Текст книги "Инициация"

4

По субботам, ко всему прочему, Дон выгуливал собаку вокруг лесной плантации в противоположном конце «Мисти-Виллы». Он надел тренировочный костюм и ветровку и на всякий случай сунул в карман газовый баллончик. Бродящие по окрестностям своры бездомных собак отличались непредсказуемостью и свирепостью; поэтому прогулка вокруг «Лесной плантации Шнайдера» была таким же опасным предприятием, как путешествие по Серенгети [35]35
  Серенгети – регион в Восточной Африке с уникальной экосистемой, большую часть которого занимают заповедники и национальные парки.


[Закрыть] с куском ветчины в рюкзаке. Дон знал об этом, поскольку собственными глазами видел, как они разгуливали по дорогам и неогороженным дворам – бордер-колли, пудель, бигль (хотя Дон подозревал, что бигль был тут просто за компанию) и пара-тройка помесей; когда он встретился с ними снова, встреча была в буквальном смысле беглой, поскольку стая гналась за ним от почтового ящика до крыльца дома.

Полукилометровая прогулка занимала немало времени, поскольку Туле до зарезу нужно было обнюхать и пометить каждый куст на пути.

Дома растянулись вдоль улиц Рэд-Лейн и Даркманс, как тело на распятии. Самое большое и заметное здание, стоявшее в середине квартала, принадлежало Руркам. Бэрри Рурк входил в руководство «АстраКорп» (и, следовательно, был одним из нынешних начальников Дона), а его жена работала на полставки виолончелисткой в Сиэттлском симфоническом оркестре, а все остальное время предавалась неуемному критиканству. Их дом был чрезвычайно старым и тяжеловесно-вычурным: викторианское строение, возведенное через несколько месяцев после окончания Первой мировой войны. Тогда Рэд-Лейн и Даркманс были единственными улицами, да и ни о каких мостовых речь еще не шла. Леса в то время были еще гуще и темнее, чем теперь, вокруг рыскали волки и бурые медведи, с холмов иногда спускались пумы, а также, если верить старым сычам из «Глиняной хижины», редкие беглецы из Уортон-Хаус, психиатрической клиники, закрытой в девяностые. Волки давно исчезли, пациентов желтого дома перевезли в Уэстерн [36]36
  Уэстерн Стейт Хоспитал (Western State Hospital) – психиатрическая больница Уэстерн Стейт в городе Стэнтон штата Виргиния.


[Закрыть] или куда-то еще, но койоты в лесах по-прежнему водились, а также олени и, разумеется, стаи собак, которые по окончании очередного туристического сезона получали неизбежное пополнение в виде новых отрядов оставленных нерадивыми хозяевами бобиков, вследствие чего мудрые и предусмотрительные люди предпочитали не отправляться на прогулку безоружными.

Дом Рурков, равно как и окрестности, имел свою историю, да что там – он был пропитан историей насквозь, как почерневший чайный пакетик, оставленный засыхать на краю блюдца. В конце семидесятых – начале восьмидесятых Дон несколько раз бывал у Рурков в гостях; Кирстен постоянно устраивала роскошные приемы, и, поскольку Дон в то время был любимчиком в «АстраКорп», Мишель какое-то время получала регулярные приглашения на пятничный пинокль [37]37
  Карточная игра.


[Закрыть], а Рурк, в свою очередь, когда на него находил стих пообщаться с представителем низших классов, периодически зазывал в гости Дона. Обстановка внутри была величественной, практически музейной; хотелось держаться от экспонатов на почтительном расстоянии, чтобы не навлечь на себя гнев хозяев.

Передвигаться приходилось с огромной осторожностью, на каждом шагу рискуя споткнуться о какой-нибудь нарост или образование, протянувшее метастазы через очередную огромную комнату, – безвкусные наслоения неописуемого высокомерия как следствия воспитания и денег: «Виктролы» [38]38
  Марка фонографов, встроенных в шкафы-кабинеты, выпускавшихся в начале XX века американской компанией «Victor Talking Machine Company».


[Закрыть] из массива грецкого ореха, извлеченные из-под развалин факторий Ост-Индской компании; отделанные фламандским дубом армуары, доставленные на Запад краснокожим дьяволам на разграбление; плетеные корзины, которые мастерили потрескавшиеся пальцы деревенских жителей, давно обратившихся в тусклую серую пыль, мантия которой укрывает каждый предмет на свете; масляные полотна, приобретенные на распродажах имущества и частных аукционах; вазы Мин и лампы Тиффани; коллекция туфель Кирстен стоимостью в миллион долларов, собрать которую ей пришло в голову после знакомства с биографией Имельды Маркос [39]39
  Имельда Маркос – вдова 10-го президента Филиппин Фердинанда Маркоса.


[Закрыть]. Рурк коллекционировал предметы западноевропейского средневекового искусства – мечи, щиты, потрепанные баннеры, собрание пожелтевших книг, выставленное в застекленных витринах. Он немного знал латынь и декламировал стихи на староанглийском, когда был пьян – или, как подозревал Дон, притворялся пьяным.

Рурк был аффилированным членом Общества Джона Бёрча [40]40
  Общество Джона Бёрча (John Birch Society) – радикально-правая политическая группа в США, стоящая на платформе антикоммунизма и ограничения влияния государства.


[Закрыть]; доброжелательным элитистом, умелым бадминтонистом с убийственной подачей слева. Он выписывал «Форин полиси» [41]41
  «Форин полиси» (Foreign Policy, «Международные отношения») – американский журнал, посвященный вопросам международного положения, внутренней и внешней политики.


[Закрыть] и охапку узкоспециализированных научных журналов, посвященных историческим исследованиям, проводимым обществами, о которых Дон имел лишь самое отдаленное представление.

В дни, когда все они были еще молоды и энергичны, Дон время от времени мельком видел Рурков и в своей сельской глухомани, когда шел к почтовому ящику, стоящему у старого доброго почтового тракта, как окрестили эту дорогу почтальоны: Кирстен на ее «ягуаре», везущую своих двоих с половиной детей (близнецов Бретта и Пейдж и Бронсона Форда, усыновленного мальчика из ангольской деревни) с урока или на урок музыки (на футбол, балет, гимнастику, занятие шахматного клуба и т. д.); или Рурка в его гигантском дизельном пикапе, который рычал, как бульдозер, стоящий под окнами в ветреное утро, и махал ему рукой или кивал в знак приветствия. Если Рурки-старшие не были слишком поглощены своими мыслями, они обычно отвечали тем же. Девочка, платиновая блондинка, царственно игнорировала Дона (ее брат, тоже блондин, трагически погиб; подробностей Дон не знал), а Бронсон Форд иногда разворачивался на сиденье и смотрел на него через заднее стекло, и лицо мальчика было бесстрастно, как тотемная маска.

Сухой ветер усилился. Дон медленно прошел мимо железных ворот дома Рурков. Когда они в последний раз разговаривали? Тысячу лет назад – Кирстен стала сморщенной, как печеное яблоко. Дон криво усмехнулся. Увы, а кто из нас не стал? В любом случае, поговорить с Рурком уже не получится. Этот надутый засранец сгинул в Олимпийских горах несколько лет назад. При чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Ходили слухи о банковских скандалах, мошенничестве, счете на Каймановых островах. Кое-кто считал, что Рурк, скорее всего, просто решил катапультироваться из своего постылого брака и рушащейся бизнес-империи, чтобы доживать свои дни где-нибудь на тропическом побережье.

Дон обвел взглядом длинную гравийную дорогу, ведущую к дому, смутные очертания самого дома, солнечные блики на стекле и металле, мелькающие в просветах шелестящих ветвей. Тени вздымались и опадали, словно в такт дыханию, и какой-то человек в ярко-красной рубашке, по всей видимости садовник, промелькнул на мгновение перед глазами Дона, пересекая полосу идеального, будто по линейке подстриженного газона, и вновь скрылся из виду, когда очередной порыв ветра взметнул ветви.

Дон и Туле продолжили путь, пока не уперлись в тупик с троицей ничем не примечательных домов. Дальше тропинка сворачивала в чахлую ольховую рощицу, где повсюду торчали изъеденные термитами пни от поваленных сосен и где приходилось внимательно смотреть под ноги, лавируя между горами собачьего и лошадиного дерьма. Через две сотни метров тропа пересекалась с грунтовой дорогой – смесью гравия с грязным песком, от которой ответвлялось множество дорожек, расходившихся во все стороны, как спицы колеса, и покрывавших собой несколько акров земли, густо поросшей карликовыми хвойными деревьями, не выше двух с половиной метров: настоящий лес рождественских елок.

Плантация находилась тут с незапамятных времен; ее огромная территория начиналась от Йелмского хайвея и разворачивалась неровным веером шириной километров в шесть до пересечения вспомогательной дороги с тропой, идущей от «Ассоциации домовладельцев Мисти-Виллы». Дорога пользовалась популярностью у любителей джоггинга, собаководов и буйных подростков на кроссовых мотоциклах. Мотоциклы, квадроциклы и подобный транспорт были категорически запрещены, но все эти запреты мало волновали как молодежь с зашкаливающим уровнем тестостерона в крови, так и уже достигшую взрослой стадии развития пьяную деревенщину, и не мешали им по ночам раскатывать туда-сюда, бороздить землю колесами и разбрасывать повсюду пивные банки.

Растущая неподалеку от входа группа деревьев держала в своих лапах перевернутые деревянные козлы, на которых красовалась облупленная серая табличка. На табличке огромными черными буквами было выведено:

ВХОД ВОСПРЕЩЕН! ТЕРРИТОРИЯ ОБРАБОТАНА ПЕСТИЦИДАМИ!

ОПАСНО ДЛЯ ЛЮДЕЙ И ЖИВОТНЫХ В ТЕЧЕНИЕ СЛЕДУЮЩИХ 2-Х НЕДЕЛЬ!

ЗЕМЛЯ НАХОДИТСЯ В ЧАСТНОМ ВЛАДЕНИИ!

Этот знак постоянно перемещался вдоль периметра фермы уже несколько лет.

Мимо Дона протрусил желтый лабрадор, остановился, чтобы задрать лапу возле молодой дугласовой пихты [42]42
  Дугласова пихта (тж. псевдотсуга Мензиса, псевдотсуга тиссолистная, дугласова ель, орегонская сосна) – вечнозеленое хвойное дерево, растущее в западной части Северной Америки.


[Закрыть], и, уткнув нос в землю, побежал дальше. Туле натянул поводок и возбужденно заскулил. Владельцы лабрадора, парочка юных яппи в одинаковых рубашках-поло, безмятежно вышагивали в нескольких десятках метров от Дона, не обращая внимания ни на загадочную табличку, ни на своего блудного питомца. Где-то вдалеке, за рядами зеленых насаждений, завывала пила. В воздухе стоял влажный горько-сладкий запах, вокруг головы плясала мошкара.

Рабочие, обслуживающие плантацию, были уже на месте. Каждые несколько недель сюда прибывала бригада из семи-восьми человек, чтобы прополоть землю, подрезать ветви и вырубить больные деревья. Это были исключительно мужчины, командовал ими крестьянского вида патриарх с бочкообразной грудью и устрашающим оскалом. Они были одеты в комбинезоны и широкополые шляпы и орудовали мачете, как заправские мясники.

Дон считал их латиноамериканцами, поскольку слышал, как они беседуют на испанском, правда, с вкраплениями другого языка, который он не узнавал. Он ни разу не пробовал заговорить с работниками – только кивал, проходя мимо, либо обменивался с ними дружескими улыбками или взмахом руки. Его познания в испанском были близки к нулю. Это в равной степени удручало и интриговало его, после того как в один прекрасный день прошлой зимой, разбираясь в старых документах, он обнаружил записи времен своей молодости, сделанные им целиком на Español. Это были полевые заметки об исследовании системы пещер на Алеутских островах в эпоху администрации Никсона. Сто лет в обед, но господи боже… Как можно забыть язык? Как можно забыть о том, что ты когда-то знал язык? Перетряхивая свою дырявую память, он не находил в ней и воспоминаний о самой экспедиции. Темнота, пещера, он сам, висящий на веревке над пропастью, луч фонаря у него на каске, не нашаривающий твердой поверхности, капающие и булькающие звуки со всех сторон… Он сморгнул, встряхнулся, как это делал Туле, вбегая в дом в дождливую погоду, и двинулся дальше. Дальше от прошлого, которое с каждым днем становилось все более призрачным.

Сегодня, приметив у дороги пару довольно молодых парней, он моментально почувствовал: что-то не так, что-то неправильно. Парни были коренастыми и широкоплечими, их комбинезоны покрывала пыль и смола. Плоские желтоватые лица блестели от пота. Работая, они что-то бормотали себе под нос. Обрубленные засохшие ветки громоздились в тачках, словно горы деформированных конечностей. Да, было что-то необычное в их движениях, в исходившей от них ауре смутной угрозы, в их полуулыбках, больше походивших на ухмылки. Дон опустил глаза и увидел, что на загривке Туле вздыбилась шерсть, как происходило в тех случаях, когда он чуял опасность – близость незнакомой собаки или неизвестного существа, скрывающегося в кустах.

Парочка в конце концов заметила присутствие Дона и бросила работу, чтобы осмотреть его и незаметно обменяться репликами. Один из них оповестил о его присутствии напарников, скрытых в густых рядах зелени, издав пронзительный клич, напоминающий звук флейты, и точно такой же жуткий клич незамедлительно прилетел в ответ сразу с нескольких сторон.

Бог мой, его рот! У Дона перехватило дыхание, и он отвел взгляд от парня, все еще издававшего странный птичий крик; рот существа растянулся, как мембрана, превратившись в беззубую дыру размером с кулак. Его напарник облизнул губы и провел по бедру мачете жестом цирюльника, правящего бритву.

Дон кивнул с кривой улыбкой, притворившись, что не замечает их очевидной враждебности, и пошел вперед так быстро, как только позволяло ему достоинство. Полные смертельной угрозы обсидианово-черные глаза, не отрываясь, следили за ним, пока он не свернул за поворот. Дон мертвой хваткой сжимал в кармане газовый баллончик. Его зубы стучали.

В шеях этих двоих было слишком много позвонков. У прежних работников он ничего похожего не замечал. Оба работяги страдали одинаковым физическим изъяном, и Дона посетила безумная, параноидальная мысль – что они были актерами, дублерами основного состава, которых обычно снимают исключительно сзади или вне фокуса. Надень униформу на человека – и на расстоянии он сойдет за твоего лучшего друга. Безумие и паранойя. Безумие и паранойя в квадрате и кубе. С какого перепугу кому-то может прийти в голову изображать работников-мигрантов на деревенской лесной плантации? Почему его не покидает смутное подозрение, что он уже видел их при других обстоятельствах?

Они следят. Они следят за тобой, Дональд. Они любят тебя.

Этот непрошеный шепот, вырвавшийся из его подсознания, ударил Дона, словно током, хотя он тут же поспешил затолкать его обратно в подвал, где хранились его детские страхи – боязнь пауков и буки. Всю дорогу до дома он пробежал рысцой, словно стремясь обогнать бурю, оторваться от гнавшегося по пятам дьявола.

5

Один кофейник спустя послышалось рычание Туле, и свет фар упал на дорожку, ведущую к дому. Дон, прищурившись, посмотрел на часы. Приехали.

Курт и Кайвин прибыли на арендованной машине. У Курта в собственности было четыре автомобиля, включая «лексус» и классический «мини-купер» в наиполнейшей комплектации, ранее принадлежавший какой-то звезде второразрядных боевиков; но, как он однажды заметил, скорее рак на горе свистнет, чем колеса его малютки выедут на дорогу в пригороде Олимпии. Небо чуть-чуть развиднелось, на его фоне контрастно выделялись очертания амбара и трепещущих магнолий. Курт и Кайвин выбрались из машины, прошлепали по грязи и ворвались в кухню.

Кайвин была темноглазой и стройной, изящной, но и поджарой, как танцовщица. В своем простом сарафане персикового цвета, туфлях на низком каблуке и при полном отсутствии косметики она выглядела гораздо моложе своего предполагаемого возраста. В руках – сумочка из прозрачного пластика, дань последнему тренду, популярному среди городских модниц всех возрастов. Кайвин стояла в напряженной позе, отирая с лица дождевые капли. Ее веки были нежно-голубого оттенка, как крыло бабочки.

Туле осторожно обнюхал ее и принялся прыгать и неистово вылизывать ее ладони. Дон, который еще толком не общался с девушкой, если не считать короткого разговора во время свадебного приема, тут же без раздумий проникся к ней расположением. Суждение Курта можно было поставить под сомнение. Зато симпатиям Туле Дон доверял безоговорочно.

– Привет, пап. Добрались наконец. На редкость дерьмовая погодка.

Высокий и загорелый, Курт, несмотря на возраст, был все еще крепким, как тяжелоатлет; в старших классах и колледже он играл в американский футбол, был лайнбекером [43]43
  Лайнбекер (англ. linebacker) – позиция игрока в американском футболе.


[Закрыть] в основном составе команды Вашингтонского университета. Глядя на его элегантный, подогнанный по фигуре костюм, на блестящие иссиня-черные волосы и на трехсотдолларовую стрижку, которая сделала бы честь и губернатору, легко можно было предположить, что Курт направляется на деловую встречу.

– Это Винни, – он обвил мощной рукой хрупкие плечи девушки.

Винни кивнула и одарила Дона белозубой формальной улыбкой.

Дону оставалось только гадать, насколько хорош был ее английский. Он дружелюбно улыбнулся в ответ и пригласил их скорей проходить и располагаться. Взял у них куртки и начал разливать кофе, хотя тут же выяснилось, что Винни не очень-то его жалует, предпочитая чай, и по этой причине Курт отказался тоже. «Ну и ладно, мне больше достанется», – заявил Дон и принялся рыться в кухонных шкафах, пока не обнаружил в их недрах ржавую жестянку с травяным чаем, которая, судя по всему, начала собирать там паутину еще до отъезда детей в колледж.

Разлив чай, Дон помыл картофель и приступил к чистке, в которой он порядком поднаторел за долгие годы, следуя, как минимум, инстинкту самосохранения. У Мишель была масса талантов, но кулинарный в их число не входил. Поддерживая светскую беседу, Дон заметил, что Курт заскучал: он принимался барабанить пальцами по столу, когда отвлекался. Дон всегда подозревал, что его сын страдает синдромом дефицита внимания. Мишель не соглашалась, заявляя, что Дон и сам никогда не был блестящим собеседником, к тому же его любовь к сельской жизни вовсе не обязана была передаться Курту по наследству. Так или иначе, Дона всегда подмывало в научных целях испробовать на парне «Риталин» [44]44
  «Риталин» – торговое название метилфенидата, препарата, использующегося для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности.


[Закрыть]. Он поинтересовался, как у сына обстоят дела на работе – Курт занимал пост исполнительного вице-президента в аэрокосмической компании в Сиэтле.

Его должность подразумевала частые командировки – компания размещала производство электронных компонентов на Тайване и в Китае, и именно в одной из таких командировок он познакомился с Винни. Она была дочерью мелкого гонконгского менеджера и оказалась соседкой Курта по столу на одном из обеденных приемов. Не прошло и полугода, как был назначен день свадьбы.

Помимо частых разъездов, работа Курта требовала абсолютной секретности и соблюдения драконовских мер безопасности. Он продемонстрировал Дону левую ладонь:

– Компания установила под кожу чип, вот здесь, – микроскопический, с рисовое зерно. Тут записан мой уровень допуска, медицинская информация. Отслеживание происходит по спутниковой связи, так что я могу свободно перемещаться по офису и переходить из здания в здание. На территории десятки контрольно-пропускных пунктов, дверей и лифтов с системой контроля доступа и тому подобного. Без этой штучки маета была бы адская.

– За тобой и сейчас следят? – Дон посмотрел на потолок.

– Мм, нет, пап. Это было бы нарушением неприкосновенности частной жизни. Я же в отпуске все-таки, ёлки-палки.

Как всегда, было трудно сказать, что вызывало раздражение Курта, – уязвляют ли его подколы отца или его гипотетическая невежественность. Курта никоим образом нельзя было обвинить в скудости ума, но и богатством воображения он тоже не отличался.

– Да, но как же они тогда узнают, где ты сейчас, с кем разговариваешь? Откуда они знают, может, ты сейчас сидишь в шпионском гнезде коммуняк?

– Я подписал договор о неразглашении. Это стандартная процедура. Нарушение будет стоить мне двадцати пяти лет тюрьмы и ампутации левого яйца, как минимум. Ну и, кроме прочего, мы передаем в отдел безопасности подробный список мест, куда направляемся, и предполагаемые цели визита. Черт возьми, это не чай, а гнилые листья. Винни, тебе необязательно его пить.

Он мягко извлек чашку из ее руки и отставил на другой конец стола. Ее глаза опасно блеснули – короткая вспышка, которая тут же погасла. Курт ничего не заметил.

– А кофе еще остался?

6

Холли со своей девушкой Линдой прибыла около девяти, когда буря сменилась затишьем. Холли, верная духу независимости и спартанства, сидела за рулем реликтового «ленд-ровера», на котором ее мать когда-то полгода колесила по Африке: Холли получила его в качестве подарка к окончанию колледжа. По расчетам Дона, общее количество пройденных машиной миль равнялось путешествию до Луны и обратно.

Холли выпрыгнула из внедорожника и наградила отца объятием, от которого у него затрещали кости. Она была низкорослой, крепко сбитой, со светлыми с проседью волосами; в шрамах и отметинах на загорелом лице читалась вся ее богатая приключениями жизнь. Подобно матери, она обладала рецептом вечной молодости, самобытным, страстным жизнелюбием, исключавшим слабость любого рода, в том числе и физическую. Ее глаза светились мрачным юмором, накопленным за двадцать с лишним лет преподавательской практики в начальной школе.

– Здорово`, братец, – сказала она, когда Курт вышел на крыльцо, приглаживая на ходу свои роскошные волосы.

Она стукнула его в плечо – так сильно, что Дон сморщился, словно почувствовал боль сам: он помнил эти шуточные поединки с Холли – даже когда та была еще подростком, ее исцарапанные кулаки лупили как две увесистые дубины.

Курт крякнул и постучал по ее лбу костяшками пальцев, и Дон поспешил встрять между ними, прежде чем эта полуигривая стычка переросла в настоящую и его дети принялись кататься в грязи, вцепившись друг другу в волосы и кусаясь; за годы, полные разбитых носов и уязвленных самолюбий, навыки рефери были отработаны у него до автоматизма. Ничего не изменилось, в декабре обоим стукнет пятьдесят, а они в мгновение ока снова готовы вернуться в детство. Подруга Линда присоединилась к компании. Привлекательная, хотя и сурового вида, женщина, стриженная под машинку. Рубашка из плотной фланели, простые хлопчатобумажные брюки и армейские берцы. Она застенчиво поздоровалась, и ее голос оказался довольно приятным: она четко выговаривала слова, ее манера намекала на европейское происхождение.

Едва багаж выгрузили из машины и внесли в коридор, как снова зарядил дождь. Несмотря на множество мелких окошек, в целом дом был выстроен в соответствии со стандартами девятнадцатого века. Комнаты, лестницы и коридоры с низкими потолками в плохую погоду казались еще ýже и темнее. В доме было полно закоулков и укромных уголков, причудливых дверей и шкафов в самых необычных и неожиданных местах. В детстве Холли испытывала непреодолимый страх перед некоторыми комнатами. Она жаловалась на царапанье и шорох, доносящиеся из ее шкафа и с чердачной лестницы. Иногда отказывалась ночевать в своей постели.

О погребе и говорить было нечего с того дня, когда, если верить ей на слово, она спустилась туда за банкой джема, а их престарелый кот Борис (которого они унаследовали в нагрузку к дому), восседавший на своем обычном насесте на вершине винной стойки, усмехнулся и промурлыкал: «Я славная киса». Борис сбежал из дома вскоре после этого предполагаемого происшествия, и они не решились завести другого кота, несмотря на вечную проблему с мышами.

Курт принялся было дразнить Холли, мол, не пришлось ли ей тогда иметь дело с маминым маленьким народцем. Дон тут же оборвал эти разговоры с необычной категоричностью. Упоминать о так называемом маленьком народце в доме Мельников было строжайше запрещено. Дон знал из собственного горького опыта, до чего чувствительна была его жена даже к малейшим намекам на неуважение к ее многолетним исследованиям затерянных племен и неведомых культур. Как человек, не понаслышке знакомый с причудами подобного рода – взять, к примеру, криптозоологию, – он, скорее, сочувствовал ей.

Мишель, однако, предавалась своему занятию с евангелическим пылом, хотя и в обстановке квазисекретности, поскольку только криптобиологи, вроде ее некогда близкого друга и ментора Луиса Плимптона, и наиболее радикальные члены научного сообщества, такие как известные чудики Тоси Риоко и Говард Кэмпбелл, умели сохранять серьезные мины при обсуждении этих эзотерических теорий. Слава небесам, через какое-то время Мишель отступилась – прежде чем это разрушило их брак и довело ее, или Дона, или их обоих до сумасшедшего дома.

В настоящее время Дон редко вспоминал о ее изысканиях, об этой апокалиптической одержимости, зародившейся у нее еще на первых курсах университета: потребности найти доказательства существования человеческого вида предположительно племенного типа, обитающего на задворках цивилизации – в Антарктике, в диких джунглях Новой Гвинеи, на бескрайних просторах Гоби или, если верить ее источникам, добытым ценой недюжинных усилий, во всех этих местах. Теория была, разумеется, абсурдной и сделала бы Мишель посмешищем в научных кругах, если бы она неизменно не проявляла свой блестящий талант в области традиционных исследований и не являлась автором двух научно-популярных книг, которые были щедро расхвалены критиками и имели феноменальный коммерческий успех. Ее теории полой Земли вызывали усмешку у власть предержащих, которые списывали их на проявления досадной, но, видимо, неотъемлемой чудаковатости гениального во всех прочих отношениях ученого.

Для близнецов все эти горы данных, сухих, как пустыня в знойный день, вкупе с бесконечными часами, проведенными в креслах самолетов, пароходов и на жестких библиотечных стульях, всегда сводились к «мама ищет маленький народец!». Что было мило, когда дети были маленькими, а оптимизм и юмор Мишель достигали максимума, но с каждым годом становилось все менее милым, пока наконец на одном из семейных обедов без всякой преамбулы Мишель не объявила угрюмо, что ее исследования (факультативные, слава небесам, по отношению к основной работе) были ничем иным, как погоней за химерами, и с ними официально покончено. Отныне все свое свободное время она посвятит изучению генеалогического древа ее обширного рода. После обеда она выпила полбутылки белого вина и уснула на полу гостиной. Тем вечером они старались больше не затрагивать больную тему, а через несколько недель перестали говорить об этом вовсе.

Рассказы Холли о говорящем коте Мишель высмеяла; трубы в их доме, как и в большинстве старых домов, издавали всевозможные стуки и стоны, на крышах устраивали гнезда землеройки, и, помимо прочего, у детей слишком богатое воображение.

Дон, однако, редко попрекал дочь. Он тоже побаивался и чердака, и погреба. Были и другие мелкие происшествия – целый ряд происшествий, если уж на то пошло, – которые он списывал на собственные фобии или, если обстоятельства к тому располагали, просто безотлагательно выкидывал из памяти. Он весьма поднаторел в умении выбрасывать из головы неприятные детали – до очередного отъезда Мишель, в те моменты, когда наступала ночь, напряжение в сети начинало скакать и в темноте раздавались звуки: опрокинутого стула, треснувшей вазы, передвигаемых в буфете стаканов и тому подобного. Пропадали предметы, еда, вилки, ножи. Ножи беспокоили его, пропадали всегда самые крупные – топорики и секачи для разделки мяса. Иногда Туле начинал смотреть на потолки и стены, поскуливая при этом, как щенок. Вот тогда страхи Дона начинали расти, как на дрожжах.

Он принимался сновать из комнаты в комнату, щелкая выключателями. Жизнерадостное сияние ламп успокаивало его; правда, свет был бессилен перед самыми дальними закоулками и уголками, где сгущался мрак. О чем Дон больше всего жалел, живя в старом поместье Моков, – так это о невозможности раз и навсегда изгнать из него тьму.

Вскоре воцарился хаос. Все пространство от входной двери до лестницы, ведущей на чердак, выполнявший по совместительству функции комнаты для гостей, было завалено багажом. Курт и Винни согласились там разместиться, хотя Курт и посетовал на тесноту помещения, предрекая, что разобьет себе череп о балки. Холли велела ему захлопнуть варежку и быть большим мальчиком. Он ответил цветистым эпитетом. Они предпочитали вести беседу, разойдясь по разным комнатам, а еще лучше по разным этажам, что подразумевало крики, а также собачий лай и собачью беготню вверх и вниз по лестнице. Мишель громко посоветовала им прекратить шум из уважения к ее похмелью. Телефон трезвонил не умолкая. Поскольку Дону никто никогда не звонил, а Мишель отказалась брать чертову трубку, он назначил в секретарши Холли, а та, в свою очередь, передала эстафету несчастной ошарашенной Линде, которой ничего не оставалось как бродить с неприкаянным видом с огрызком карандаша в руке.

– Приедет Аргайл, – объявила Линда. – Привезет шампанское.

– В такую-то погоду? – спросил Дон под аккомпанемент громового раската. Аргайл Арден был филогеографом [45]45
  Филогеография – научная дисциплина, изучающая исторические процессы, повлиявшие на географическое размещение и миграции мирового населения, в свете популяционной генетики.


[Закрыть], некогда работал в Калтехе [46]46
  Калтех (Caltech, сокр. от California Institute of Technology) – Калифорнийский технологический институт, один из ведущих университетов США, расположенный в г. Пасадене штата Калифорния.


[Закрыть], затем в Сент-Мартине [47]47
  Университет Св. Мартина (Saint Martin’s University) – католический гуманитарный университет США, расположенный в г. Лейси штата Вашингтон.


[Закрыть], а в настоящее время подвизался консультантом в Редфилдском музее. Дети все еще называли его дядей Аргайлом.

– Ничего, не утонет, – сказала Мишель. – Кроме того, мы же не можем оставить его одного в его огромном домище: рано или поздно всю округу как пить дать обесточит. Ты не мог бы отнести этот чемодан Вин, дорогой?

Она то и дело норовила под разными предлогами увести от Курта Винни, Холли и Линду. Они расселись на кожаном диване в гостиной, обложившись со всех сторон множеством фотоальбомов. Их четверка явно собиралась окопаться тут на неопределенно долгий срок.

– Какой из? – Дон окинул мрачным взглядом комплект дизайнерских чемоданов.

– Вон тот, тяжелый, – Мишель махнула рукой в неопределенном направлении.

Дону они все казались одинаково тяжелыми. Он решил, что пришла пора ускользнуть, чтобы принять лекарство от артрита, запив его хорошим глотком «Гленливета» [48]48
  «Гленливет» (Glenlivet) – популярный сорт односолодового шотландского виски.


[Закрыть], который он хитро припрятал в кладовой за рядом стеклянных и жестяных банок с овощным рагу. В последнее время он не злоупотреблял выпивкой, разве что если переживал стресс. Он налил себе тройную дозу, сочтя, что ее анестетического эффекта ему хватит до приезда Аргайла, который вызволит его из когтей жены и детей.

Курт ввалился в кухню и поймал его с поличным.

– Иисус Христос и все его апостолы! Ну-ка давай это сюда! – Он вломился в кладовую, схватил бутылку и осушил на четверть. – Я надеюсь, ты не стал подпольным алкоголиком, папа, – сказал он, вытерев рот тыльной стороной ладони, осмотревшись и оценив размеры кладовки, в которой они ютились, – не больше шкафа для дворницкого инвентаря. – Не пора ли выйти из подполья?

– Ну ты даешь, сын. Я не из тех, кто хлещет виски как лимонад.

– Да ладно, ладно. Я что-то и правда дерганый. В последние недели давление ужасно подскочило. Мы можем потерять конракт с «Эйрбас», а рабочие угрожают забастовкой. Еще одна забастовка! Можешь себе представить такую хрень? Получили три года назад свеженький сочный контракт и вот так вот отплатили за это. Вымогатели хреновы, – учитывая Куртову высокую должность и вытекающие из нее обязанности, гипертензия, судя по всему, и представлялась очевидным профессиональным риском.

– Ну а мне зато приходится жить с твоей матерью, – Дон взял у него бутылку и снова к ней приложился.

Бутылка стремительно пустела, и он мало-помалу начинал воспринимать всю эту суматоху вполне философски. В конце концов они с Куртом вышли из кладовой, хихикая над шуточками друг друга, как пара курсантов, и приступили к выполнению ответственной задачи по перетаскиванию полудюжины сумок вверх по лестнице – работы, оказавшейся на удивление веселой, особенно когда Курт признался, что пять из этих сумок – его.