Текст книги "Девственники в хаки"

Лесли Томас
Девственники в хаки

Leslie Thomas

ТНЕ VIRGIN SOLDIERS

© В. Гришечкин, перевод с английского, 2003

Посвящается моей жене Морин с уверениями, что почти ничего подобного со мной не происходило.

С 1948 по 1952 год в Малайе банды партизан-коммунистов отвлекали на себя почти всю британскую армию. Некоторые англичане были хорошими солдатами, а некоторые – нет.

1

В пять тридцать утра в окно караульного помещения проникло уже достаточно света, чтобы Бригг смог разглядеть свои башмаки. Башмаки были там, где он оставил их вчера – у него на ногах. Бригг лежал на койке, и торчащие вверх мыски башмаков напоминали два накренившихся друг к другу надгробия. Ноги в башмаках взмокли, но за ночь пот остыл и неприятно холодил кожу. Бригг зябко пошевелил пальцами.

– Терпеть не могу холодной обуви, – пожаловался он второму караульному Таскеру, который, присев у дренажной канавы, тайком курил в кулак. – Чувствуешь себя так, словно ты уже умер!

С этими словами Бригг скатился с койки и направился к дверям.

– Так согрейся, – предложил Таскер. – Сгоняй на кухню за чайком.

– Я как раз собирался. – Бригг подхватил ведро и вышел.

Снаружи было полутемно. В этот час в деревне просыпались собаки и, вторя петухам, будили крестьян, заставляя их очнуться от снов и ночных кошмаров. Силуэты двух высоких пальм над казармой, ясно видимые на фоне светлеющего неба, напоминали мохнатых пауков, насаженных на вязальные спицы. Сверчки стихли, да и жабы в пруду орали уже не с прежним надрывом.

Приближался день.

Перед самым рассветом снова прошел дождь, и вода все еще оставалась на поверхности земли, ожидая, пока ее выжжет жаркое солнце.

Проходя по дороге, Бригг слегка наподдал носком ботинка звякнувшее ведро. Отчасти он сделал это просто так, отчасти (как он сам объяснил себе) ради часового-гуркхи [1]1
  Гуркха – солдат полка гуркхских стрелков в Британской армии. (Здесь и далее – примечания переводчика.)


[Закрыть], стоявшего у ворот кухонного блока. Говорили, что этот парень не колеблясь выхватывает свой кривой кукри, если кто-то бесшумно приближается к посту перед рассветом. А ребята в казарме утверждали: раз кукри покинул ножны, он обязательно должен напиться крови. Для гуркхов это был вопрос чести.

«Стоит как следует подумать, – рассудил про себя Бригг, – как сразу начинаешь понимать: есть в этом что-то от здорового армейского безумия». В самом деле, кому могло прийти в голову держать у ворот кухни в Сингапуре целого гуркху – да еще такого, у которого руки чешутся пустить в ход оружие? Что он здесь делает, в конце концов? Может, он должен помешать партизанам украсть компот или отравить мясной фарш?

«Кстати, что такое „целый“ гуркха?» – спросил Бригг самого себя. На его взгляд, ни один из них не был достаточно рослым, чтобы сойти за целого. Просто маленькие человечки, коричневые и довольно добродушные на вид. Ходил, правда, слух, будто однажды гуркхи изрубили захваченного в джунглях партизана на кусочки размером не больше бульонных кубиков, но в это никто не верил, пока в один прекрасный день целая компания маленьких стрелков не устроила здесь, в Пенглине, настоящую оргию. Кажется, это был гуркхский Новый год, или Рождество, или что-то в этом роде. Без малого две сотни гуркхов просидели в своем обеденном зале три дня, пока совсем не выбились из сил. Сначала они плясали (никаких женщин, разумеется), а потом принялись рубить своими кукри головы животным. Кое-кто из парней смотрел на это через изгородь и фотографировал на память. Лонтри даже посчастливилось запечатлеть взлетевшую высоко в воздух голову козла, которую один из гуркхов отсек своим ножом. Голова летела, а туловище продолжало стоять как ни в чем не бывало еще секунд двадцать, и только потом повалилось в пыль.

В тени у ворот кухонного блока Бригг разглядел неровную крышу хижины, в которой жили гуркхи. Из дверей вышел маленький коричневый солдат, и Бригг поспешно сказал:

– Все в порядке, бонго. Свои. Я за чаем… – И он зашагал еще медленнее, шаркая ногами по земле. – О'кей?…

На мгновение он с беспокойством задумался, не совершил ли он ошибки, назвав гуркху «бонго». Правда, Дрисколл всегда их так называл, но ведь он же не Дрисколл!

Гуркха не ответил, но поднял шест-шлагбаум, перегораживавший вход во двор, и Бригг не торопясь прошел мимо, продолжая наподдавать ведро рантом ботинка. Теперь ему хотелось убедить себя, что делает он это не из-за каких-то туземных солдат, а просто потому что ему так хочется.

У титана с чаем суетился приписанный к кухне проныра-рядовой. Клубы горячего пара плотной стеной поднимались над котлом, а солдат летал вокруг со своим длинным черпаком, как ведьма на помеле, шипел, бранился, обильно потел под мышками, не забывая при этом помешивать свое варево. Пар совершенно скрывал его лицо, однако когда он на секунду отвлекся, Бригг увидел перед собой человека который, наверное, никогда не мылся.

Заметив Бригга, рядовой улыбнулся задумчивой и печальной улыбкой армейского кашевара, точно знающего, что в супе плавает дохлая крыса, и протянул руку. Не говоря ни слова Бригг отдал ему посуду, и солдат проворно наполнил ведро горячим крепким чаем. Подхватив свою ношу, Бригг пошел обратно.

Неторопливый рассвет постепенно набирал силу, он затопил уже почти все небо. В поросшем травой овраге, тянувшемся вдоль дороги, еще белели застрявшие там клочья тумана. Над оврагом висел ажурный мостик, ведущий на другую сторону, где находились штаб, канцелярия и другие постройки.

В самом начале дороги, по которой шагал Бригг, виднелись крошечные холмики. Это были крыши китайской деревни. Теперь между домами мелькали немногочисленные огни. Справа темнели джунгли, все еще неясно различимые в бледнеющих сумерках, однако Бригг сумел разглядеть собрата-часового – одного из тех, кто всю ночь охранял водохранилище и трубу водовода; тот медленно брел в направлении кухни с таким же, как у Бригга, ведром в руке.

Рядовой Бригг был мало похож на солдата. То же самое, впрочем, можно было сказать и обо всех его товарищах. Его форменные брюки неряшливо пузырились над гетрами, отчего ноги Бригга напоминали стручки с единственной горошиной, а вздумайся ему пересчитать себе ребра, он без труда справился бы с этой задачей, даже не снимая мундира. Мундир – как и брюки – был зеленым, но другого оттенка. Черный берет свисал на правую сторону, как ухо спаниеля с единственным репьем кокарды.

Когда-то, тысячу лет назад, – еще в доброй старой Англии, – Бриггу иногда казалось, что молодые женщины поглядывают на него с интересом, но он не мог сказать, оттого ли это, что он был высок ростом и имел голодный вид, или же он им действительно нравился. Пожалуй, тут было понемногу и того, и другого. Как-то на гарнизонных танцульках одна разбитная, веселая девица сказала ему, что у него красивые, глубокие глаза. Бригг любил время от времени вспоминать об этом, однако в тот вечер красота глаз ничем ему не помогла: девица ушла с танцев в обществе разжиревшего писаря из полковой канцелярии.

Наконец Бригг достиг караульного помещения. Когда он переступал через дренажную канаву, в ведре плеснуло, и несколько глотков чая в панике выбросились через бортик, покончив с собой во влажной глине. Как раз в этот момент на пороге показался старший караульного наряда сержант Дрисколл с полотенцем через плечо. Увидев Бригга, он перевесил полотенце на руку.

– Чай? – спросил он. – Остаюсь.

Повернувшись, сержант возвратился в караулку и взял со сложенного на койке одеяла свою личную эмалированную кружку. На кружке красовалась эмблема образцового полка, в котором сержант служил до того как попасть в Пенглин. Дрисколл сам нарисовал ее масляными красками, чтобы все видели – это его кружка.

Бригг знал, что в карауле с другими сержантами, – кроме, конечно, Любезноу, который не давал никому спать своими бесконечными, перемежаемыми зубовным скрежетом рассказами о том, что ему сделали япошки, – можно было отлично выспаться, погасив свет сразу после ухода дежурного офицера. С любыми другими сержантами это проходило, но не с Дрисколлом. С ним даже подремать никогда не удавалось – приходилось нести службу.

Сержант Дрисколл был пяти футов и шести дюймов роста, с суровым лицом и коротко подстриженными светлыми волосами. На скуле у него белел шрам, а по общему мнению, если кому-то и выпадала удача иметь шрам, то лучшего места для него нельзя было и придумать. Кроме того, сержант был, наверное, единственным во всем гарнизоне, на ком форма сидела как влитая, хотя залежавшиеся на складах комплекты, пошитые где-то в глубоком тылу бригадой спятивших портных, попадали в Пенглин с завидной регулярностью. Даже после пересмены обмундирования войска на плацу напоминали обшарпанный бродячий цирк. Издалека и офицеры, и солдаты походили на полупустые мешки с сеном, и только Дрисколл выглядел аккуратным и подтянутым. Сержант проглотил свой чай и выпустил изо рта пар словно сигаретный дым.

– Можешь отнести чай остальным, – сказал он. – Я собирался обливаться, но сейчас, похоже, уже поздно. Пора будить наших оловянных солдатиков.

Никто в гарнизоне не умел играть на горне, поэтому побудка личного состава во всех казармах вменялась в обязанности сержанта караульного наряда. Но однажды в Пенглине ненадолго остановился пехотный полк, ожидавший отправки из Сингапура в Малайю. В первый же день сигнал к подъему им подал настоящий горнист с начищенной до блеска трубой и красной, как рассвет, перевязью через плечо. Впрочем, его звонкий призыв, обращенный и к солдатам гарнизона, пропал для последних втуне, так как из-за жары в Пенглине вставали с первыми лучами зари. Бригг, во всяком случае, получил большое удовольствие, наблюдая за этим доселе неведомым армейским обычаем с балкона казармы. В тот день он почувствовал себя настоящим солдатом.

После того как остальные члены караульного наряда по очереди зачерпнули из ведра, Бригг понес остатки чая дальше. Он пересек плац, обогнул хоккейные ворота и поднялся по звенящим ступеням, ведущим на второй этаж казармы номер два. Там, словно молотом отбивая шаг, он прошел по длинному бетонному балкону и толкнул широкие двойные двери.

Уже совсем рассвело, но в казарме еще царил мягкий полумрак. Койка Бригга стояла у самого входа, и иногда по ночам, когда налетавший с Южно-Китайского моря холодный бриз ерошил макушки пальм и со свистом носился над плацем, ему приходилось вскакивать с постели и запирать дверь на швабру.

Во всей казарме только две кровати были укрыты провисшими москитными сетками цвета зеленой плесени; все остальные стояли без них. Некоторые солдаты лежали ничком, выставив покрытые юношескими прыщами спины, уже сейчас влажно блестевшие от пота; некоторые вытянулись под простынями неподвижные и прямые, словно покойники. Сэнди Джекобе, шотландский еврей, сплошь поросший густым черным волосом, спал голым, развернувшись поперек кровати и являя собой великолепный образчик диковинного тропического паука. Совсем юный, худой, слегка спятивший капрал Брук тоненько храпел, отчего оседлавшие его нос очки в проволочной оправе мелко вибрировали.

Бригг с лязгом опустил ведро на пол. Ему всегда удавалось проорать: «По местам!» с таким воодушевлением, словно он объявлял боевую тревогу. Команда «По местам» на армейском жаргоне означала всего-навсего приглашение к утреннему чаю, однако этим утром Бриггу так и не удалось отвести душу. Не успел он открыть рот, как за его спиной словно из-под земли вырос Дрисколл.

Что-то напевая, сержант прошелся по рядам коек.

– Подъем! – гаркнул он. – Па-а-адъем! Пошевеливайся! Хватит, детки, сладко спать – вам пора уже вставать. Па-а-адъем!

Кое-кто живо скатился с коек, кто-то вскочил, протирая глаза и путаясь в простынях, кто-то вставал медленно, с явной неохотой и отвращением. Несколько человек продолжали лежать, будто мертвые или разбитые параличом.

Капрал Брук медленно, словно лунатик, сел на койке и жалобно спросил:

– Кто кричал? Что такое?! В чем дело?!!

Тонкий, бледный, он являл собой зрелище одновременно пугающее и жалкое. Дрисколл остановился у спинки его кровати и смерил капрала пристальным холодным взглядом. Брук затрясся, как дядюшка Скрудж [2]2
  Скрудж – герой рассказа Чарльза Диккенса, прожженный делец и скряга.


[Закрыть].

– Вы, кажется, спросили в чем дело? – любезно осведомился Дрисколл. – Дело в том, что наступил новый день. Еще один день, капрал! А вы все еще живете и дышите, хотя одному Господу известно – как… Иными словами, вы еще не умерли. Подъем, господин капрал!!!

Остальные тем временем разобрали кружки и, все еще сонные, стали пробираться к ведру Бригга. Чая оставалось еще довольно много, но на всех все равно не хватило бы. Как говорится, кто не успел, тот опоздал. В абсолютном большинстве солдаты спали в чем мать родила, и в казарме вдруг стало тесно от голых тел – нормальных бело-розовых, творожно-белых от избытка подкожного жира или йодисто-желтых от нездорового сингапурского загара. Только Пэтси Фостер и малыш Сидни Вильерс – двое неразлучных, которые держали друг друга за руки, потому что были влюблены друг в друга – носили какие-то подозрительные пижамы. Некоторые из новобранцев, впрочем, все же прикрыли чресла полотенцами, но большинству давно уже было все равно.

Рядовой Фенвик, чья койка стояла последней в первом ряду, наклонился к своему соседу Синклеру.

– Ну-ка, покричи мне! – настойчиво попросил он. – Покричи хорошенько!

– Опять? – Синклер сморщил лицо, отчего его очки перекосились.

– Я не слышу. – с триумфом провозгласил Фенвик. – Совсем! Попробуй еще разок, только погромче. Давай алфавит…

– А – Б – В – Г – Д!… – завел Синклер. – Еще?

– Еще немножко.

– E – Ж – 3 – И… Ну ладно, хватит. Дрисколл идет.

Когда сержант проходил мимо, Фенвик нарочито громко сказал:

– Я глух как пробка, сынок. Скоро меня комиссуют, и я отправлюсь в добрую старую Англию.

Синклер снова поморщился. Он тоже хотел домой – как, собственно, и все остальные, но не видел смысла в том, чтобы ради этого лишать себя зрения, слуха или какой-нибудь другой важной способности. Фенвик же каждый вечер отправлялся в бассейн и там плавал и нырял до одурения, стараясь, чтобы его уши подольше оставались под водой. Особые надежды он возлагал и на то, что вода была сильно хлорирована. И действительно, с каждым погружением она все глубже проникала в слуховые каналы, и иногда по ночам Фенвик чуть не в полный голос кричал от непереносимой боли в ушах, однако он был уверен, что вскоре, – в качестве компенсации за перенесенные мучения, – его досрочно комиссуют по медицинским показаниям и отправят домой.

В казарме тем временем закипела обычная утренняя работа. Одеяла складывались в изголовьях, парадные ботинки выставлялись в линеечку как предписывалось уставом, а снаружи уже раздавалось шипение душа и мокрые шлепки. Из дальнего угла доносился монотонный цокот теннисного шарика: ефрейтор Грейви Браунинг с завидным упорством стучал им о стену каждое утро. Настольный теннис заменял ему хлеб, воду, мясо, отдых, работу и секс; в этом году Браунинг вышел в финал сингапурского первенства в одиночном разряде.

Дрисколл завершил обход, ненадолго скрылся в своей комнатке на балконе, затем снова вернулся в казарму. Тут он с удивлением обнаружил, что сон обитателя одной из коек все еще остается мирным, никем и ничем не потревоженным. Зеленая москитьера, натянутая над койкой, придавала ей сходство с катафалком.

Дрисколл приблизился к этой последней цитадели сна и осторожно, как любящая мать, склонился над ней. Тон его был обманчиво ласковым, и все, кто был в казарме, замерли в ожидании.

– Рядовой Ло-онтри! – шепнул сержант. – Хо-орейс! Пора вставать, ты слишком заспался. Все твои друзья давно встали.

Под зеленой москитной сеткой что-то шевельнулось и послышался хнычущий звук. Заспанный Лонтри выглянул наружу, как птица из гнезда.

– Ты проснулся, Хорейс? – совсем тихо спросил Дрисколл.

Рядовой Лонтри заморгал и уставился на сержанта так, словно видел перед собой незнакомца или, на худой конец, продолжение сна.

– ПОДЪЕМ! – рявкнул Дрисколл во всю силу легких. – ЖИВО!!!

С этим оглушительным воплем он схватил матрас обеими руками и, словно борец на ринге, легко сбросил его с койки. Рядовой Лонтри, совершенно голый, коротконогий, белокожий, помятый со сна, как бумага из мусорной корзины, в один миг очутился на полу.

– Я как раз собирался вставать, сержант! – вежливо сообщил он.

– Знаю, сынок, – приветливо кивнул Дрисколл. – Я заметил. Кстати, зачем ты натянул эту дурацкую сеть?

Лонтри с невинным видом возвел очи горе.

– Я следовал приказу, сержант, – объяснил он. – Личный состав обязан пользоваться противомоскитной сетью.

Но Дрисколл уже шагал к дверям.

– Смотри, сынок, – предупредил он, оборачиваясь через плечо. – Заработаешь наряд.

Лонтри дождался, пока сержант удалится на безопасное расстояние, и сказал вполголоса, чтобы Дрисколл не слышал:

– Кроме того, сеть скрывает меня от остальных, когда я занимаюсь моим маленьким дельцем.

В Пенглине было спокойно. Боевые действия солдаты видели только на бумаге, заполняя бесчисленные армейские формы с номера первого по номер сто миллионов первый. Регистрационные карточки, денежное и вещевое довольствие, списки больных и отсутствующих без уважительной причины, списки погибших во время боевых действий – все эти сведения ежедневно ложились на бумагу, захватанную влажными от пенглинской жары руками, худо-бедно отражая настоящую армейскую жизнь, протекавшую где-то невероятно далеко – в восьми милях от Пенглина, за Джохорской дамбой, где начинались настоящие джунгли. По другую сторону пролива, отделяющего остров от материка, засели в непроходимых джунглях отряды партизан-коммунистов, которые постоянно устраивали засады и дерзкие нападения, вынуждая Британскую армию вести бесконечную войну среди густого подлеска и гигантских деревьев.

Но в Пенглине, расположенном в безопасности на острове, в десяти с небольшим милях от Сингапур-сити, было тихо, как в каком-нибудь респектабельном пригороде. Квадратные здания казарм целыми днями мирно жарились на солнышке по одну сторону оврага, наискосок пересекавшего долину. С другой стороны дремал в тени палисадников офицерский городок. Обе половины гарнизона соединял легкий бамбуковый мостик. Дальше по дороге стояли китайская и малайская деревни – шумное и грязное место, где полным-полно было каких-то сарайчиков, забегаловок, странной музыки, бродячих собак, слепых попрошаек и знахарей, любимым занятием которых было сначала распороть себе вены на руках и тут же, на глазах восхищенной публики, исцелиться при помощи чудодейственного бальзама собственного изготовления. Между офицерским городком и обеими деревнями были гарнизонная прачечная, в которой заправляли делами хлопотливые китайцы в жилетах и коротких штанах, здания канцелярии, где отрабатывали свой кусок пайкового хлеба мобилизованные новобранцы, а также гарнизонный бассейн, вокруг которого весело зеленели спортивные площадки.

Здесь выпадало много дождей, и сильно парило, стоило только выглянуть солнцу. Здесь постоянно было жарко, но зато – безопасно.

Рядовой Таскер как-то сложил песню, которую они распевали, сидя в грузовиках, по дороге на футбольный матч. Песня была посвящена доблестной «бумажной кавалерии», а в одной из строчек открытым текстом утверждалось, что в Пенглине они скорее погибнут от блуда, чем от пуль врага. Песня вышла в основном правдивой, хотя, откровенно говоря, большинству солдат «блуд» был известен только теоретически.

Каким-то таинственным образом в Пенглин попадали отбросы Британской армии чуть не со всего света. Словно слоны, которые всегда возвращаются умирать домой, в Пенглин стекались самые разные, негодные не только к строевой службе, но и вообще ни на что не годные люди. Они хромали и ковыляли; они едва волочили ноги и могли похвастаться восемью или девятью, а в одном случае даже одиннадцатью пальцами на руках. Их прибивало сюда бумажным течением и приносило канцелярским ветром. Они приходили трясущиеся, но трезвые, решительные, но пьяные – заблудшие, потерянные, измятые души. В Пенглин попадали солдаты, которых армия не могла или не решалась использовать в других местах: молодые и не очень, с записочками, свидетельствами, справками от сочувственно настроенных врачей или с предписаниями от доведенных до апоплексического удара командиров, которые больше не могли выносить их вида. Все они появлялись здесь в тайной надежде дослужить свой срок или, под скрип перьев и шуршание бумаг, скоротать оставшиеся до выхода в запас месяцы и годы в невыносимой, безопасной и страшной скуке пенглинского гарнизона, где единственным развлечением были сведения о чужих жизнях и – иногда – смертях, отраженные в сухих графах казенных реестров и сводок.

Новобранцы, изнывающие от праздности, тоски по дому, страха, скуки, жары, пота, мух, избытка либидо и полного отсутствия возможности пойти на поводу у своих желаний, были, все же, в лучшем положении. Их жалобы отчасти происходили от стремления что-то делать, а значит они пока не разложились настолько, насколько разложились ограниченно годные солдаты регулярной армии.

Изредка в Пенглине появлялись солдаты из районов боевых действий: гуркхи и пехотинцы попадали сюда либо для отдыха и переформирования, либо просто по пути на новые позиции. Солдаты гарнизона разглядывали их с почтением и любопытством, словно надеясь увидеть отверстия от пуль в их дубленых шкурах, но между собой посмеивались, говоря, что для канцелярской работы по крайней мере нужны мозги, а тупым краснорожим пехотинцем может быть каждый. И действительно, в глазах солдат из боевых подразделений часто виднелась странная пустота, а лица были красными от солнца и ветра, как у батраков на ферме или у деревенских жителей.

На лицах солдат пенглинского гарнизона лежал светло-желтый загар, характерный для Сингапура, где всегда было слишком влажно. К тому же большую часть дня они проводили в духоте тесных комнат под раскаленной железной крышей, в страшной скуке скрипя перьями по бумагам. Единственной отдушиной была вторая половина среды; в остальные дни их монотонное существование редко нарушалось чем-то более значительным, чем ритуальная очередь за одиннадцатичасовым чаем, в которой можно было попытаться ущипнуть за попку какую-нибудь китаянку из числа гражданских служащих.

К восьми утра все четыре роты выстроились на бетонной площадке плаца, казавшейся ослепительно-белой, как ледяной каток. Солнце уже поднялось над крышами казарм, и Бригг, только что принявший душ, обернул чресла полотенцем и устроился на балконе второго этажа, чтобы немного обсохнуть.

Внезапно до него донесся смех Дрискол-ла. Повернув голову, Бригг увидел, что сержант вышел из своей комнатки в конце длинной веранды и стоит, прислонившись плечом к дверному косяку. Кроме носков и черного берета на Дрисколле ничего не было. Постояв так пару минут, сержант шагнул вперед и облокотился на перила веранды, с отвращением глядя вниз, где на плацу потели его подчиненные.

– Неистощимые резервы, – вполголоса пробормотал сержант, но Бригг услышал. – Цвет Британской армии за рубежом! За Короля [3]3
  В описываемый период времени Великобританией правил король Георг VI.


[Закрыть] и Отечество! Разве можем мы не победить с такими парнями?…

Бригг тоже подошел к перилам и посмотрел на плац. Прямо под балконом тоненько квакнул капрал Брук, тщетно пытавшийся заставить свою вялую секцию [4]4
  Секция – армейское подразделение в Британской армии, состоящее из пяти-шести человек. Две секции составляют отделение.


[Закрыть] выполнить команду «смирно».

– Мы же все-таки не Колдстримские гвардейцы, – неуверенно возразил Бригг.

Дрисколл немедленно повернулся к нему и, налившись краской, как помидор, заорал:

– Да, вы не гвардейцы, вы – Королевский корпус инвалидов детства! Посмотри-ка получше, посмотри!… Ни дать, ни взять – детишки, которых не пускают домой к мамке, которые ни черта не умеют и которые едва дышат, да и то потому, что ничего другого им не остается! Смотри-смотри, это ведь не армия, и они – не солдаты. Позорное, жалкое зрелище, разве не так?

Впрочем, сержант успокоился также быстро, как и вспылил, и снова прижался голым животом к нагревшимся перилам.

– Взять, к примеру, капрала, которого мы все так любим… – продолжил он негромко. – Знаешь, почему он раскрывает рот, а ничего не слышно? Знаешь, нет? Так я тебе скажу. У него в мозгах затык, – Дрисколл постучал себя по лбу согнутым пальцем. – Я не шучу. Бедняга не может отдать следующую команду. Он знает, какой она должна быть – он знает все очень хорошо, только выговорить не может, вот и молчит, как чертова рыба!

Сержант перегнулся через ограждение. Безмолвный, бледный, с явным смятением на лице, капрал остановился как раз под ним. – Воль-на-а-а! – грянул сержант. Секция покорно расслабилась, а капрал подпрыгнул от страха, словно услышав глас небесный. Подняв голову он, однако, увидел всего лишь Дрисколла и залился краской гнева, облегчения и стыда.

– Да-да, вольно… Благодарю вас, сэр, – промямлил он. – Это самое я и хотел сказать…

Бригг, беззвучно смеясь, отпрянул от перил, чтобы Брук его не заметил.

Однажды ночью капрал, словно старая проститутка, пробрался к нему в кровать и смущенно, но подробно рассказал, что является незаконнорожденным сыном пэра Англии. Бригг никому об этом не говорил, так как Брук явно не хотел, чтобы обстоятельства его появления на свет стали общеизвестны.

Дрисколл тем временем продолжал комментировать происходящее, однако его замечания хотя и достигали ушей Бригга, все же были не очень разборчивы, словно сержанту было все равно, слушают его или нет.

– Кто так делает! – прошептал Дрисколл, словно не веря собственным глазам. – Боже мой! – повторил он громче. – Ну кто так делает?!… Кто додумался поставить Форсайта перед Катлером? Нет, ни черта они не понимают. Неужели так трудно сообразить, как это будет выглядеть со стороны? Ведь знает же капрал, что у Катлера болит бедро, и что при ходьбе он припадает на правую ногу, но это не так страшно. Страшно то, что у Форсайта в левом бедре не то оспа, не то ревматизм, не то коклюш, и он все время хромает, но на левую ногу! Вот это действительно ужасно! Неужто капрал этого не видит, или он ослеп? Нет, это не парад, а карнавал уродов!

И сержант негромко, но яростно выругался.

Бригг ненадолго отвлекся от разглядывания Катлера и Форсайта, которые действительно кренились в разные стороны, беспомощно оттопыривая руки, точно рыбаки, удящие с противоположных бортов лодки.

– А Синклер?… – продолжал между тем Дрисколл. – Экое у него задумчивое лицо! Готов спорить, он опять грезит о своих поездах. Марширует по плацу в Сингапуре, а думает о паровых котлах и машинах. Я бы не жаловался, я бы и слова не сказал, если бы у него в роду все двоюродные братья и сестры переженились между собой, отчего у малыша мозги съехали набекрень, но ведь этого нет, нет!… Страшно подумать, что с ним сделали эти бесконечные номера двигателей и размышления о том, у какой керосинки больше колес!

Бригг невольно подумал, что в данном случае сержант, как говорится, попал в яблочко. Синклер ненавидел армию больше, чем кто бы то ни было, и часто бежал от армейской действительности. Для этого ему достаточно было просто закрыть глаза, и тут же он под стук буферов и шипение пара прибывал на девятую платформу Юстонского вокзала, где его ждали благородные красавцы-локомотивы. Вот это настоящие вещи, говорил Синклер. Единственные настоящие вещи, все остальное – мура…

Впрочем, в последнее время Синклер научился мечтать о железной дороге и с открытыми глазами.

Теперь Бригг уже сам принялся играть в сержантову игру. Для начала он сосчитал, сколько человек носят очки. Таковых оказалось двадцать два из ста шестидесяти с небольшим, включая двоих в очках с желтыми стеклами. В очках ходило семеро сержантов и все офицеры за исключением троих. Кроме людей со слабым зрением, несколько человек страдали легкими психическими отклонениями, у некоторых недоставало пальцев на руках или ногах, немало рядовых обзавелись грыжей, глухотой или чем-нибудь подобным, а уж лысых – в том числе двух двадцатидвухлетних парней – Бригг насчитал более чем достаточно. И, разумеется, в гарнизоне хватало героев, которые предпочитали не распространяться о своих хворях.

Одной из достопримечательностей гарнизона были двое слепых на один глаз: начальник гарнизона полковник Уилфрид Бромли Пике-ринг и ефрейтор Хэккет. Для изнывавших от скуки солдат любимым развлечением было наблюдать за тем, как бравый ефрейтор подходит к командиру, отдает честь, и оба на мгновение замирают, мучительно пытаясь сфокусировать на собеседнике здоровый глаз.

Уйдя с солнца в казарму, Бригг сразу почувствовал, как благодатная тень приятной прохладой ложится на плечи и шею. Присев на краешек своей койки, стоявшей возле самых дверей на балкон, он без всякого воодушевления принялся полировать башмаки. Бригг провел ночь в карауле и мог поэтому не ходить на утренний смотр, однако в восемь тридцать он в любом случае обязан был быть в канцелярии. Со своего места Бригг видел, что сержант все еще жарится на балконе, а сержант видел, что рядовой Бригг занят делом.

– Обратите внимание на рядового Лонгли, – не спеша продолжал Дрисколл, смакуя подробности, точно лектор в медицинском училище. – Перед вами уникальный случай физической патологии. Другого такого нет даже здесь, в пенглинском гарнизоне. Это, если можно так выразиться, горбун наоборот. Взгляните – выпятил грудь колесом, словно токующий голубь, отчего его голова постоянно запрокинута назад. А это… О, это действительно нечто! Коронный номер нашего циркового представления!

Бригг поднялся и, с ботинком в руке, снова вышел на солнце. Он сразу понял, что имел в виду сержант. Как раз под балконом, словно пара вальяжных слонов со шкурами защитного цвета, медленно проплывали сержанты Фишер и Орган. – На последнем медицинском осмотре, – доверительным тоном продолжал Дрисколл, – Герби Фишер показал двадцать два стоуна [5]5
  Стоун – мера веса, равен 14 фунтам или 6,34 кг.


[Закрыть], а Фред Óрган – вот так имечко, куда ж от него денешься?! – двадцать восемь. Это совершенно точно, и я нисколько не преувеличиваю, потому что они сами обсуждали это в моем присутствии, точно пара девиц из церковного хора. «Знаешь, Герби, мне кажется, я немного похудел». «Знаю, Фред, и я тоже…» Боже мой, это надо было слышать!

Дрисколл перевел дух.

– Ох уж эти мне разжиревшие неряхи! Казалось бы, ради поддержания чести армии обоих должны были давно комиссовать, но – нет! Напротив, их отправили служить в колонии, чтобы все бонго могли вдоволь посмеяться. На них продолжают тратить ярды и ярды материи, чтобы пошить им специальную форму – правда, без шорт, потому что это действительно было бы уж чересчур; их обеспечивают башмаками восемнадцатого размера и даже койками особой, усиленной конструкции, которые только и могут выдержать такие туши… Господи милосердный, помоги нам! Как только мужчина может довести себя до такого состояния и сохранить к себе хоть каплю уважения? Они и ссорятся-то не как мужики, а как манекенщицы: я сам слышал, как наш Фредюня обозвал Герби «жирнягой». Жирнягой!!!