Текст книги "Теперь об этом можно рассказать"

Во время обеда меня попросили к телефону (это было около 18 часов 45 минут). Выходя, я заметил настороженные взгляды Хэнди и Гаррисона. Звонил Дерри. Он сообщил о поступлении первого сообщения о вылете самолета точно по расписанию. Несмотря на задержку этого сообщения более чем на шесть часов, я облегченно вздохнул.

По моему указанию Дерри срочно оповестил о вылете самолета генерала Маршалла.

Я был крайне обеспокоен отсутствием сообщений, поэтому позвонил моему старому другу главному офицеру связи генерал-майору Инглису, чтобы выяснить, в чем дело. Он ответил мне, что ему уже звонил Маршалл и что его не надо подгонять. Он еще сам не мог понять, в чем дело, но делал все, чтобы выяснить причину задержки сообщений. Тем не менее, извещения о взрыве все не поступало. Часы тянулись невероятно медленно, но никаких известий не поступало. Уже прошло три-четыре часа, как бомба должна была быть сброшена.

Мне так и осталось неизвестным, дошли ли до адресата наши жалобы на плохую связь. Представляется, что задержка произошла из-за обычной путаницы, которая так часто сопутствует важным событиям. Обычно все сообщения мне посылались по особо секретному каналу военно-воздушных сил с Тиниана на Гуам и оттуда в Вашингтон. На этот раз сообщение, отправленное с Тиниана, почему-то попало в армейский канал связи, было передано в Манилу и только оттуда в Вашингтон.

Через 15 минут поступило донесение об атомном взрыве. Парсонс сообщал (конечно, особым шифром): «Результаты полностью соответствуют расчетам. Полный успех. Видимые последствия больше, чем в Нью-Мексико. Условия в самолете после операции – нормальные».

Одновременно поступило сообщение от экипажа самолета-доставщика: «Атака на цель в районе Хиросимы произведена визуально. На 23 часа 15 минут 5 августа облачность одна десятая. Никаких следов истребителей и зенитной артиллерии».

Все наши люди были страшно возбуждены поступившими сообщениями, однако я уединился в кабинете и стал набрасывать черновик доклада, который должен был быть утром представлен Маршаллу. Я рассчитывал добавить в него подробные данные, когда поступит полный отчет, составленный после приземления самолета. Закончив черновик, я прилег отдохнуть. Примерно в половине пятого меня разбудили и вручили ожидаемую телеграмму от Фарелла, составленную немедленно после приземления самолета на Тиниан:

«Сообщаю дополнительные сведения, полученные от Парсонса, экипажей и наблюдателей после их возвращения на Тиниан 6 августа в 5 часов 00 минут (по Гринвичу). Задержка отчета связана с опросом свидетелей. При опросе присутствовали Спаатс, Джайлс, Туайнинг и Дэвис.

Подтверждено отсутствие зенитного огня и истребителей противника, десятипроцентная облачность с большим разрывом прямо над целью. Получены отличные снимки скоростной фотокамерой. Другие наблюдатели также ожидают хороших снимков, однако пленка еще не обработана.

Сколько-нибудь заметных звуковых эффектов не зарегистрировано. Световая вспышка была менее ослепляющей, чем при испытании в Нью-Мексико, вероятно, из-за яркого солнечного света. Вначале образовался огненный шар, превратившийся через несколько секунд в клубящуюся пурпурную массу дыма и пламени, которая устремилась вверх. Вспышка произошла в момент выхода самолета из виража. Все подтверждают, что свет был крайне ярким и что столб белого дыма увеличивался в размерах быстрее, чем в Нью-Мексико. Достигнув высоты 10 тысяч километров, он был на одну треть больше в диаметре.

Его верхушка приняла грибообразную форму, отделилась от столба, который после этого снова принял грибообразную форму. Облако белого дыма клубилось. Его максимальная высота около 13 тысяч метров. На этой высоте его вершина распространилась в стороны, образовав слой. Оно было замечено военным самолетом, находившимся на расстоянии 670 километров и на высоте 8 тысяч метров. Наблюдение облака ограничивалось не кривизной Земли, а непрозрачностью атмосферы.

Находившиеся в самолете ощутили два отчетливых удара, сравнимых по силе с близкими разрывами зенитных снарядов. Весь город, за исключением удаленных районов доков, был закрыт темно-серым слоем пыли, соединявшимся с основанием столба дыма. Этот слой бурлил, и сквозь него проглядывало пламя. Диаметр этого слоя не меньше 4,5 километра. Один из наблюдателей рассказывал, что впечатление было таким, как будто весь город был разрезан на части колоннами пыли, поднимавшимися из долин, радиально расходившихся от центра города. Визуально наблюдать разрушения было невозможно из-за пыли.

Парсонс и другие наблюдатели считают, что взрыв выглядел грандиозно и ужасающе даже по сравнению со взрывом в Нью-Мексико. Японцы могут приписать его происхождение гигантскому метеориту».

После расшифровки я дополнил и переработал доклад. Затем около 6 часов 15 минут позвонил Гаррисону в гостиницу, предупредив его о своем выезде к Маршаллу.

Когда Маршалл прибыл, я уже ожидал его и тут же передал ему доклад. Через минуту подошли Арнольд и Гаррисон. После короткого обсуждения Маршалл позвонил Стимсону. Тот в это время находился в своем доме на Лонг-Айленде, отдыхая от изнурительного путешествия в Европу. Выслушав мое сообщение, Стимсон передал свои поздравления всем участвовавшим в операции.

Генерал Маршалл высказал соображение, что не следует проявлять слишком много восторга по поводу нашего успеха, поскольку он наверняка стоил жизни многим тысячам японцев.

«Эти жертвы трогают меня меньше, чем судьба американских солдат – участников печально известного Батаанского похода», – ответил я. Когда мы вышли в холл, Арнольд хлопнул меня по спине и сказал: «Я рад, что вы так сказали. Я полностью с вами согласен». То же самое (я был уверен в этом) чувствовал любой кадровый военный, в особенности занимающий ответственный пост.

Мы все, включая и Стимсона, были убеждены, что наша задача – достижение победы в войне силой атомного оружия – близка к завершению.

Генерал Маршалл попросил меня задержаться в то утро в Пентагоне, поскольку наверняка возникнет много новых вопросов. Он предложил мне занять пустовавший кабинет Стимсона.

Главной проблемой в это утро была подготовка заявления президента США по поводу взрыва, которое мы намечали подготовить к 11 часам. Японцы имели обыкновение сообщать о результатах американских налетов еще до того, как самолеты успевали возвратиться на базы.

Для достижения наибольшего эффекта от применения бомбы было желательно, чтобы извещение о нем исходило из Вашингтона. Это было необходимо сделать срочно. В системе проекта работало много компетентных людей, имевших опыт в области журналистики, но они по горло были заняты текущей работой. Кроме того, мы считали, что для этого лучше привлечь человека со стороны, способного более объективно оценить события. Первой нашей мыслью было использовать Локхарда из Управления цензуры. Локхард, однако, отказался и рекомендовал нам поискать человека с более солидным опытом, указав, в частности, Лоуренса.

Мы уже немного слышали о последнем. Он опубликовал в 1940 г. в журнале «Сатердэй ивнинг пост» очень заинтересовавшую нас статью о возможностях атомной энергии. В начале 1943 г. мы просили редакцию этого журнала сообщать нам о всех просьбах выслать этот старый номер журнала и не удовлетворять этих просьб без нашего разрешения. Между прочим, ни одного запроса так и не поступило.

Лоуренс был широко известен как блестящий журналист, пишущий о науке, поэтому, тщательно проверив все, что о нем было известно, я решил поговорить с главным редактором «Нью-Йорк тайме» Джеймсом.

В назначенный день я приехал в редакцию к Джеймсу. Меня сопровождал майор Консодайн, опытный юрист из моего штата, занимавшийся вопросами разведки и контрразведки и, кроме того, имевший опыт журналиста. Не раскрывая цели просьбы, я объяснил Джеймсу, что соображения государственной важности требуют откомандирования в наше распоряжение одного опытного журналиста, конкретно Лоуренса. Ему предстоит выполнить для нашей организации некоторую работу, из чего, однако, не вытекает никаких привилегий для его газеты.

Затем мы попросили Джеймса высказать свое откровенное мнение о Лоуренсе, которое совпало с тем, что мы ранее о нем уже знали. Личная и продолжительная беседа с ним укрепила нас в убеждении – это тот человек, который нам необходим.

Обсуждая условия «аренды» Лоуренса, мы договорились в целях сохранения тайны и облегчения положения редактора, что Лоуренс остается формально в штате газеты, но его заработная плата будет идти за счет проекта. Я попросил Джеймса держать эту договоренность в секрете, однако никогда впоследствии не интересовался, знают ли в редакции газеты о том, где находится и что делает Лоуренс. Джеймс объяснил всем, что Лоуренс получил специальное задание и впоследствии организовал публикацию статьи с его подписью, написанной якобы из Лондона.

Работа Лоуренса в МЕД началась с подробного ознакомления с общим характером работы нашей организации. После инструктажа в Вашингтоне он побывал в Ок-Ридже, Ханфорде и Лос-Аламосе. Его появление в Лос-Аламосе вызвало тревогу у некоторых ученых, знавших его как репортера. Пока они не узнали действительной причины, ученые не могли успокоиться, строя гипотезы на тему о том, как ему удалось преодолеть плотную завесу секретности. Первой задачей Лоуренса была подготовка проектов официальных сообщений.

Он присутствовал на испытаниях в Аламогордо и даже был послан на Тиниан. Правда, он не успел прибыть туда, чтобы быть включенным в число наблюдателей, участвовавших в операции, но он увидел все приготовления к полету.

Во время налета на Нагасаки он находился в качестве наблюдателя на самолете, несшем регистрирующую аппаратуру. В последнем случае он выступал в качестве общего корреспондента всех агентств, и единственным ограничением этой его деятельности с нашей стороны была проверка написанного им очерка с точки зрения соблюдения секретности. Именно этот очерк и получил тогда вполне заслуженно премию Пулитцера как лучший очерк года.

За несколько недель до испытания в Аламогордо Лоуренс при содействии так называемого временного комитета помогал составить текст официального коммюнике, впоследствии одобренного Стимсоном и президентом. В этом довольно пространном тексте основное внимание было сосредоточено на описании гигантской разрушительной силы атомного взрыва. После испытания в Аламогордо в него были внесены небольшие поправки.

Кроме заявления президента, готовился также соответствующий текст заявления военного министра, которое должно было быть опубликовано вслед за первым. Был заготовлен также ряд официальных заявлений по поводу различных аспектов проекта, которые должны были быть сделаны соответствующими ответственными лицами в разных частях страны. Эти заявления должны были, конечно, строго регламентироваться.

К сожалению, утром 6 августа у нас не было никаких сообщений о реальных размерах разрушений в Хиросиме. Все, чем мы располагали, сводилось к визуальной оценке масштаба взрыва, сделанной Парсонсом, по-видимому, согласовавшейся с данными приборов и сжатым отчетом Фарелла, основанном на опросе очевидцев. Из этих данных мы знали только о высоте взрыва и его мощности.

Теперь вся эта ситуация кажется не столь важной, но в тот момент это было далеко не так. Я понимал, что нужно срочно выпустить официальное заявление, однако его эффективность определялась масштабом действительных разрушений в районе цели. С разных сторон поступали предложения отложить выпуск заявления, или смягчить в нем описание масштабов разрушений, или срочно получить от Фарелла дополнительные сведения. Они, правда, исходили не от Маршалла, а от различных сотрудников военного министерства.

Р. Ловетт, помощник военного министра по военно-воздушным силам, проницательность которого я очень высоко ценил, советовал смягчить текст заявления, аргументируя это тем, что военно-воздушные силы США в прошлом неоднократно заявляли о полном разрушении Берлина.

В надежде избежать повторения практики военно-воздушных сил я пытался связаться с Лемэем, находившимся на Гуаме, и через него с Фареллом, однако быстро понял, что когда это удастся сделать, выпускать заявление будет уже поздно.

Нужно было срочно вносить изменения в текст заявления, не дожидаясь дополнительной информации. «Еще предстояло заново перепечатать страницы, где нужно вносить поправки, и доставить готовый текст в Белый дом. Все это требовало не меньше часа времени. В конце концов я решился на незначительное изменение первого абзаца заявления, которое не могло существенно уменьшить силы его воздействия на японцев и в то же время оставляло для нас лазейку на тот случай, если результат взрыва окажется меньше ожидавшегося. Я боялся переоценить в этом тексте разрушительную мощь бомбы в основном потому, что это могло уменьшить его воздействие на японцев.

Все это время я не прекращал попыток связаться с Фареллом по линии дальней связи.

Во время операции Фарелл не спал много часов подряд. 24 часа, ушедшие на сборку бомбы и подготовку самолета к полету, и затем все время, пока самолет был в воздухе, и еще несколько часов после его приземления он был на ногах. Наконец, он позволил себе отдохнуть, но, к несчастью, помещение, где он лег спать, было далеко от узла связи.

Несмотря на сильнейшее переутомление, он оказался на высоте положения, когда, наконец, мы связались с ним.

Было уже 10 часов, когда я получил радостное сообщение: «Генерал Лемэй у аппарата».

Затем последовал такой обмен сообщениями.

Гровс. Крайне важно немедленно выпустить официальное заявление. Имеется какое-либо подтверждение сведений, поступивших от самолета и упомянутых в сообщении Фарелла?

Лемэй. Мне неизвестно о существовании сообщения Фарелла.

Гровс. Что все-таки можно сказать?

Лемэй. Единственным подтверждением сообщений экипажей являются фотографии, сделанные камерой типа К—20 из кабины хвостовой пушки самолета-доставщика. Область над целью диаметром пять километров закрыта серой пылью, напоминающей дым. Слой пыли повышается в центре, смыкаясь с грибовидным облаком белого дыма, имеющим высоту порядка 9 тысяч метров. Эта фотография, снятая приблизительно через три минуты после взрыва, показывает, что вся цель закрыта дымом и что столб белого дыма поднимается до высоты около 10 тысяч метров, а менее плотный дым – до высоты 13 тысяч метров. Истребитель типа Ф—13, прибывший через четыре часа, сообщил, что дым еще не рассеялся. Им произведена перспективная съемка, однако из нее мы едва ли узнаем о каких-либо деталях. Результаты обработки фотографий мы получим через два часа. Вас интересовали эти сведения?

Гровс. В общем, да. Каковы результаты полета Ф—13 над целью? Мог ли пилот оценить площадь и масштаб разрушений или дым не позволял этого сделать? Насколько облачность мешает фотосъемке?

Лемэй. Да, мешает, но на снимках все же можно кое-что разобрать. Снимки делались только сбоку, поскольку пилотам запрещено летать в районе облака. По сообщениям истребителей Ф—13, прибывших к цели спустя четыре часа после взрыва, облако все еще остается на месте.

Гровс. Каково мнение Фарелла, когда можно сделать снимки с точки, расположенной над центром облака? Мне кажется, столб дыма над самой целью должен рассеяться через час-два.

Лемэй. Экипаж Ф—13 через четыре часа после взрыва сообщал, что в просветах облака пыли видны пожары в районе доков. Масштаб их определить трудно из-за плотного слоя пыли.

Гровс. Запросите Фарелла через свою линию связи, возражает ли он против немедленного оповещения населения США?

Лемэй. Генерал Фарелл не видит оснований, мешающих ознакомить американский народ с информацией о взрыве над Хиросимой как можно скорее, и даже рекомендует так поступить.

Гровс. Передайте мои поздравления и признательность всем сотрудникам и вашим подчиненным. Вам лично шлю самую горячую благодарность.

Эта информация, хотя и не подтвердила, но и не опровергла моих догадок о том, что город разрушен. Я не видел теперь основания задерживать выпуск заявления.

Мне, конечно, следовало бы предварительно посоветоваться с Маршаллом или хотя бы с Арнольдом или Хэллом. В то время я не видел, что мешает мне самому решить этот вопрос.

Президент Трумэн еще ранее одобрил текст заявления, однако, я думаю, что он сделал это, рассчитывая на нашу полную осведомленность о масштабах разрушений.

В то утро в Белом доме обстановка ничем не отличалась от обычной. Представителям прессы объявили, что в 11 часов президент сделает важное заявление. Корреспонденты уже привыкли к такого рода заявлениям и не проявили особого интереса. Однако все мгновенно изменилось, как только секретарь по делам печати встал и зачитал первые фразы. После слов «больше 20 тысяч тонн тринитротолуола» корреспонденты рванулись к текстам с заявлением, лежавшим на столе у входа в зал, и тут же – к телефонам и в редакции. Мир прессы, впрочем, как и весь другой, был поражен этой новостью. Многие из журналистов были в это время в отпуске. После сообщения они были немедленно вызваны своими газетами. Несколько позднее, когда значение этого события смогло быть оценено в полную меру, газеты привели полностью текст нашего заявления.

Когда вышли газеты, сообщавшие о сенсационном событии, в Нью-Йорке шло особо важное совещание, созванное компанией «Дженерал моторс». Участники совещания и среди них Карпентер, президент компании «Дюпон», просили их не беспокоить. В середине дня я, дозвонившись до Карпентера, посоветовал ему купить газету и ознакомиться с новостями.

Одновременно я передал ему свою благодарность за помощь, оказанную им самим и его компанией нашему делу. Он послал служащего за газетой, и, когда ее доставили, кто-то попросил известного изобретателя Кеттеринга, как наиболее близкого к науке человека, прочесть извещение. Карпентер сидел молча, так как не знал, насколько он может быть откровенен. Дочитав сообщение до места, где говорилось о важной роли, которую сыграла в работе над бомбой компания «Дюпон», Кеттеринг отбросил газету и в резких выражениях обвинил Карпентера в том, что тот дурачил их. Карпентер вынужден был объяснить, что он не знал, о чем по соображениям секретности можно и о чем нельзя говорить, поэтому ему ничего не оставалось, как сидеть и читать газету наравне с остальными.

В подобную ситуацию попадали многие участники нашей работы. Их заслуги были публично признаны, но сами они не знали, что они могут о них рассказать.

Глава двадцать четвертая Реакция немецких ученых

Шестого августа майор Ритнер, старший офицер усадьбы Фарм-Холл, где содержались немецкие ученые, рассказал Отто Гану, что военно-воздушные силы США только что объявили о взрыве атомной бомбы в Японии. Это известие потрясло Гана. Он чувствовал себя ответственным за смерть многих тысяч людей, поскольку его работа открыла путь к атомному оружию. Ган рассказал Ритнеру, что, когда он впервые осознал возможности своего открытия, его преследовала мысль о самоубийстве и что теперь, когда эта возможность реализована, он считает себя одним из главных виновников. Только приняв изрядную дозу алкоголя, он немного успокоился и спустился к ужину.

Во время ужина новость была объявлена остальным немецким ученым. Большинство встретило ее с недоверием. Вспыхнула ожесточенная дискуссия.

Ган. Это дело в высшей степени сложное. Чтобы получить 93-й элемент, они должны располагать установкой, работающей уже долгое время. Если американцы действительно сделали урановую бомбу, то все вы просто посредственности. Бедный старина Гейзенберг!

Гейзенберг. Разве в связи с этой атомной бомбой упоминалось слово «уран»?

Ган. Нет.

Гейзенберг. Тогда атомы тут ни при чем. Все же эквивалент в 20 тысяч тонн взрывчатки – это ужасно… Насколько я могу судить, какой-то дилетант в Америке утверждает, что у такой бомбы мощность 20 тысяч тонн взрывчатого вещества, но ведь это нереально.

Ган. Как бы там ни было, Гейзенберг, вы посредственность и можете свободно укладывать чемоданы.

Гейзенберг. Я полностью согласен… Это, вероятно, бомба высокого давления, и я не могу поверить, что она имеет что-то общее с ураном. Скорее всего, им удалось найти химический способ гигантского увеличения силы взрыва.

В ходе этой дискуссии мне польстила одна фраза Гана: «Если им действительно удалось сделать эту штуку, сохранение этого факта в секрете делает им честь». Затем они постепенно перешли к моральному аспекту проблемы, ставшему впоследствии центральной темой в научных кругах.

Виртц. Я рад, что у нас ее[31]31
  Бомбы. – Прим. ред.


[Закрыть] не оказалось.

Вейцзекер. Это ужасно, что американцы сделали ее. Я думаю, это сумасшествие с их стороны.

Гейзенберг. Можно с равным успехом сказать и по-другому: это быстрейший способ закончить войну.

Ган. Только это меня и утешает.

В свете последующих высказываний особенно характерно одно замечание Гейзенберга: «Возможностей много, но нам неизвестна ни одна из них. Это – факт».

Все согласились на том, что они тоже могли достичь успеха, если бы приложили необходимые усилия. В конце дискуссии немцы склонились к утешительной трактовке событий.

Ган. Ну, я думаю мы все согласны с Гейзенбергом, что это был блеф.

Гейзенберг. Между открытиями и изобретениями – большая разница. Открытие всегда неожиданно и потому вызывает недоверие. Удивляться изобретению могут лишь люди, не работавшие в том же направлении. Поэтому для нас, занимавшихся тем же пять лет, вся эта история выглядит довольно странной.

В девять часов всех обитателей Фарм-Холла пригласили слушать официальное сообщение, передававшееся по радио. Они были совершенно ошеломлены, узнав, что первое известие было действительно правдой. Немедленно начался разговор о масштабах американской программы по производству бомбы. Мое мнение о способностях Гоудсмита, как следователя, подтвердил Багге, сказав: «Оказывается, Гоудсмит обвел нас вокруг пальца».

На немцев произвел колоссальное впечатление тот масштаб работ, который, как они понимали, мы осуществили, а они в условиях «третьего рейха» даже не могли начать.

Коршинг. Все это доказывает, что американцы оказались способными на координацию усилий в гигантских масштабах. В Германии это оказалось бы невозможным. Там каждый стремился бы все сосредоточить у себя.

Гейзенберг. Пожалуй, впервые серьезная финансовая поддержка стала возможной лишь весной 1942 г., после встречи у Руста, когда мы его убедили в своей уверенности в успехе.

Гейзенберг сокрушался об отсутствии у него (в свое время) возможностей придать германской атомной программе тот же размах, что и работам по созданию Фау-1 и Фау-2. Однако, в конце концов, он, кажется, пришел к выводу, что вина за это лежит в основном на его группе.

Гейзенберг. Мы не имели морального права рекомендовать своему правительству весной 1942 г. потратить 120 тысяч марок только на строительство.

И вдруг неожиданно прозвучала реплика Вейцзекера.

– Я думаю, основная причина наших неудач в том, что большая часть физиков из принципиальных соображений не хотела этого. Если бы мы все желали победы Германии, мы наверняка добились бы успеха.

– Я в это не верю, но я все равно рад, что нам это не удалось, – ответил Ган.

Нацистская партия, как рассказывал в тот же вечер Герлах, была уверена, что они работают над созданием бомбы.

Но самой интересной была реакция Гейзенберга. Он спросил, как же нам все-таки удалось получить нужные для бомбы две тонны урана-235. Эта фраза подтвердила предположение Гоудсмита: немцам и в голову не приходила конструкция бомбы нашего типа. Действие нашей бомбы основывалось на использовании быстрых нейтронов. Немцы же считали, что нейтроны нужно обязательно замедлить. В результате их расчеты сводились к тому, чтобы использовать в качестве бомбы целый реактор, для которого и требовалось такое немыслимое количество урана.

Еще некоторое время немцы беседовали, после чего разошлись по спальням. Но и там они продолжали разговор. Запись показывает, что единственным человеком, искренне расстроенным неудачей германских ученых, был Герлах. Другие, кажется, были искренне рады, что, как оказалось, они занимались по существу атомной энергетикой, а не бомбой.

Вейцзекер сделал, между прочим, пророческое предсказание о роли атомного оружия в международных отношениях:

«У русских наверняка нет бомбы. Если бы американцы и англичане были порядочными империалистами, они уже завтра бы сбросили ее на Россию. Впрочем, они никогда не сделают этого. Скорее они сделают из нее политическое оружие. Конечно, это неплохо. Однако мир, достигнутый таким путем, сохранится лишь до того момента, пока русские сами не сделают бомбу. После чего война неизбежна».

Пронесся слух, что теперь их всех отпустят домой. Затем наступила несколько запоздалая реакция на объяснение их неудач, сделанное Вейцзекером.

«Мне кажется, – сказал Багге, – заявление Вейцзекера – абсурд. Конечно, не исключено, что с ним так и было, но обо всех этого сказать нельзя».

На следующее утро наши «гости» с жадностью набросились на газеты. Весь остаток дня они посвятили составлению заявления для прессы, в котором стремились разъяснить некоторые результаты, достигнутые в Германии в атомных исследованиях. В окончательном виде это заявление гласило.

«В последних сообщениях печати был допущен ряд неточностей в освещении якобы производившихся в Германии работ по созданию атомной бомбы. В связи с этим нам хотелось бы кратко охарактеризовать немецкие работы по урановой проблеме.

1. Деление атомного ядра урана открыто Ганом и Штрассманом в Институте кайзера Вильгельма в декабре 1938 г.

Это результат чисто научных исследований, не имевших ничего общего с прикладными целями. Лишь после опубликования сообщений о том, что подобное открытие почти одновременно сделано в разных странах, появилась мысль о возможности цепной ядерной реакции и ее практического использования для атомных энергетических установок.

2. В начале войны была образована группа из ученых, которые получили указания исследовать практические применения этого открытия. В конце 1941 г. предварительные исследования показали, что атомную энергию можно использовать для получения пара и, следовательно, для приведения в движение различных машин.

С другой стороны, учитывая технические возможности, доступные в Германии, в тот момент нельзя было создать атомную бомбу. Поэтому все последующие работы были направлены на создание атомного двигателя, для чего, кроме урана, появилась необходимость в тяжелой воде.

3. Для получения больших количеств тяжелой воды был переоборудован норвежский завод в Рьюкане. Однако действиями сначала партизан, а затем авиации этот завод был выведен из строя и снова начал работать лишь к концу 1943 г.

4. Одновременно во Фрейбурге проводились эксперименты по усовершенствованию метода, не требующего тяжелой воды и основанного на увеличении концентрации редкого изотопа урана – урана-235.

5. Опыты по получению энергии, в которых использовался наличный запас тяжелой воды, проводились в Берлине, а впоследствии в Хайгерлоке (Вюртемберг). К моменту окончания войны они продвинулись настолько, что установка по получению энергии могла бы быть построена за короткое время».

Все время, пока они находились в нашем плену, немцы продолжали гадать, как нам удалось создать бомбу. Гейзенберг и некоторые его коллеги периодически читали лекции. Победа над Японией вызвала у них чувство облегчения и усилила надежду на скорое возвращение домой.

Мы стояли перед трудной дилеммой. С одной стороны, вряд ли стоило перевозить их в Америку или оставлять в Англии, потому что в этом случае они неминуемо узнали бы многое о наших работах, но сами не могли бы внести в них существенного вклада. С другой стороны, мы уже совсем не хотели, чтобы они попали в руки русских, для которых их знания были крайне ценны. Мы решили вернуть их в Западную Германию и создать им там такие условия, которые исключили бы всякий соблазн работать на русских. Однако такое решение вопроса требовало значительного времени.

Примерно в этот же период к ним стали приходить посетители. Первым из них был Дарвин, за ним последовал профессор Блеккет. Последний пришел с целью обсудить с ними вопросы возрождения науки в послевоенной Германии. Однако в ходе беседы он предложил опубликовать все результаты нашей работы. Гейзенберг тут же энергично возразил против этого, сказав, что русские никогда не согласятся установить международный контроль в этой области.

Я распорядился организовать обмен письмами между немецкими учеными и их семьями, так как это, на мой взгляд, должно было благоприятно повлиять на их моральное состояние. Было весьма забавно наблюдать, что они все еще относились к себе как к представителям «господствующей расы», нисколько не сомневаясь, что использование урана – монополия Германии. Но, конечно, больше всего их терзала мысль, что другим удалось осуществить то, чего они так безуспешно добивались.

Гейзенберг. И все-таки, как же они этого достигли? Я считаю позорным для нас, работавших над тем же, не понять, по крайней мере, как им это удалось.

После визита Блеккета некоторые немецкие профессора, в частности Вейцзекер, заинтересовались проблемой воздействия атомной энергии на международные отношения.

Вейцзекер. Последнее время в мире намечаются некоторые новые веяния. Назовем их условно «интернационализмом». В Америке и в Англии появилось немало сторонников нового течения. Я, правда, совсем не уверен, приносят ли они тем самым пользу своим странам. Однако нам лучше примкнуть к ним и поддерживать их. Эти люди, уверенные в необходимости рассекречивания атомной бомбы, нам очень полезны.

2 октября Гейзенберг, Ган и Лауэ встретились в Лондоне с английскими учеными, чтобы обсудить свое возвращение в Германию. Им дали ясно понять, что проживать они будут только в американской или английской зоне. Они ответили, что в этом случае не исключены осложнения, поскольку для плодотворной работы им нужны научные лаборатории, которых в этих зонах, во-первых, было немного, а во-вторых, они не отличались высоким классом. С другой стороны, мы натолкнулись на сопротивление маршала Монтгомери, который отказался принять в британскую зону оккупации хотя бы одного немецкого ученого на тех условиях, которые мы выдвигали. Эти условия, с одной стороны, предполагали ликвидацию всяких ограничений в пределах зоны, с другой – гарантию от похищения. Монтгомери твердо и, по-моему, убедительно доказывал, что всякий, кого ему будет поручено охранять, должен быть подвергнут определенным ограничениям и взят под строгое наблюдение. Переговоры затянулись, а немцы тем временем впали в апатию. Еще некоторое время они носились с предложением освободить их под честное слово, потом их охватило чувство полного разочарования.