Текст книги "Неспособность к смирению"

Леся Яровова
Неспособность к смирению

Когда случается нечто долго и напряжённо ожидаемое, человеку свойственно испытывать смешанные чувства. В его душе недоумение борется с разочарованием и радостью, но побеждает облегчение, которое приносит счастливая или несчастная, но всегда избавительная, определённость.

Повестку Игорь получил жарким субботним утром. Саша сразу поняла по тому, как он вошёл, держа бумажку на отлёте, как аккуратно положил её на стол и повернул к жене бледное, слишком спокойное лицо. Она попыталась растянуть в улыбке ставшие резиновыми губы, но не сумела, расплакалась.

– Ну-ну, мышонок, не надо, – попросил Игорь, шагнул к ней, обнял крепко. – Радоваться надо, на самом деле, сколько можно окопы копать? Меня на фронте заждались.

Саша всхлипнула и потёрлась носом о пахнущее чистой рубашкой плечо мужа. Она знала, как сильно тяготит Игоря невозможность попасть на фронт, как остро реагирует он на недоумевающие взгляды, а то и на прямые вопросы коллег, соседей, сослуживцев по Ленинградской Армии Народного Ополчения. Что делает здоровый, как лось, мужик среди женщин, стариков, подростков и инвалидов? Почему он не на передовой, где ему положено умирать вместе с их сыновьями, мужьями и братьями? Всем не объяснишь, Игорь молча страдал и ждал повестку. Саша ждала вместе с ним, но ничего не могла с собой поделать, тайно благодарила судьбу за камни в желчном пузыре мужа, за тяжёлую операцию и долгий период восстановления. Но – всему приходит конец, и вот она, неумолимая серая бумага.

Саша взяла себя в руки, отстранилась от мужа.

– Пирожков тебе напеку в дорогу.

Игорь погладил жену по виску, заправил за ухо непослушную кудрявую прядь, и от этого жеста, такого привычно обыденного, Саша чуть было не завыла белугой – как же она без него?

– Я ненадолго, мышонок, – улыбнулся Игорь и поцеловал её в нос. – Прогоним немцев, и вернусь.

Завтракали в тишине. Повестка лежала на подоконнике, её молчаливое присутствие давило, как взгляд строгой дуэньи при испанских обручённых. Такой завтрак не хотелось затягивать, Саша быстро допила чай и принялась собираться.

– Ты куда это? – удивился Игорь.

– Наших сегодня увозят, забыл? Проводить надо, может, помочь чем.

– Мне вот интересно, мышонок, по кому ты будешь скучать больше – по мне или по своей любимой Милли?

Саша прищурилась, нарочито оценивающе оглядывая мужа. Надо сказать, муж был немыслимо хорош: земляные работы на Лужском рубеже явно пошли ему на пользу. Сейчас Игорь ничем не напоминал исхудавшего, бледного до синевы юношу, каким был в больнице. Честно говоря, и учителя истории, за которого Саша вышла замуж три года назад, он напоминал разве что необычным для северных широт блеском чёрных-пречёрных глаз. Узкий в кости, крепкий, загорелый жёлтым балтийским загаром, Игорь улыбался, обнажая белые зубы, и, в свою очередь, с явным удовольствием рассматривал жену.

«Смотри-смотри, кто его знает, когда теперь увидимся, да и увидимся ли вообще», – подумала Саша и чуть было не расплакалась снова, отвернулась, пряча жалобно перекошенное лицо, взяла сумочку и выскочила на улицу.

В Ленинграде редко случаются по-настоящему жаркие дни, этот был одним из них. Саша пробежала три квартала по словно впитывающим солнце улицам, обогнула главные ворота зоосада и нырнула в неприметную калитку. Сегодня её подопечным, двум пантерам и четырём тиграм, предстояло долгое путешествие в компании американского тапира, носорога Милли и ещё восьмидесяти счастливчиков, которых готов был принять Казанский зоопарк. Из Ленинграда второй месяц потихоньку эвакуировали людей, заводы и музеи, вот и для животных нашлось место.

Группу армий «Север» остановили, но ходили слухи, что город будут бомбить, что ограничат поставки продовольствия и введут карточки, что Лужский рубеж не остановит немецких «Тигров», куда более страшных, чем полосатые хищники, живущие небольшим прайдом в вольере Ленинградского зоопарка, но Саша не верила паникёрам. Куда проще было верить дикторам на радио, предсказывающим скорое начало победоносного шествия советских войск.

«Мы погоним фашистские войска от Ленинграда», – говорил диктор, и люди верили, несмотря на поток беженцев из Пскова и Новгорода, вступление в войну финнов и массовую эвакуацию населения.

Годы спустя Саша задавала себе вопрос, выжили бы они, если бы знали тогда, что им предстоит выдержать, и не находила ответа. Но она никогда не позволяла себе жалеть, что не попала в эвакуацию. Не позволяла, просто чтобы не сойти с ума, не изгрызть пальцы до крови, не разбить голову о стену. Она просто шла на кухню и брала кусок хлеба, подносила к лицу, вдыхала тёплый сытный запах. Её успокаивал запах хлеба. Домашние думали, что она расстраивается, находя хлебницу пустой, потому что боится голода, и она не разубеждала их, пусть себе объясняют, как им проще. Она никогда не рассказывала детям и внукам про блокаду, потому что те восемьсот семьдесят два дня научили её милосердию.

Слониха Бетти нервничала, вытягивала шею, всматриваясь в суету у вольеров хищников, где бенгальских тигров кололи снотворным и укладывали в приготовленные для перевозки клетки. Носорог уже лежал, надёжно закреплённый ремнями, львы ждали своей очереди, метались по вольеру, тревожно взрыкивая.

Саша погладила Бетти по хоботу, успокаивая.

– Не волнуйся, маленькая, они просто заснут и проснутся в другом зоопарке, там им будет хорошо. Ты тоже поедешь, попозже, а потом война закончится, и вы все вернётесь, а мы вас будем здесь ждать, и всё будет хорошо, ты только поверь.

Но Бэтти не поверила, переступила серыми морщинистыми ногами и затрубила, высоко задрав хобот. Ей ответил тапир, заволновались, завыли хором волки, заверещали обезьяны.

– Саша, где ты ходишь? Иди скорее сюда! – позвала Евдокия Ивановна, и Саша побежала к ней, на ходу натягивая рабочий халат.

Они провозились до вечера, наконец последний грузовик увёз белого медведя.

– Ну что, чайку? – предложила начальница, вытирая пот перемазанной зелёнкой рукой: один из волков в панике прикусил другому лапу.

– Спасибо, Евдокия Ивановна, я домой. Игорь завтра…

У Саши перехватило горло, она замолчала, но Евдокия Ивановна и так поняла.

– Пришла повестка, значит, – и протянула задумчиво Саше чистый носовой платок. – Ты поплачь, если хочешь, здесь, дома не надо только.

Плакать Саша не стала, ни на работе, ни дома. Она замесила тесто на пирожки, сварила картошку для начинки, приготовила мужу чистую рубашку, две смены белья.

– Что ты там возишься? Иди сюда, – позвал Игорь из спальни, и она пошла, осторожно, как по льду.

Разделась, потушила свет и нырнула под одеяло, к его тёплому боку, гладкому животу и жадным горячим рукам.

* * *

Здравствуй, родная моя Сашенька.

Не знаю, как начать это письмо, потому что о том, что тебе больше всего хочется знать, я писать не могу – нельзя. Так что новостей никаких у меня нет, кроме того, что я жив, здоров, цел и люблю тебя. Каждый день смотрю на твою фотографию и думаю, чем ты там занята, о чём думаешь. Зверей ваших, наверное, давно вывезли, и теперь тебе не о ком заботиться. Я фантазирую, как ты спишь до полудня, а потом до вечера валяешься с книжкой и пьёшь чай со своей дурацкой мятой, которой без того пропах весь дом, а больше ничего придумать не могу. Так что ты напиши мне про всё, что делаешь, вот прямо весь свой день, каждый час без меня опиши, можно в дневник. А я потом приеду и всё прочитаю, чтобы ничего про тебя не упустить.

Ничего не бойся, Саша. Верь. Что бы ни случилось, верь, что мы справимся, победим, и я вернусь к тебе, милый мой мышонок.

* * *

Зверей вывезти не удалось, немцы захватили станцию Мга, и поезда больше не ходили. Финны вошли в Выборг и Зеленогорск и не собирались останавливаться. Настало первое сентября, но на улицах не появились серьёзные первоклашки с вечными астрами – учебный год так и не начался. Город зажимали в тиски, он сопротивлялся, но пока без толку, советские войска оставили Нарву, Лугу, Любань, а враг всё наступал.

Второго сентября ввели карточки: шестьсот граммов хлеба рабочим, четыреста служащим, триста детям и иждивенцам. Сократились пайки животных, они бродили по вольерам голодные и растерянные. Теперь сотрудники зоопарка косили траву на газонах и собирали в мешки начавшие желтеть листья.

Саша, как и Евдокия Ивановна, делилась хлебом с козами. Она смотрела, как несутся к загороди ленивые в былые времена животные, как блеют и толкаются, подбирая крошки еды, и сердце сжималось от сострадания. Ладони её, только-только зажившие после лопаты, снова покрывали кровавые мозоли, теперь от косы. Травы поблизости не осталось, они ходили косить за пять кварталов, потом ещё дальше.

Финнов остановили на реке Свирь, они разместили на её берегу дальнобойную артиллерию и принялись обстреливать город. Люди говорили, что Гитлер пообещал уничтожить Ленинград, сровнять с землёй вместе с жителями. Саша не верила – разве может такое быть? Однако снаряды рвались, превращая в развалины жилые дома и промышленные кварталы. Люди сначала пугались, прятались в подвалах, потом попривыкли – гремит и гремит, авось пронесёт. Зверям приходилось хуже. Природа не озаботилась снабдить их полезным феноменом – привычкой ко всему, что случалось или могло случиться в этом мире.

Карел Чапек писал, что если животное бить, его глаза обретают человеческое выражение. Несчастный тщеславец не видел глаз бегемотихи Красавицы, когда небо над ней ни с того ни с сего разрывалось и опадало на землю острыми горячими осколками, не слышал, как хлопает крыльями перепуганный чёрный гриф, ревут в ужасе медвежата. Может быть, тогда он осознал бы обретённую человеком привычку к страданию, осознал и ужаснулся бы существу, не мыслящему себя вне страдания, самой эволюцией принуждённого мучить себя и других, которых в гордыне своей величает «братьями меньшими».

Когда артобстрелы стали повседневной реальностью, администрация зоопарка приняла решение усыпить оставшихся хищников. Лекарства берегли для живых, приговорённых животных расстреливали. На всю жизнь Саша запомнила, как охранник прицелился в голову первого тигра. Рассерженный, но ещё не тронутый смертной паникой зверь скалил зубы, щурил жёлтые глаза и явно ждал, когда его оставят в покое. Он умер, так и не заподозрив подвоха, страдание не коснулось его, оно смяло лицо убившего его человека.

Саша понимала, что снаряды могут разрушить ограждение, и тогда хищники побегут в город, она знала, что продуктов не хватает, и голодный тигр в городе – это реальная опасность для многих людей, что охранник выполняет свою работу, но всё равно возненавидела лютой ненавистью большерукого лобастого мужика в серой форменной куртке.

Первый авианалёт унес жизнь слонихи Бэтти. Заслышав взрывы, она спряталась в домике, когда рядом с её вольером немецкий бомбардировщик уронил фугас. Пролетев по положенной по законам физики дуге, фугас взорвался, убив на месте сторожа и ранив слониху.

Когда это случилось, Саша, Катерина Викторовна и Евдокия Ивановна пили чай. Услышав взрыв, они, не сговариваясь, выскочили наружу и бросились стремглав в наивной надежде исправить, спасти, помочь. Надежды тщетны: Бэтти лежала среди обломков, серый бок её тяжело вздымался и опадал с хрипом. Саша потрогала окрашенный красным хобот и побежала за бинтами. Когда она вернулась с полным бинтов и салфеток мешком, Бэтти уже умерла. В открытых глазах её застыло смирение, и оно не было смирением смерти. Это самое выражение появилось в глазах слонихи, когда ей удалось смириться с ноющей под кожей спины тоскливой жаждой свободы. Она не могла по-человечески привыкнуть к неволе, неширокому вольеру, крохотному домику-укрытию и детворе, норовящей угостить её мороженым, несмотря на строгий запрет кормить животных. Ей пришлось смириться, потому что у неё не было способности привыкать.

* * *

Мне жаль твою Бэтти, Саша.

Странно всё же, что я здесь каждый день вижу умирающих людей, и ничего, но когда думаю об убитой ленинградской слонихе, с трудом сдерживаю слёзы.

Думаю, дело как раз в смирении, с которым они принимают нашу власть над ними, в их безропотности, которую мы принимаем за любовь и доверие, чтобы не так стыдиться, что лишили их свободы и подобающей жизни. Мы сделали их беззащитными, превратив мир в площадку для жестоких игр, мы убиваем их на уровне вида уже одной своей неспособностью к смирению, сохраняя лишёнными воли в узких клетках, когда как именно им, добрым и кротким, должна была принадлежать планета Земля, именно смиренное существо могло бы сохранить её нетронутой, не изъязвлённой ни следами прогресса нашего, ни разрушительных последствий его.

Вот такие мысли приходят мне в голову, милый мой мышонок, помимо того, что я страшно тоскую по тебе, каждый день, каждый час.

* * *

Бэтти похоронили на территории зоосада, бывшего её домом с 1911 года. После ходили слухи, что слониху съели, но правда в том, что осенью 1941-го никто не представлял себе, что можно есть крыс, слонов, голубей и ворон.

Тем временем немцы заняли Слуцк, Пушкин и Урицк, и сам Гитлер пообещал непокорному Ленинграду голодную смерть.

Сгорел самый крупный, Бадаевский, продуктовый склад. Люди говорили, что его разграбили и подожгли спекулянты, и все якобы утраченные продукты в тот же день всплыли на чёрном рынке, но люди разное говорят, а бомбёжка в тот день была. От прямого попадания загорелся обезьянник, уцелевшие обезьяны разбежались по городу, и их потом долго отлавливали охранники. В подвале одного дома нашли мёртвую макаку с проломленным черепом и ободранной шкурой, с туши были неумело срезаны куски мяса. На Ленинград надвигалась страшная зима 1941 года.

Саша не сильно страдала от голода, куда сильнее мучил холод. Обычно весёлая и подвижная, она впала в апатию, закуклилась эмоционально, словно организм сам собой включил режим энергосбережения. Днём Саша продолжала ходить на работу, где делала что-то совершенно механически, вечера же просиживала в любимом кресле Игоря. Глядя в покрытое ледяной коркой окно, она до мельчайших подробностей вспоминала, как первый раз встречала Новый год вдвоём с мужем. Хотя тот факт, что лёд нарастал внутри квартиры, немного мешал воспоминаниям, в тот период они были самыми яркими переживаниями Саши. Вот Игорь втискивает в дверь разлапистую зеленую ёлку, вот они вместе развешивают на ней игрушки из папье-маше и бумажные фонарики, а в духовке шипит, подрумяниваясь, огромный гусь. Если бы кто-то зашёл к Саше случайно, он не сразу бы заметил её под ворохом одеял, пледов и старых пальто, а она не окликнула бы гостя, ей и так было хорошо. Саша приобрела привычку отщипывать от хлебной пайки маленькие кусочки и долго держать их во рту, постепенно рассасывая, так можно было обмануть голод. Она жалела только, что не получала больше писем от Игоря, всё прочее словно спряталось в морщинке между бровями и складках у обветренных губ, постепенно превращающих её измождённое лицо в маску смирения.

Однажды Саша, забывшись, вышла на кухню и открыла духовку в полной уверенности, что найдёт там покрытого золотистой корочкой огненно-горячего гуся. Духовка была пуста, одинокий паук-самоубийца заплёл её тонкой паутинкой. Саша потрогала паутину и расхохоталась. Вот кем они были, зимними пауками, застывшими в ожидании давно вымерших мух. Вокруг холод и пустота, а они не могут уйти, они умирают здесь, в месте, которое так долго было их убежищем и источником пищи, ну не смешно ли?

Как-то её остановила Катерина Викторовна, долго всматривалась в потускневшие глаза, грязные волосы, небрежно повязанный на груди пуховый платок.

– Детка, нельзя же так опускаться, – покачала она головой по результатам осмотра и повела Сашу в подсобку.

Посредине небольшой комнаты стояла самопальная «буржуйка», в недрах которой корчились в весёлом огне аккуратно распиленные берёзовые чурки. На печке булькал котелок, распространяя одуряющий запах крепкого мясного бульона. Над варевом склонился высокий мужчина, в котором Саша с содроганием узнала охранника, первым выстрелившего в голову несчастного тигра. Она вспомнила свою ненависть, как вспоминают рассказ чужого случайного человека, когда-то встреченного в поезде, рассказ ненужный и неважный, но отчего-то досадно врезавшийся в память. Сейчас ей было всё равно, и она протянула к огню покрытые кровоточащими цыпками руки. Мужчина поднял голову и улыбнулся ей. Саша вспомнила, что его звали Серёжа, и кивнула в ответ.

Катерина Викторовна принесла камфорной мази, протянула Саше. Та взяла, машинально намазала на руки, разглядывая их, словно чужие.

– Ты когда ела в последний раз что-нибудь, кроме хлеба? – спросила Катерина Викторовна.

Саша задумалась. Картошка закончилась давным-давно, тушёнка – вместе с крупой, как раз когда отключили воду. Два раза в неделю Саша брала у соседей салазки и привозила с речки двадцать литров воды, этого худо-бедно хватало умыться, а когда же она в последний раз готовила? Воображение подсовывало пекущегося в духовке гуся, вот только съели его почти четыре года назад.

Катерина Викторовна покивала понимающе, достала из тумбочки широкую глиняную миску и налила в неё из котелка густой перловой похлёбки.

Саша старалась есть медленно, но у неё не очень получалось. Она с трудом сдержалась, чтобы не выхлебать нехитрое блюдо через край, дождаться всё же ложки. Разваренная крупа, пропитанная бульоном, ползла по пищеводу, раздражая и согревая, желудок дёрнулся навстречу и заворчал в экстазе, всасывая и млея.

Насытившийся человек смотрит на жизнь совсем по-другому. Он может, например, враз осознать себя всего, от грязных стоптанных сапог до нечёсаных сальных волос, мучительно устыдиться осознанного и выбежать на улицу. Наскоро причесавшись позаимствованным гребешком и вымыв сапоги в ближайшей луже, человек может вспомнить, как трусливо прятался в воспоминаниях о счастливых часах, и устыдиться ещё раз.

– Вот и хорошо, – кивнула Катерина Викторовна, глядя на преобразившуюся Сашу с нескрываемым одобрением.

Стараниями той же Катерины Викторовны на следующий день в Сашиной квартире появилась точно такая же «буржуйка» и небольшая поленница дров. Принёс это богатство коренастый мужичок в разухабистой ушанке, которому Саша без сожалений отдала золотое колечко с настоящим рубином.

Катерина Викторовна дала ей малюсенький мешочек пшена и кусок мяса. Когда за мужиком закрылась дверь, Саша раскрыла пакет с мясом, внимательно рассмотрела содержимое и задумалась, откуда оно взялось. Красноватая мышца не походила ни на свинину, ни на говядину, скорее всего, она принадлежала средних размеров козе. Саша похолодела, несмотря на исходящее от «буржуйки» тепло, когда вспомнила, что три дня назад очередной угодивший в зоосад фугас убил двух коз, из тех самых, с которым она делила хлеб в начале осени.

Саша осторожно положила мясо на табурет и отошла от него подальше. Сама мысль о том, что можно съесть тех самых коз, вызывала в её душе отвращение, граничащее с паникой. С другой стороны, козы и так умерли, и глупо хоронить мясо, шатаясь от голода. Те козы, которые толкались за право взять кусок хлеба с её ладони, были подопечными, почти детьми, но, умерев, превратились в мясо, которое можно есть, позаботившись таким образом о тех, кто кормил их при жизни. Саша не подозревала, что, пытаясь найти компромисс, чтобы бросить наконец кусок мяса в котёл и утолить вновь проснувшийся голод, она восстанавливает логический фундамент крестьянского животноводства. Действительно, её не такие уж и далёкие предки, если надо, поили поросят из бутылочки, заботились о них и пускали их в дом в особо лютые морозы, давали скотине имена и ласковые прозвища, но резали недрогнувшей рукой, когда подходил срок. Вчерашний Яшка или Гриша подавался на стол в яблоках и с пучком петрушки в оскаленном в смертельной агонии рту, и смерть от руки хозяина превращала его из питомца и любимца в пищу.

Как обычно и случается, вкус горячей каши с мясом успокоил мятущийся Сашин разум, а полнота желудка вытеснила видение доверчиво подбирающей крошки с её ладони козы на задворки подсознания.

* * *

Дорогая моя Сашенька!

Пишу сейчас и чуть не плачу от нежности. Я ранен, легко и неопасно, доктор говорит, что скоро снова буду в строю. Значит, твои письма, если они были, не нашли меня в расположении части, и сейчас летят в госпиталь, но и здесь меня не застанут. Я ничего о тебе не знаю, мышонок, кроме того, что ты жива. Жива! И читаешь сейчас, сидя с ногами в твоём любимом моём (на самом деле моём, я вернусь и снова займу его) кресле.

Здесь говорят, что Гитлер не выдержит зимы и война скоро закончится нашей победой, но я думаю, что когда… (вымарано цензурой)

Так что держись, моя родная. Прошу тебя об одном, только выживи.

* * *

Хлебную пайку снова урезали, теперь рабочие и ИТР получали по двести пятьдесят граммов на день, служащие, дети и иждивенцы – по сто двадцать пять. Но в тот же день на ладожский лёд встала первая машина из многих и многих сотен грузовиков, проехавшихся в Ленинград Дорогой жизни. Надежда делала пайку тяжелее.

Саша снова голодала. На улицах не осталось ни одного лошадиного трупа, растащили даже полуразложившиеся, зато стали появляться трупы людей. Через неделю от них перестали шарахаться, ещё через несколько дней у мертвецов стали пропадать ягодицы.

Заболела бегемотиха Красавица. Бассейн её высох, набрать новый было негде – водопровод не работал. Двухтонное животное исхудало до болтающейся на костях кожи, которая стала трескаться без воды, трещины воспалились и доставляли неимоверные страдания. Каждый день Евдокия Ивановна и Саша притаскивали с речки бочку воды, нагревали и поливали Красавицу, потом смазывали раны камфорным маслом и наводили ей пищу: около пяти килограммов съедобной травы и жмыха смешивали с тридцатью килограммами распаренных опилок.

– Не выживет старушка, – поджимала губы Евдокия Ивановна, а Саша не знала, чего ей больше хотелось: чтобы бегемотиха выздоровела или чтобы умерла и можно было её съесть.

Два желания эти жили в Саше одновременно, никак между собой не противореча и даже в некотором смысле дополняя друг друга, являя собой подобие инь-яна как символа единства и борьбы противоречивых начал. Бегемотиха между тем не отличалась развитой интуицией или прочими тонкостями душевной организации, она тупо смотрела на Сашу воспалёнными красными глазками и поедала свою в большей части несъедобную мешанину.

Однажды Саша доставала из сарая сено и сорвалась, захватила сухую траву в пригоршню и сунула в рот. Трава была колючая, пыльная и горькая, но Саша жевала, судорожно перекатывая жёсткий ком во рту. Стебли резали её рот, она чувствовала вкус крови и содрогалась в предвкушении сытости.

– Что так долго, Сашенька? – спросила от двери Евдокия Ивановна.

Саша не ответила, слишком занятая проглатыванием размякшего наконец от пропитавшей его крови комка сухой травы. Щурясь со света, Евдокия Ивановна не сразу поняла, что происходит, а когда разглядела, без лишних слов отвесила Саше полновесную пощёчину и потащила из сарая.

– Что ж ты творишь, полоумная? – приговаривала подоспевшая на шум Катерина Викторовна, заставляя Сашу открыть рот и пальцем выковыривая сено. – Совсем оголодала, бедняжка. Есть люди, которые дадут тебе еды за украшения, тёплые вещи или лекарства. Хочешь? Отвести тебя к ним?

Саша закивала обрадованно и оттерла с подбородка разбавленную кровью слюну. Она очень хотела жить.

Они шли по заснеженным улицам. Саша не верила, что за полтора месяца яркий современный город можно превратить в тёмное безжизненное царство, ей казалось, что всё это сон, декорация к неведомым сказочным событиям, и что вот сейчас появится Иван-дурак, снесёт голову Чуду-юду на Калиновом мосту, и вспыхнут фонари, заструится тепло по трубам выстуженных домов, и тёмные бугорки на обочинах снова превратятся в живых людей, поднимутся и заспешат по своим делам.

Одной рукой Саша держалась за Катерину Викторовну, другую держала в кармане пальто. Там, в тёмных недрах старого драпа, она сжимала в кулаке два колечка и простенькую цепочку с янтарным кулоном – боялась потерять.

Они зашли в неприметный серый подъезд, не отличимый от доброго десятка таких же, поднялись на второй этаж и остановились возле обитой дерматином двери. Катерина Викторовна вдавила кнопку звонка, внутри квартиры раздался резкий звон.

– Иду! – тотчас отозвался весёлый женский голос, дверь распахнулась, являя взгляду полную блондинку среднего возраста.

– Рада видеть! – улыбнулась блондинка.

Катерина Викторовна кивнула сухо, всем своим видом показывая, что ни за что не пришла бы, не будь в том крайней нужды.

Блондинка усмехнулась краешком накрашенных губ, кивнула: проходите, мол. Саша прошла, спиной чувствуя, что Катерина Викторовна идёт следом. Она вдруг оробела до мелкой дрожи под коленками.

В жарко натопленной буржуйкой комнате пахло спиртным. В углу сидели двое мужчин, на столе перед ними стояла бутылка коньяка, тарелка с нарезанной колечками колбасой, белый хлеб и разломанная плитка шоколада. Сашин рот немедленно наполнила вязкая слюна, она с трудом оторвала взгляд от шоколада.

– Что вам? – грубо спросил мужчина постарше.

Его маленькие глазки остро смотрели из-под кустистых бровей, крупные руки, покрытые мелкими светлыми волосками, тяжело лежали на инкрустированной коричневыми цветами столешнице. Второй был изящнее, значительно моложе, на него смотреть было приятнее. Впрочем, от обоих исходило ощущение беспощадно сытой силы.

– Тушёнку, крупу, сухое молоко, жир, какой есть, – ответила за Сашу Катерина Викторовна.

Саша вынула немудрящие свои драгоценности, положила на стол между колбасой и рукой старшего.

– Три тушняка, два килограмма гречки, пакет молока, – сказал старший, скользнув взглядом по украшениям.

– Пять, – сказала Катерина Викторовна. – И три пачки комбижира.

– Наглеешь, Катя. Не нравится – проваливайте.

– Подожди, пап, – вмешался молодой. – Пусть берут.

Он откинулся в кресле, по-мужски рассматривая Сашу. Под его взглядом она почувствовала себя серой и неуклюжей, засвербила обветренная кожа на губах, румянец бросился в лицо. Саше отчаянно захотелось постоять под горячим душем, приодеться, накрасить губы. Она позавидовала встретившей их блондинке, чистенькой, ухоженной, хорошо пахнущей, беззаботной.

– Собери, что она сказала, и принеси ещё две рюмочки, – кивнул блондинке молодой. – Не угодно ли выпить с нами, дамы?

– С чего такая честь? – насмешливо спросила Катерина Викторовна, но на предложенный табурет села.

Саша тоже присела за стол, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить кусок колбасы и не засунуть в рот и сожрать, задыхаясь и чавкая от удовольствия.

– Меня зовут Глеб, – представился молодой, разливая янтарную жидкость по рюмкам. – Отца моего – Вениамин Сергеевич, подругу мою – Верочка. Выпьем за знакомство?

Саша взяла рюмку, мучительно стесняясь пальцев с неухоженными, обрезанными под корень ногтями, и опрокинула. Коньяк немилосердно впился в порезанный давешней травой рот, прокатился по пищеводу и рухнул в содрогнувшийся пустой желудок, взорвавшись яростной тепловой бомбой. Саша взяла кусок шоколада, осторожно разжевала, чувствуя, что опьянела сразу и сильно.

– С вами, Катерина Викторовна, мы давно знакомы, а как вас звать, барышня? – продолжил Глеб.

– Александра Петровна, – ответила Саша слегка заплетающимся языком. – Будем знакомы.

– Ещё по рюмочке?

Глеб явно веселился, серые глаза на узком лице смотрели с той самой едкой иронией, которая, в общем-то, нравилась Саше в мужчинах, но в этом, наоборот, бесила. Тепло и спиртное так действовали на неё, что ещё минута – и не хватит никаких сил встать из-за стола, выйти под ледяной ветер и шагать, шагать по заснеженной улице, тут и там натыкаясь на бугорки тел умерших от голода и холода людей. Они умирали, пока эти трое сидели здесь в тепле и пили коньяк, закусывая колбасой и выманивая золото взамен на просроченную тушёнку. Их гладкая Верочка красила губки и ела шоколад, а кто-то умирал, не в силах дотащить до дому салазки с бочкой речной воды.

– Благодарю, – покачала Саша головой. – Нам ещё домой добираться, тяжёлое нести. И вообще, нам пора.

Она встала, взяла приготовленный блондинкой мешок со снедью и пошла к двери.

– Так я помогу с тяжёлым, – поднялся и Глеб. – Далеко ли нести, барышня?

Саша не успела возразить. Катерина Викторовна тоже поднялась, но Вениамин Сергеевич усадил её обратно.

– Посиди со мной, Катя, молодёжь сама справится.

Они шли вдвоём по тёмной, погружённой в смерть улице. Саша то и дело оскальзывалась, но на предложенную руку опираться не захотела. Глеб, не скрываясь, насмешливо наблюдал за ней.

С серого неба повалил колючий снег, и город предстал перед Сашей белым мимом, замерзающим в заледенелом сугробе. Сквозь снежную пелену она почти увидела скрюченную долговязую фигуру и покрытые сверкающей изморозью синюшные губы, искривлённые в сардонической усмешке.

Саша долго искала по карманам ключи, нашла наконец, открыла дверь в холодную квартиру. Глеб вошёл за ней, поставил мешок у входа.

– Спасибо за помощь, – вежливо сказала ему Саша.

Она ждала, когда Глеб уйдёт из её дома и можно будет растопить печку и сидеть возле, грея зябшие руки и ожидая, пока закипит в кастрюльке вода и можно будет сварить гречку и бухнуть туда тушёнки, щедро, сразу полбанки, и есть, забравшись с ногами в кресло, а потом развести молока, две ложечки на стакан, и пить его мелкими глоточками, долго.

Глеб не уходил. Он по-хозяйски оглядывал просторную комнату со старым креслом возле холодной «буржуйки», заглядывал на кухню и в спальню. Саша как раз подбирала слова, какие-нибудь не очень обидные, чтобы выгнать непрошеного гостя, когда он повернулся к ней и буднично спросил:

– Ты дрова где берешь? Я могу человека прислать, он напилит тебе.

Саша удивилась – что это он? С чего бы такая забота?

– Да не бойся ты, не съем, – усмехнулся Глеб и шагнул к ней.

Саша дёрнулась в сторону, но он взял её за отвороты пальто и впился пахнущими коньяком губами в обветренный рот. У него были мягкие губы, такие мокрые, что Сашу немедленно затошнило. Она дёрнулась, упираясь кулаками в его грудь, но Игорь уже отпустил, почти отшвырнул её к стенке.

– Не понравилось? – хохотнул он, посмотрев в её искривлённое отвращением лицо. – Ничего, понравится. Как в следующий раз кушать захочешь, так сразу и понравится.

Он так и сказал – «кушать», и так приторно прозвучало у него это слово, что Саша снова вздрогнула от отвращения. Глеб вынул из кармана целую плитку шоколада, положил на подоконник и ушёл, не прощаясь, нарочно громко хлопнув входной дверью.