Текст книги "Светлая печаль Авы Лавендер"

– Стой! – взвизгнула Вивиан, схватив его за руки.

Джек привстал, запыхавшись.

– Вивиан, это глупо, – сказал он. – Я знаю тебя с шести лет. Был с тобой, когда ты болела. Если уж на то пошло, тебя вырвало мне на ботинок.

В девять лет у Вивиан болел живот – такой боли у нее никогда раньше не было. Несколько раз ее правда рвало, и однажды – на ботинок Джека. Оказалось, что это аппендицит, и ее тут же отправили на операцию, после которой остался заметный шрам. Даже не шрам, а глубокая складка шириной примерно с безымянный палец Джека на правом боку Вивиан. Когда она была младше, шрам ей нравился: уродливый и нелепый, он как раз годился, чтобы изображать раненного в бою солдата. Но теперь, в шестнадцать, Вивиан его терпеть не могла – он был уродлив и нелеп.

Вивиан закрыла лицо руками.

– Он мерзкий, – застонала она.

– Нет, – сказал Джек, – но если хочешь увидеть кое-что мерзкое, взгляни на это. – Джек вытянул ладони, демонстрируя зазубренную белесую линию между большим и указательным пальцами. – Консервный нож, – пояснил он.

Вивиан пригляделась к малюсенькому шраму Джека и улыбнулась.

– Это ерунда, – отмахнулась она, поднимаясь и снимая одну туфлю. – Уронила на ногу раскаленную сковородку. – Она указала на отметину. – И еще… – Вивиан подняла локоть, показывая на толстый рубец. – Мне было шесть. Училась кататься на велике и свалилась. Пришлось вынимать камешки – они воткнулись в кожу. Один, кажется, так и остался внутри. Вот, потрогай.

Джек расхохотался.

– Я тебе и так верю.

– Джек, надо потрогать, – настаивала Вивиан с притворной серьезностью. – Это очень важно.

Он с опаской приложил палец к коже Вивиан.

– Ну да, точно. Кажется, там что-то есть. Или это просто твой костлявый локоть.

Вивиан скорчила рожицу.

– Ха-ха.

Тогда Джек показал место на щиколотке, где однажды зимой порезался полозом от санок, круглый шрам от детской прививки и оспинку на ноздре, оставшуюся с того времени, когда их весь второй класс заболел ветрянкой.

– Вот видишь? У меня гораздо больше шрамов, чем у тебя вообще может быть. Скорее всего, так будет всегда.

Были у него и другие шрамы – от ран, которые не оставляют следов на коже. Их у Джека, безусловно, было намного больше, чем у Вивиан. Каждый задумался о своем, и они лежали бок о бок в тишине, воздух делался все холоднее, а луна на небе поднималась все выше.

– Иногда мне кажется, что отец меня ненавидит, – сказал Джек.

– Это не так, – прошептала Вивиан слишком быстро, а потому неубедительно. Она вообще считала, что Джон Гриффит не в состоянии заботиться ни о ком, кроме себя самого. Даже если попробует. Даже если захочет. Сколько раз ее собственная мать сказала ей «Я тебя люблю», можно было сосчитать на пальцах одной руки, и пальцы еще останутся. Но это не означало, что Эмильен неспособна любить. Это просто означало (Вивиан пока не разобралась почему), что мать предпочитала скрывать свои чувства.

– Иногда, – продолжал Джек, – мне кажется, что он ненавидел бы меня меньше, если бы только…

– Если бы только что?

Джек повернулся к ней с грустной улыбкой.

– Если бы только мы с тобой не были вместе.

Вивиан прикрыла глаза и подавила разматывающийся где-то в груди клубок паники. Она сердито заворчала и шутливо ткнула Джека кулачком.

– Гриффит, ты меня бросаешь?

Джек на некоторое время замолчал, и клубок паники успел подпрыгнуть к самому горлу.

– Нет, – наконец ответил он. – Этого я сделать никогда не смогу.

Он вперился взглядом в окружившие их темные тени.

– Отец считает меня бесполезным, – пробормотал он.

Вивиан притянула его к себе.

– Ш-ш-ш, – сказала она.

Покорно вздохнув, Джек положил голову на кружево под расстегнутой блузкой. Его дыхание становилось глубже и тяжелее, и Вивиан пыталась найти успокоение в том, как ритмично бьется его сердце о ее тазовую кость.

Глава шестая

На грунтовой дороге у подножия холма в Вершинном переулке Джек и Вивиан сидели в машине – был это «Форд Купе» Джона Гриффита 1932 года. Стоял сентябрь, Вивиан только что исполнилось семнадцать – она была на год и два месяца младше Джека.

Джек отбивал ногой ритм звучавшей у него в голове песни. Отворот брючины задрался, был виден носок и часть голени. Носки были темно-синие, волоски на ноге – необычайно светлые и шелковистые. Вивиан не было их видно, но она знала, какие они. Волоски на ее ногах стояли торчком, словно острые булавки. Она не знала, стоит ли ей об этом переживать – она же не виновата, что лезвий не хватало, – но на всякий случай убрала ноги с гудящего пола под подол платья. Левой подошвой она задела бедро Джека.

После пятничных выездов с Вивиан в кинозал «Адмирал» или субботних в магазин за пятицентовой бутылкой кока-колы Джек вставал пораньше, чтобы помыть и натереть воском отцовский «Форд». Отец Джека следил за сыном не в пятницу вечером, а в субботу утром – желал удостовериться, что о машине позаботились в лучшем виде. Джек не пропустил ни одной субботы. И даже не мог себе представить, что будет, если пропустить.

Как и весь остальной мир, Джек и Вивиан думали о войне – правда, по разным причинам. Джек с нетерпением считал дни до своего восемнадцатилетия. Как только оно состоялось, он пошел записываться на службу, но его не взяли из-за плоскостопия и плохого зрения.

Когда Джек рассказал отцу о безуспешном медицинском осмотре, он уже знал, что Джон Гриффит не будет сдерживаться в выражениях. И был прав.

Джон издевательски расхохотался гулким сухим лаем.

– Джек, ты не перестаешь меня удивлять. Уже когда моему разочарованию в тебе нет предела, ты всегда находишь способ усилить его.

– Я не виноват, – проговорил Джек.

– А как насчет этой шлюхи Лавендер? Ты по-прежнему трахаешься с ведьминой дочерью, да? – Джон снова разразился хохотом. – Так она и наложила на тебя заклятье – ведь это не сложно, раз уж ты такой слабохарактерный сукин сын.

– Пап… – попробовал возразить Джек.

Джон лишь махнул своей мясистой рукой.

– Не утруждайся, твои оправдания не стоят моего внимания.

– А ты знаешь, какие парни теперь учатся в колледжах? – ударив кулаком о руль «Купе», спросил внезапно Джек у Вивиан. – Невежды. С физическими изъянами или сифилисом. Ни одна девчонка ни за что не станет общаться с отбракованным.

Джек был прав. Большинство девчонок ни за что не станут общаться с парнем, признанным непригодным для военной службы. Однако, к счастью для Джека, Вивиан не относилась к большинству. Мысль о том, что Джек пойдет воевать, вызывала у нее ужас – всю неделю до его дня рождения она почти не спала. Она не призналась ему, что каждое утро благодарила Бога, наделившего Джека замечательными плоскими ступнями. Вместо военной службы Джек на следующее утро уезжает на учебу в Уитмен-колледж в Уолла-Уолла. Пусть это за четыреста километров, но хотя бы не за океаном.

Вивиан схватила Джека за руку и поднесла ее к губам.

– Будешь знакомиться с девушками в свободное от учебы время, студент университета? Если да, то не думай, что я буду ждать твоего возвращения.

– Вот как? – Джек улыбнулся, обнажив щелку у одного из резцов. – А ты что будешь делать?

– Последую за тобой, – только и сказала Вивиан.

Долгое время Вивиан и Джек существовали в той фазе, что предшествует любви. Одни зовут ее дружбой, другие – неразберихой. Вивиан чувствовала себя комфортно в этой фазе, лишь иногда подташнивало на высоте.

Из окон дома Лавендеров на сиденье «Купе» лился мягкий свет. Джек провел большим пальцем по ямочке на левой щеке Вивиан.

– Тебе не о чем волноваться, – уверил он ее. – Я люблю тебя, ты знаешь.

Вивиан молчала, и слова на минуту повисли в воздухе, как нежное розовое облачко. Потом она вдохнула их целиком, подержала-повертела во рту, с наслаждением ощутила их твердость на языке.

Вивиан взбежала на холм к дому. Перед тем как открыть парадную дверь, она обернулась к сидящему в заведенном «Купе» Джеку и прокричала:

– Мы влюблены! Мы влюблены! Мы влюблены!

Это вызвало улыбку даже у разбуженной заявлением Вивиан соседки, постной Мэриголд Пай.

Глава седьмая

Утром дня летнего солнцестояния Вивиан принимала ванну – сидела в воде, обхватив колени руками. Струя из серебряного крана хлестала нестерпимо горячая. Тем не менее Вивиан наполнила ванну до краев, пока ее грудь и круглые коленки не порозовели от пара.

Она скользнула под воду и открыла рот, надеясь поглотить содержимое ванны одним глотком и опуститься на дно. Но то был момент слабости, который продолжался, пока она не набрала полные щеки жидкости. Тогда она поднялась и села, отплевываясь от горячей и уже грязной воды.

Всего за два тягостных месяца обещание Джека писать ежедневно дало сбой, письма стали приходить по три в неделю, потом по два и в итоге сошли на нет. К июню Вивиан не получала вестей от Джека вот уже пять месяцев одну неделю и три дня. Однажды она ему позвонила, и ей сказали, что Джека Гриффита нет на месте, но дежурная по общежитию поклялась передать ему, кто звонил. Передала она или нет – этого Вивиан узнать было не суждено. Джек так и не перезвонил.

Целыми днями она пыталась забыть, как звучит его голос, а ночами – вспомнить. Часами стояла у почтового ящика в ожидании писем, которые не приходили, сидела у телефона, который не звонил. Мать запретила ей появляться в пекарне: к чему бы Вивиан ни прикладывала руку, все вызывало у покупателей тоску.

Но вопреки обстоятельствам Вивиан была настроена оптимистично. Чтобы вернуться, Джек должен был уехать, так ведь? А она знала, что он вернется, как знала, что некоторые звезды, которые ярко сверкают в небе, уже мертвы и что она красива, хотя бы для Джека. Все так и было.

Вивиан спустила воду и стала наматывать цепочку на вентиль, отсчитывая каждый оборот по-французски, как мать.

– Un, deux, trois, quatre, cinq, six. – Вивиан знала только до десяти, но ничего – витков было не так много. Она вылезла из ванны. Оборачивая голову полотенцем, Вивиан посмотрела в окошко на нового жильца, занятого работой во дворе.

Эмильен стала пускать жильцов сразу после начала войны. Это было ее единственное за всю жизнь проявление патриотизма. Дом на холме превратился в калейдоскоп постоянно сменяющих друг друга мужчин, женщин, детей и животных, каждому из которых нужно было предоставить место для отдыха – кому на одну ночь, кому больше. Дольше всего жила семья черных кошек. Позже ходили слухи, что эти кошки и их потомки населяли комнаты и коридоры нашего дома еще тридцать лет, что сильнее подогревало домыслы, будто бабушка была ведьмой в обличье pâtissier[22]22
  Кондитер (фр.).


[Закрыть]. Из людей, однако, дольше всех оставался Гейб.

Гейб имел необыкновенно высокий рост, и ему нельзя было стоять где попало, потому что если он загораживал солнце, то в его тени начинали вянуть цветы, а пожилые дамы посылали внуков за свитерами. Из-за роста он многим казался старше своих лет. Это было и хорошо, и плохо.

Как и у многих вновь прибывших, первой его остановкой в нашем районе была пекарня. Его привлек резкий запах хлеба на закваске, а еще девушка – она стояла у открытой двери булочной, и ветер трепал ее каштановые волосы. Вивиан не достались ни материнские густые черные волосы, ни зеленые глаза. Она не так выделялась на фоне Эмильен. Для того чтобы оценить красоту Вивиан, нужно было к ней привыкнуть. Подобный вид красоты воспринимался только глазами влюбленного.

Когда Гейб узнал, что девушка из пекарни живет в доме в конце Вершинного переулка, он пошел туда с твердым намерением отдать душу за комнату. К счастью, в этом не было необходимости. Эмильен смерила его долгим взглядом и пришла к выводу, что в доме не помешает рослый рукастый мужик, который сможет дотянуться до светильника на переднем крыльце, когда там перегорит лампочка.

Довольно скоро стало ясно, что парень не только долговяз и может дотянуться до всего на свете. По просьбе Эмильен он починил перила на переднем крыльце и положил на кухне новую плитку. Целый месяц он потратил на деревянные полы – их надо было отшлифовать и натереть воском, от чего его колени даже пошли волдырями. Третий этаж ему велели оставить как есть – туда все равно никто не поднимался.

Первые пару месяцев, которые Гейб жил у Лавендеров, ему почти не удавалось, находясь в одной комнате с Вивиан, не опрокинуть на пол масленку и не покрыться красной зудящей сыпью.

Если бы кто-нибудь его спросил, он бы смущенно признался, что все ремонтные работы в доме он сделал для Вивиан. К счастью для Гейба, никто его об этом не спрашивал.

Мать Гейба была дальним отпрыском румынских монархов. Она была смуглой красавицей с тонкими по моде бровями и большущим крючковатым носом. Своему сыночку она рассказывала дивные сказки об их предках, сидя при этом за туалетным столиком и аккуратно нанося на щеки кружки румян, а на веки – широкие голубые мазки.

Мечтая вместе с Кларой Боу и Эстель Тейлор играть для «Парамаунт пикчерз», она переехала в Голливуд. Но вместо съемочной площадки очутилась в крошечной квартире-студии вблизи Лос-Анджелеса, населенной пауками породы «черная вдова». Откуда взялся он сам, Гейб не знал. Уходя вечерами из дома, мать напоминала сыну закрыть дверь на цепочку и оставляла его наедине с его пустыми мечтами среди густого марева ее смолистых духов. По возвращении она трижды стучала в дверь, и Гейб, разгладив ее примятую им самим постель, ставил на проигрыватель в углу комнаты пластинку со сладострастным джазом.

В те вечера, когда она возвращалась, Гейб спал в кладовке на постели из изъеденных молью пальто и шарфов, поджав длинные ноги к подбородку. Он понимал, что можно выйти, когда она меняла пластинку на что-то более меланхоличное. Когда он выходил из укрытия, то обычно заставал мать сидящей за туалетным столиком – она рисовала на лице улыбку, прежде чем снова уйти.

– Помни, inimă mea, сердце мое, – говорила она, – в наших жилах течет королевская кровь.

Утром они шли в забегаловку за углом, где она, улыбнувшись официантке, заказывала большущую гору оладьев Гейбу и кофе – черный – себе. После этих завтраков Гейбу становилось нехорошо, но он всегда умудрялся проглотить все до последнего кусочка.

Но однажды пластинка на проигрывателе так и не сменилась. Когда Гейб наконец выполз из кладовки, он обнаружил, что мать бесформенной кучей лежит на полу; вокруг головы застыли лужицы королевской крови. Там же валялись несколько долларовых купюр, наполовину красных и липких. Комната наполнялась гулом от заевшей на проигрывателе иглы, которая все время соскакивала в конец записи.

Гейб обнял мать руками и поднял ее на кровать. Он с усилием сглотнул, так как рвота подошла к самому горлу, когда ее голова неестественно откинулась набок. Он положил ее на простыню и укрыл, подложив под шею подушку, а сам свернулся калачиком рядом.

Так он провел с ней много дней. Когда труп начал попахивать и гнилостный воздух из квартиры проник в коридор, жильцы стали жаловаться и, проходя мимо, зажимать носы платочками. Наконец как-то ночью, взглянув на мертвую мать в последний раз, Гейб ушел, не взяв с собой ничего, кроме решимости помнить ее только живой. Деньги на полу он оставил без внимания. Ему было десять лет.

Следующие несколько лет Гейб много перемещался. Из-за необычайно высокого роста он в десять мог сойти за пятнадцатилетнего, а в двенадцать – за восемнадцатилетнего. Поэтому он легко находил работу: провел несколько месяцев на козьей ферме во Флориде, грузил великие произведения искусства для галереи в Квинсе и собирал образцы воды в центральном Орегоне. Целый год Гейб проработал помощником плотника в Нью-Гемпшире. Жил он в семье плотника вместе с его двумя детьми, собакой и женой.

Будь возраст Гейба под стать его внешности, он бы уловил намерения жены плотника: почему она с готовностью подавала ему завтрак по утрам и клала ему руку на верхнюю часть бедра, зачем укладывала детей спать пораньше в те вечера, когда муж играл с дружками в покер, что означали ее смех, взгляды, вздохи. Будь он более искушенным, его бы не так глубоко шокировала та ночь, когда она вошла к нему в комнату и забралась на него сверху. И он бы наверняка что-то заподозрил, когда она сняла халат, в лунном свете обнажив голое тело. И когда она взяла его в рот, он бы не расплакался и с криком «Мне тринадцать!» не выбежал из дома, волоча по земле пижамные штаны.

Следующие пару лет Гейб провел в ожидании, когда война придет на земли США, и после седьмого декабря 1941 года первым записался на службу, осознав, что до Гавайских пляжей рукой подать. И опять его необыкновенные рост и телосложение помогли: вранье про возраст не вызвало никаких вопросов. Никому из боевых товарищей в голову не приходило, что тихому долговязому парню всего пятнадцать. Старшие по званию, правда, считали его слишком впечатлительным для бойца и слишком брезгливым для медика, поэтому назначили сражаться за благородное дело единственно возможным для него образом – в столовой. Раздавая мясные консервы и наливая растворимый кофе, Гейб наблюдал, как боевые товарищи писали любовные письма девушкам, чьи измятые фотографии носили в касках, и слушал, как они вспоминали матерей, и голоса их при этом дрожали от тоски. Он рыдал каждый раз, когда кто-то из них погибал. Всего через год службы Гейба ввиду повышенной утомляемости уволили в запас – оплакивать столько жизней оказалось делом непростым.

Когда Гейб появился у дверей дома Лавендеров в помятой одежде, которая была ему мала на два размера, Эмильен разрешила ему оставаться столько, сколько захочет. Не только потому, что ей был нужен рукастый мужик, способный дотянуться до светильника на переднем крыльце. Не только потому, что она заподозрила, что он наверняка моложе, чем говорит, – в чем позднее убедилась, обратив внимание на то, как он наклоняет голову, когда слышит похвалу в свой адрес, и как весь трепещет в присутствии Вивиан. Нет, Эмильен приняла его радушно потому, что услышала доносившееся с востока пение птиц – оно возвещало о явлении благой любви.

Вивиан на нового жильца внимания почти не обращала. Не замечала ни его живого взора, ни юношеских привычек. Она, как и другие, считала, что он намного старше (и уж точно не моложе!) ее. Однажды даже назвала его «сэр», смутившись и застыдившись при виде его унылого выражения лица. Он всегда был вежлив, уступал ей последний кусок ежевичного пирога и, слава богу, починил текущий кран в ванной. И хотя до Джека ему было далеко, Вивиан даже могла бы сказать, что он красив. Если вам нравятся высокие и смуглые.

Но в мыслях у Вивиан был тогда отнюдь не жилец. Думала она, скорее, о том, что в тот вечер проходило празднование летнего солнцестояния, а это событие никто из местных пропустить не осмелится. Особенно Джек. По крайней мере, она на это надеялась.

Ежегодное празднование дня рождения Фатимы Инес де Дорес теперь проходило не так, как прежде, когда девочка жила в конце Вершинного переулка. Цыганка и китайские акробаты отошли в прошлое, но сам праздник не утерял очарования и великолепия. С наступлением ночи празднование достигало пышного apogée с гигантским костром, который разжигали на школьной парковке. Прямо здесь и засыпали усталые дети, пока тепло костра ласкало их вымазанные в сахарной вате личики. Здесь, спрятавшись в темноте, обнимались старшеклассники, а покинутые влюбленные, написав о своем горе на линованном листке, бросали его в огонь. Место было подходящее, считала Вивиан, чтобы судьба вновь свела ее и Джека.

Вероятно, в предвкушении праздника георгины в том году расцвели раньше обычного, выстроившись красивыми рядами. Их гривастые рожицы заполнили сады; кусты напоминали танец детишек, наряженных в лучшую воскресную одежду. Однако таких восхитительных цветов, как в саду у Эмильен, не было ни у кого. Она вывела собственные гибриды удивительных, невиданных раньше оттенков: насыщенные лазурно-голубые, огненно-красные, доцветающие до желтых, оранжевых и ярко-фиолетовых, и зеленые – бледные настолько, что с первого взгляда казались белыми. Они затмевали растущие рядом фруктовые деревья, их яркие соцветия зависали перед окнами первого этажа. Однако среди этих огромных цветов рос и настоящий сад Эмильен: белые хризантемы для защиты, корень одуванчика, чтобы крепок был ночной сон, эвкалипт и душица для заживления ран. Были там наперстянка, имбирь, вереск и мята. Ядовитая сонная трава. Своенравные пионы. И лаванда. Лаванда лишней никогда не бывает.

Эмильен видела, как дочь выходит из сада через ржавые железные ворота. Идя по петляющей каменистой тропинке, Вивиан пригибалась под качающимися цветами, игриво отмахиваясь от них. На ней было кружевное белое платье, а в волосах – сплетенный к la fête[23]23
  Праздник (фр.).


[Закрыть] венок. Она потратила на него не один час, аккуратно соединяя стебли и привязывая ниспадающие теперь на спину ленты.

Про себя Эмильен отметила, что выглядит Вивиан как невеста в день свадьбы.

– По какому поводу ты так приоделась? – Эмильен тревожил отстраненный взгляд Вивиан. В последнее время ее лицо выражало лишь страдание и тоску. Теперь Эмильен заметила, что оно другое: на нем читались волнение и надежда.

– День летнего солнцестояния, – улыбнулась Вивиан.

– А-а. – Эмильен поднялась и отряхнула пыль с колен. – Пригласи Гейба. – Эмильен вся сжалась в попытке поговорить с дочерью как бы невзначай – этому она до сих пор не научилась.

Погруженная в свои мысли Вивиан ничего не заметила.

– Кого?

– Жильца нашего. – Эмильен указала на Гейба, который шлифовал новые перила, недавно поставленные им на заднем крыльце. – Иди, предложи ему, – приказала Эмильен. – Из вежливости.

– Хорошо, – вздохнула Вивиан. – Но я туда иду, чтобы увидеться с Джеком.

Эмильен выгнула брови.

– Откуда ты знаешь, что он там будет?

– Просто знаю и всё.

Блеск в глазах дочери оставил у Эмильен во рту неприятный металлический вкус.

Она протянула руку и вставила в корону из цветов на голове Вивиан веточку лаванды.

– На счастье, – сказала она чуть резче, чем следовало.

Не вымолвив больше ни слова, Вивиан, будто во сне, направилась по каменистой тропинке.

Вивиан замечала, как соседи, зайдя в булочную за хлебом, смотрели на ее мать, как вздрагивали, если она, отдавая сдачу, касалась их рук. Вивиан знала: соседи считали мать странной.

«Должно быть, обо мне они то же самое думают», – размышляла она.

Она запрокинула голову и вдохнула поглубже, пытаясь разобраться в мешанине витающих в воздухе запахов. Влажно и землисто пахли георгины – такой аромат шел от всех цветов, даже от тех, что обладали собственным резким запахом, вроде розы или гардении. От матери исходил аромат свежеиспеченного хлеба, правда с солоноватым душком, как будто хлеб просолился от слез. Вивиан сделала очередной глубокий вдох, чтобы определить, откуда идет еще один аромат. Он был пряным, как запах кедра или сосны. Вивиан всегда успокаивали ароматы древесины, они напоминали ей о Вильгельмине, но сейчас она ощущала сладковатый оттенок, которого у Вильгельмины не было.

На какое-то время Вивиан с восхищением задержала взгляд на лоснящейся от пота мускулистой спине Гейба. Он продолжал трудиться, но поднял голову, и она залилась румянцем от стыда, что он поймал ее взгляд на себе.

– Мне полагается спросить, не хотите ли вы пойти со мной на праздник солнцестояния, – сказала она.

Отложив инструменты, он искоса поглядел на нее.

– Полагается, да? – передразнил он.

Она закатила глаза.

– Ну так как, пойдете или нет?

– И как отказаться от такого предложения? – Оставив разбросанные по крыльцу инструменты и материалы, Гейб спустился следом за ней по холму. Вивиан притворилась, что не видит, как он надевает рубашку. Она не знала, как отнестись к тому, что его размеренная поступь легко сочеталась с ее торопливой походкой.

Среди праздничного веселья они шли молча. На улицах были расставлены ларьки, где продавались громадные початки желтой кукурузы, пропитанные маслом и чесноком, и норвежские лакомства pannekaken, krumkake и fattigmann[24]24
  Блинчики, вафельное печенье и хворост (норв.).


[Закрыть], которыми торговали женщины из соседнего городка. Здесь стояли бирюзово-белые шатры, в которых смуглокожие женщины танцевали с шарфами, и деревянные браслеты на их запястьях постукивали в такт движению бедер. Старшеклассницы из закрытого клуба «Киванис»[25]25
  Клуб «Киванис» – местное отделение организации «Киванис Интернэшнл», т. н. «клубов на службе общества».


[Закрыть] предлагали местным ребятишкам раскрасить лица, а их мамы торговали пирожками в пользу ветеранского госпиталя, что находится в центре города. На каждом углу музыканты играли на мандолинах, аккордеонах, стареньких скрипках, ксилофонах, кларнетах и ситарах. Семьи победнее, жившие по ту сторону залива, продавали по никелю[26]26
  Пять центов.


[Закрыть] котят, цыплят и утят.

Гейб вежливо ждал, пока Вивиан покупала шоколадный трюфель в одном из ларьков. Она не знала, как относиться к его взглядам. К тому, как счастлив он был одним ее присутствием.

– Виви, я давно хотел у тебя кое-что спросить… – начал он.

Вивиан приподняла бровь.

– Виви? Теперь у меня есть кличка?

Он озадаченно улыбнулся.

– Тебе не нравится?

– Меня никто так не называет.

Он изучал ее.

– Может, я называю.

Она рассмеялась и вдруг заметила молодого мужчину, который наблюдал за ней с другой стороны улицы. Вивиан с легкой ностальгией припомнила щелку, когда он улыбался, – так в памяти возникают картинки из любимой детской книжки.

Вивиан поднесла сладкое лакомство ко рту, но вместо терпкого вкуса черного шоколада и кокоса, который она обожала, почувствовала лишь вкус улыбки. Вивиан рассеянно взглянула на Гейба.

– Увидимся…

И ушла, прежде чем он успел ответить.

– Назови то, без чего ты не смогла бы жить. – Джек шагнул на низкий бетонный парапет водохранилища. Его отражение в воде было едва различимым в сравнении с ярким светом луны.

– Ванны. – Вивиан ловко шла рядом с Джеком, туфли болтались на руке. Шершавый бетон холодил ступни.

Джек спрыгнул вниз.

– Мне было бы трудно жить без тебя, – сказал он и посмотрел на Вивиан так, что она сразу осознала серьезность разговора.

– У тебя неплохо получается. – Вивиан сама удивилась, как легко она это произнесла, без всякой горечи на языке. Она знала: чтобы вернуться, Джек должен был уехать. Так всегда бывает.

– Не-а. Понимаешь, ты ведь всегда со мной. – Джек коснулся своей головы. – Здесь. – Он коснулся груди. – И, конечно, здесь.

– Ясно, – прошептала она.

– Замерзла? – Тусклый отблеск света из белого домика упал на его лицо.

Вивиан помотала головой – редкие порывы ветра приятно холодили шею и колыхали венок в волосах.

Зазвучала песня – похоже, в белом домике включили радио. Джек забрал у Вивиан туфли и поставил их на землю. Он взял ее руку в свою, так что кончики пальцев лежали у него на ладони.

– Не забыла, как танго танцуют?

– Помню, – рассмеялась Вивиан.

Они танцевали, а с веток падали листья и ложились на воду, колыхаясь на сверкающем серебром лунном отражении. Джек взглянул на Вивиан сквозь изгиб сплетенных рук.

– Ты даешь мне вести?

– Случалось и более невероятное, – ответила она. Ее поразило, как сильно все изменилось за год, как неуютно она теперь чувствовала себя в его руках – интересно, он чувствует то же самое? Музыка сменилась на медленную джазовую мелодию, и они замерли, а мгновение спустя отстранились друг от друга.

– Мне нужно кое-что тебе сказать, – заговорил Джек, пока Вивиан искала туфли.

– Что именно?

Для равновесия Вивиан оперлась на его плечо. Надела одну туфлю, потом вторую. Он поддерживал ее за талию, но как-то робко. От тепла, излучаемого его ладонью, у нее по спине побежали мурашки.

Вивиан положила подбородок ему на плечо.

– Думаю, что выдержу, – сказала она ему на ухо, надеясь, что это не прозвучало нескромно.

– Я встретил другую.

Листья с деревьев упали на черную гладь воды.

Вивиан так и осталась стоять, с глупым видом держа подбородок на плече у Джека. Музыка смолкла. Луны на небе больше не было видно. В белом домике легли спать, забрав в постель теплое сияние. Джек убрал руку с талии Вивиан, а она никак не могла понять, куда подевалась луна?

Джек спросил, не желает ли она познакомиться с той, другой, и Вивиан, рассеянно кивнув, пошла за Джеком прочь от водохранилища прямо в гущу праздника, туда, где стояла девушка, которая нервно наматывала на палец прядь медно-рыжих волос. На безымянном пальце левой руки было тонкое золотое колечко с крошечным бриллиантом, который заметишь, если только сверкнет в луче света.

Вивиан смотрела, как девушка взяла Джека за ладонь и ее рука коснулась руки Джека, и Вивиан пронзила мысль о том, что эта девушка, эта Лора Лавлорн – именно такое, как это ни ужасно, у нее было имя – купила в тот год Джеку подарок на день рождения; что покупала она ему и другие подарки – разные безделушки из поездок во время каникул, подарки, которыми влюбленные обмениваются на годовщины, мелкие знаки любви без всякого повода. Вивиан представляла, как Лора Лавлорн ходит по универмагам и специализированным магазинам, возможно, с подружкой или даже двумя – будущими свидетельницами на их свадьбе. Вивиан представляла мгновение, когда Лора находит то, что нужно, то, что ее Джек – а он теперь был не Джек Вивиан, а Джек Лоры Лавлорн – оценит и бережно сохранит. Вивиан чувствовала, с каким удовольствием Лора выбирала будущему мужу идеальный подарок, потому что очень хорошо его знала. Представляя все это, Вивиан внезапно ощутила желание бежать, бежать, скажем, до самой Топики, штат Канзас, где можно будет сбросить с себя старую жизнь и найти тихое пристанище, устроившись официанткой в придорожную забегаловку. Или что-то в этом роде.

И она побежала.

Мимо ларьков с pannekaken, krumkake и fattigmann и переваренными початками желтой кукурузы. Мимо зыбких бирюзово-белых шатров, мимо невзрачных старшеклассниц из закрытого клуба и их мам, торгующих пережаренными пирожками для ветеранского госпиталя, что находится в центре города. Мимо пьяных музыкантов, мимо коробок с блохастыми котятами, мимо окаянных сполохов на школьной парковке.

Она бежала, пока перед глазами все не смешалось в пятна голубого и черного, в мешанину отражений в воде и медно-рыжих волос. Она бежала, пока не добралась до сада матери за их домом и там не обнаружила, что Джек все время бежал за ней по пятам.

Теперь он стоял, тяжело дыша и держась руками за колени.

– Все должно было быть не так, – тихо сказала Вивиан. – Ты должен был вернуться ко мне. А не вернуться с кем-то другим.

Джек отвел взгляд и сощурился, глядя на яркий свет уличного фонаря. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его, подбирая слова.

– Она хорошая. Она тебе понравится…

Вивиан выпрямилась и, отвернувшись, стала смотреть на льющийся из окна дома свет.

– Считаю до десяти – уходи, – сказала она. – Un, deux.

Он шагнул к ней. Его дыхание касалось ее затылка.

– Trois, quatre, cinq. – Она закусила губу.