Текст книги "Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая"

Немецкий историк культуры Герман Вейс пояснил, что жилет (или, как его называли, безрукавный камзол), узкие или широкие штаны до колен, перетянутые на талии широким цветным кушаком; чулки; остроносые башмаки без каблуков и длинные кожаные гетры на пуговицах еще долго были в моде. Появление в таком костюме на публике воспринималось Петром чуть ли не как нарушение общественного порядка, заслуживающее “отменного рвения” самого полицмейстера Санкт-Петербурга. Именно за это полагалось бить батогами, несмотря на “вопли наказуемых”. Такие, по нашему мнению, не вполне адекватные меры связаны, по-видимому, с категоричностью и импульсивностью Петра, его горячностью в отстаивании собственной позиции. (“Пётр скор на расправу” – говорили о нём). Кроме того, царь действительно видел опасность в распространении такого “предерзкого” щегольства, олицетворением которого и был для него “гишпанский” костюм.

Очевиден и воспитательный аспект этого петровского указа. То обстоятельство, что слово “недоросли” выделено здесь крупным шрифтом, позволяет рассматривать это повеление императора в ряду его узаконений о молодом поколении. Вместе с тем, Пётр уточняет направленность своего законодательного акта – он апеллирует именно к недорослям именитых отцов, как-то: князей, графов и баронов. Таким образом, он впервые говорит о явлении, которое впоследствии, уже в XX веке, получит название “плесени” или “золотой молодёжи”. И характерно, что названная прослойка молодёжи, спрятавшаяся за спины богатых и чиновных отцов, нередко ассоциируется у Петра с щегольством.

Показательно в указе замечание: “На звание и именитость отцов не взирать”. И это не просто фраза, это – осознанная государственная позиция, отвергавшая всяческую семейственность и оценивавшая человека исключительно по его “годности”, то есть по личным заслугам. На таких принципах построено всё законодательство эпохи (и прежде всего, знаменитая “Табель о рангах”, 1722 года). И в жизни царь карал нарушителей, невзирая на чиновную родню. Вот лишь один только факт: он примерно наказал племянника прославленного фельдмаршала Бориса Шереметева, посмевшего вместо того, чтобы отправиться на учёбу за границу, жениться на дочери князя-кесаря Федора Ромодановского.

Царь говорит в своём указе и о нарушении молодцами в “гишпанских” костюмах этикета и “регламента штиля” того времени. О каком этикете идёт здесь речь? Ведь придворный этикет, церемонии вообще стесняли Петра. Так, датский посланник Юст Юль отмечал: “О церемониях он не заботится и не придаёт им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще, в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкера, а аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию”. А Михаил Богословский описал мучения императора на церемонии приёма персидского посла в августе 1723 года: “Он сильно потел от волнения и часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась”.

По всей видимости, говоря об этикете, Пётр имел в виду распространённые в то время правила морали и светских манер, служившие для российских дворян своеобразным кодексом поведения. Одно из таких руководств – рукопись, переписанная рукой петербургского немца, стихотворца и переводчика, панегириста Петра I Иоганна-Вернера Паузе, где также содержатся прямые инвективы против щегольства детей богатых отцов: “Если родители подарят новое платье – не хвастай им, и не скачи перед другими от радости: это пристойно обезьянам и павлинам. Богатый хвастун в красных своих платьях поношает беду и нищету их и людей ненавистных учинит. Поэтому юношам прилично носить скромное платье”.

Этикет того времени, помимо ношения европейских одежд, включал исполнение французских, немецких и польских танцев (показательно, что в училище Эрнста Глюка в Москве в 1703 году был специальный предмет “Танцевальное искусство и поступь французских и немецких учтивств”), свободное владение иностранными языками, а также умение писать и говорить красноречиво. Пётр I, не обладая сам в достаточной мере светскими манерами, хотел видеть их у своих подданных. Он даже составил инструкцию, которой должны были руководствоваться при дворе. Впрочем, её пункты звучат довольно обыденно: “Не разувая, сапогами или башмаками, не ложит(ь)ся на постели”; “Кому будет дана карта с нумером постели, то тут спать имеет. Не переноси постели ниже другому дать, или от другой постели взять”.

Издавались и руководства к сочинению писем на все случаи жизни, вроде книги “Приклады, како пишутся комплименты разные” (1708 г.). Особое место здесь занимали галантные “Поздравительные письма к женскому полу”.

Из подобных компонентов и складывался “регламент штиля” эпохи, куда “гишпанские камзол и панталоны” просто не вписались. И, действительно, мы не располагаем данными, чтобы кто-либо после названного указа облачился в подобные одежды. Но дело не только в этом. Важен сам принцип – монарх присваивает себе право вводить, разрешать или же запрещать ту или иную моду на одежду. Достаточно объявить неугодное платье “предерзким щегольством” – и проблема решена.

Однако Петр воспринимал как щеголей, хотя и не столь “предерзких”, и тех молодых людей, кого Николай Гоголь назвал впоследствии “французокафтанниками” (вспомним, с каким изуверством монарх испачкал французский костюм сына богатого отца!). Особенно значимо свидетельство Ивана Голикова о негативной оценке императором “так называемых петиметров, которых почитал он за людей негодных и ни к чему не способных”. Слово “петиметр” в XVIII веке обозначало фата, щеголя, обязательно галломана, высокомерного молодого человека с претенциозными манерами. Хотя Голиков употребляет понятие “петиметр” применительно к петровскому времени, думается, однако, что в российский культурный обиход оно вошло позднее (впервые фиксируется в 1750 году в комедии Александра Сумарокова “Чудовищи”), причем, особенно после полемики вокруг сатиры Ивана Елагина 1753 года, с явственным пренебрежительным оттенком.

Согласно мнению историка Льва Гумилева, при Петре I о петиметрах говорить рано: “из Европы брали только технические нововведения”, петиметры же только “при Екатерине занимали крупное положение и укрепились”. И Василий Ключевский, характеризуя этапы развития российского дворянина, при рассмотрении первой четверти XVIII века говорит только о распространенности типа “петровского артиллериста и навигатора с его военно-технической выучкой”; господство же щегольства и галломании он связывает с более поздним периодом, выделяя здесь тип “елизаветинского петиметра с его светской муштровкой”.

Как же в самом деле воспринимали Францию и парижские моды Петр и его окружение? В свое время авторитетные российские исследователи академик Яков Грот и Фридрих (Федор) Мартенс категорично утверждали, что Петр якобы не любил Францию и “не чувствовал никакого расположения к французскому народу”. Это мнение по меньшей мере спорно, если учесть ту настойчивость, с какой царь добивался не только нормализации русско-французских отношений, но даже максимально тесного сближения двух стран, включая династический брак: во время трехмесячного пребывания во Франции в 1717 году Петру пришла мысль о возможном браке его дочери Елизаветы и Людовика XV, которому в то время исполнилось шесть лет.

Петр не мог не ценить французскую культуру. “Добро перенимать у французов художества и науки…”, – говорил он. Это во Франции, славившейся в XVII–XVIII веках своими салонами, в которых собирались и вели беседы выдающиеся деятели науки, искусств и политики, у Петра окончательно созрел замысел ассамблей. С влиянием Франции связывают и произошедшую в России эмансипацию женщины. Однако быт и нравы французского придворного общества претили русскому монарху. Из всех европейских стран, по которым путешествовал Петр, пожалуй, именно Франция ассоциировалась у него с роскошью и щегольством – да это и понятно: Париж славился необычайной пышностью двора и королевских приемов. Герцог Луи де Рувруа Сен-Симон сообщил: “Он прибыл в Лувр, обошел все покои королевы-матери и нашел их слишком великолепно убранными и освещенными, опять сел в карету и отправился в отель де Ледигьер. И здесь назначенные для него покои он нашел слишком нарядными и тотчас приказал поставить свою походную кровать в гардеробной”.

По преданию, на приеме в Париже, во дворце вдовствующей королевы, Петр, отведав вина, сказал: “Пить умеют, только сильно роскошничают, и неудобь ярко освещено”. Сен-Симон продолжил: “Роскошь, какую он здесь нашел, очень изумила его; он изъявил сожаление о короле Франции, и сказал, что он с прискорбием видит, что роскошь эта скоро погубит ее”. Современники приводят и высказывания Петра о Париже: “Город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет,” или: “Париж воняет”. Царь наотрез отказался ездить в дворцовых каретах и поразил французов видом импровизированного русского тарантаса, сооруженного по его приказанию из кузова одноколки, который он поставил на каретный ход. Он не досмотрел парад французской гвардии, ибо ему, как природному солдату, были чужды блеск и мишура придворных манекенов. “Я видел нарядных кукол, а не солдат!” – заявил Петр.

Показательно, что в законодательнице мод, Франции, Петр отнюдь не щеголял изысканной одеждой. Сохранился любопытный анекдот: “В бытность в Париже он решился одеться по-тамошнему, но когда примерил наряд, голова его не могла выдержать тяжести парика, а тело утомлено было вышивками и разными украшениями. Обрезав кудри парика по-русски, он пришел ко двору в старом своем коротком сером кафтане без галунов, в манишке без манжет, со шляпою без перьев и черной кожаной через плечо портупее. Его новая одежда, странная и никогда не виданная французами, восхитила их, по его отъезде из Парижа они точно ввели ее в моду под названием наряд дикаря”.

Василий Нащокин обратил внимание на то, что царский указ о запрещении чрезмерной роскоши (“чтоб золота и серебра не носить”) был опубликован “сразу же по прибытии государя из Франции”.

Однако русская знать благоговела перед французской модой и с удовольствием носила наряды в парижском вкусе. Тон здесь задавала сама монархиня Екатерина Алексеевна, постоянно следившая за новинками из Парижа: знаменательно, что ее одежда и карета для коронационных торжеств были также привезены из Франции.

Говоря о посетителях петровских ассамблей, литератор XIX века Евгений Карнович утверждал, что они “смахивали по внешности на версальских маркизов и маркиз – первых щеголей своего времени”. А наша современница Катерина Стасина сообщила даже, что сам царь требовал от своих приближенных являться на ассамблеи одетыми по последней французской моде. Думается, однако, что таких модников Петр не особенно жаловал. Обратимся к гениальному историку – Пушкину. В его повести “Арап Петра Великого” изображен галломан Корсаков. Этот модник, ездивший представляться царю, возомнил, что Петр “приятно поражен вкусом и щегольством его наряда”. Ошибка, тем не менее, обнаружилась уже на ближайшей ассамблее: Петр сам подошел к нему и сказал: “Послушай, Корсаков… штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя намного богаче. Это мотовство; смотри, чтобы я с тобой не побранился”.

Ключ к разгадке проблемы находится в написанном Петром I уставе “О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющем”. Здесь прямо сказано: “Перед появлением публичным гостю надлежит быть… обряженным весьма, но БЕЗ ЛИШНЕГО ПЕРЕБОРУ (курсив наш – Л.Б.), окромя дам прелестных, коим дозволяется умеренною косметикою образ свой обольстительный украсить, а особливо грацией, весельем и добротою от грубых кавалеров отличными быть”. Таким образом, “лишний перебор” в наряде, о котором идет здесь речь, – это, надо полагать, и есть щегольство, недостойное мужчины. И такое щегольство Петр категорически не приемлет.

Впрочем, к модникам чиновным монарх был весьма снисходителен. Достаточно назвать бывших у него в фаворе Петра Толстого, Бориса Шереметева, Федора Головина, Павла Ягужинского и других, облачавшихся в богатые модные французские костюмы. А чего стоят щегольское убранство дворцов “полудержавного властелина” Меншикова или роскошества сибирского губернатора Матвея Гагарина, которые Петр так долго терпел! К тому же император не жалел никаких средств на дворцовые издержки своей супруги, в том числе и на одежду ее слуг и челяди. Это заставило Михаила Щербатова высказать суждение, что Петр “среди богатых людей из первосановников его Двора… побуждал некоторое великолепие в платьях”. И в этом нет никакого противоречия, ибо царь прямо связывал “убор” человека с его положением в иерархии чинов. Тем самым утверждалась мысль о служебной маркированности платья (поскольку несоответствие наряда чину каралось даже репрессивными мерами). Петр говорил: “Напоминаем мы милостиво, чтобы каждый… наряд, экипаж и либерею имел, как чин и характер требует. По сему имеют все поступать, и объявленного штрафования остерегаться”. Подобное положение дел имело на Руси давнюю традицию: в старину чем богаче были наряды, тем более выказывалась через них знатность рода. Монаршим указом еще во второй половине XVI века было строго запрещено людям без состояния рядиться в пышные одежды.

Идеи Петра I логически развил Иван Посошков, который в “Книге о скудости и богатстве” (1724) выдвинул проект облачения каждого сословия в своего рода униформу, строго соответствующую чину и состоянию каждого. Посошков резюмировал: “А буде кто оденется не своего чина одеждою, то наказание ему чинить жестокое”. Проект Посошкова предписывал каждому сословию, какие ткани носить. При этом ношение самых дорогих “щегольских” заморских тканей – парчи с золотом и “испещрением разных цветов”, а также золотых пуговиц, позументов и шнурков было привилегией высшего дворянства.

В этом же ключе может быть рассмотрено резко отрицательное отношение Петра к нечиновным и несостоятельным щеголям. “Сей Отец подданных, – сообщает Иван Голиков, – если усматривал кого, а особливо из молодых людей, богато одетого и в щегольском экипаже едущего, всегда останавливал такового и спрашивал, кто он таков? Сколько имеет крестьян и доходов? И буде находил такие издержки несоразмерные доходам его, то, расчисля по оным, что таких излишеств заводить ему не можно, наказывал, смотря по состоянию, или журьбою, или определением на некоторое время в солдаты, матросы и проч., а мотов обыкновенно отсылал на галеры на месяц, два и больше”.

Отношение Петра Великого к щегольству ярче всего иллюстрирует следующий эпизод из его жизни: “Однажды Екатерина стала восторгаться, увидев своего супруга не в обычном простом и бедном платье, а в кафтане с серебряным шитьем, и выразила желание всегда его видеть так одетым. Петр не замедлил охладить восторги своей подруги. “Безрассудное желание, – сказал он, – ты того не представляешь, что все таковые и подобные издержки не только что излишни и отяготительны народу моему; но что за такое недостойное употребление денег народных еще и отвечать буду Богу, ведая при том, что государь должен отличаться от подданных не щегольством и пышностью, а менее еще роскошью, но неусыпным ношением на себе бремени государственного и попечением о их пользе и облегчении”…[1]1
  Ср. также: “Petite-maitre – молодой человек, который много о себе думает и лучше себя никого не ставит. Щеголь, вертопрах, петиметр” (Новой лексикон на французском, немецком, латинском и на российском языках, переводу ассессора Сергея Волчкова. Ч.2. Спб., 1764, С.323)


[Закрыть]

Несостоявшаяся царица. Анна Монс

Более чем на десять лет она овладела сердцем Петра I, который даже собирался сделать ее русской царицей. Ее звали Анна Монс (1672–1714).

Семья Монсов, жившая с конца XVII века в Москве, в Немецкой слободе, пыталась отыскать свою родословную во Франции или во Фландрии. Свидетельство тому – фамилия Монс де ла Круа, под которой Монсы выступали при царском дворе. Однако историки установили, что семейство это вестфальского происхождения, и его притязания на звание галльских дворян неосновательны.

До переезда в Немецкую слободу глава семейства Иоганн Монс жил в городе Минден на реке Везер и занимался то ли винной торговлей, то ли игрой в карты, то ли бондарными делами. Попав же в Московию, он сосредоточился на виноторговле и содержании гостиницы, а также стал поставщиком товаров для царской армии. Монсам покровительствовал друг царя адмирал Франц Якоб Лефорт.

После смерти Иоганна остались вдова, Матильда, и четверо детей: Матрена (по мужу Балк), Анна, Виллим и Филимон. За долги пришлось отдать мельницу и лавку, но дом с “аустерией” (гостиницей) остался за вдовой.

Мемуаристы обращали внимание на свойственную Монсам внешнюю привлекательность, дух взаимовыручки, умение постоять друг за друга в трудную минуту. Это была на редкость сплоченная, дружная семья. Но нельзя не сказать еще об одном объединяющем их свойстве: стремлении к роскоши любой ценой. Причем стремление это было заложено в Монсах-детях, можно сказать, на генетическом уровне, поскольку им в полной мере обладала воспитавшая их мать, Матильда Монс. Историк и литератор XIX века Михаил Семевский отметил такие ее качества, как “вечное недовольство своим достатком, ненасытная алчность новых и новых благ, попрошайничество, заискивание у разных новых лиц, умение найти благотворительных себе особ”. Властная, хитрая, расчетливая, она старалась извлечь максимальную выгоду из ухаживания за своими дочерьми. Ее небезосновательно называли не матерью, а сутенершей.

Анна Монс – знаковая фигура не только Немецкой слободы, но и всей европейской культуры, проникшей в Московию. Воспитанная в иной вере и в иной культуре, Анна, по всей вероятности, была равнодушна к России и ее судьбам. Зато она восхищалась Западом, и, конечно, немалая доля симпатий к западному миру была вложена в Петра не только Лефортом, но и Анной Монс.

Как остроумно заметил писатель Даниил Мордовцев, из любви к Анхен “Петр особенно усердно поворачивал старую Русь лицом к Западу и поворачивал так круто, что Россия доселе остается немножко кривошейкою”.

Известен факт, что Петр произвел свое знаменитое брадобритие бояр после ночи, проведенной с Монс. Конечно, царь вынашивал этот план давно, но, кто знает, может быть, смех его возлюбленной над старозаветными бородами был как раз дополнительным стимулом, вооружившим его ножницами. Отмечалось также, что указ Петра от января 1700 года о ношении женщинами немецкого платья был навеян самодержцу нарядами Анны. Конечно, мы далеки от вывода, над которым в свое время иронизировал Федор Достоевский, что Петр, единственно, чтобы понравиться Анне Монс, совершил свою великую реформу. Разумеется, это не так. Тем не менее, роль этой женщины в истории не стоит и умалять.

Ранний брак с постылой Евдокией Лопухиной, на которой Петр женился в 1689 году по настоянию матери, и спустя лишь короткое время (в 1691) сильное “беззаконное”, по понятиям той эпохи, чувство к Анне Монс – все это не могло не отразиться на характере царя. Под влиянием целого комплекса обстоятельств у Петра смолоду развился, как отмечает Александр Томичев, “тот холерический взрывной темперамент, который впоследствии так часто проявлялся всполохами гневной ярости – или, наоборот, безудержного веселья, вакхического разгула страстей”.

Есть серьезные основания полагать, что вакханалии Петра в Немецкой слободе, а также его забавы с Анной Монс поощряла мать Петра Наталья Кирилловна, прозванная в народе “медведихой”. Известно, что она вносила разлад в отношения между сыном и разочаровавшей ее невесткой. Медведиха, желавшая самолично управлять государством, употребляла все усилия к тому, чтобы сын держался подальше от трона. Поэтому она дозволяла юному Петру и воинские потехи, и плавание на пресловутых ботиках, и безудержное пьянство – лишь бы сохранить власть в своих руках.

Как же познакомились Петр и Анна? Большинство историков сходятся на том, что их познакомил бывший любовник Анны, друг и наставник царя Франц Якоб Лефорт в 1691 году (или в 1692). Однако существует легенда, согласно которой Анна будто бы уже в 1689 году приняла большое участие в спасении царя во время бунта стрельцов, когда испуганный и разгневанный Петр в одном исподнем поскакал спасаться в Троицкую лавру. Говорили, что она предупредила монарха о грозящей опасности и даже последовала за ним в лавру. Об этом же пишет Александр Лавинцев (А. Красницкий) в своем историческом романе “Петр и Анна”.

Подобное развитие событий кажется нам маловероятным. Ведь известно, что Петр впервые посетил Немецкую слободу, где он бы мог познакомиться с Монсами, лишь в 1690 году. Что же касается утверждения историка-популяризатора Евгения Оларта о том, что “Анна Монс должна была проявить какие-то недюжинные свойства, чтобы завладеть сердцем царя”, то этими свойствами вполне могли стать не какие-то мифические героические поступки, а ее личностные качества, притягательные для Петра. Михаил Семевский написал: “Ему нужна была такая подруга, которая бы умела не плакаться, не жаловаться, а звонким смехом, нежной лаской, шутливым словом кстати отогнать от него черную думу, смягчить гнев, разогнать досаду; такая, которая бы не только не чуждалась его пирушек, но сама бы их страстно любила, плясала б до упаду сил, ловко и бойко осушала бы бокалы. Статная, видная, ловкая, с крепкими мышцами, высокогрудая, с страстными огненными глазами, находчивая, вечно веселая – словом, женщина не только по характеру, но даже и в физическом состоянии не сходная с царицей Авдотьей – вот что было идеалом для Петра – и его подруга должна была утешить его и пляской, и красивым иноземным нарядом, и любезной ему немецкой или голландской речью… Анна Монс, как ему показалось, подошла к его идеалу”.

Портретов Анны Монс не сохранилось. Потому достоверно неизвестен даже цвет ее глаз. Кто-то называет ее “синеглазая Анхен”, кто-то – “черноокая Монсиха”. Историк Николай Костомаров указывал, что умная, кокетливая немка привязала царя к себе “наружным лоском обращения, которого недоставало русским женщинам”. “Наружный лоск” Анны проявлялся, в частности, в том, что она прекрасно одевалась. Исторические романисты живописали облик Монс яркими красками. Наш современник Валентин Лавров в романе “На дыбе” нарисовал Анну в пышном белом платье, в белых чулках, с тонкой талией, с высоким пучком волос на макушке, слегка нарумяненной, “не то что толстые московские дуры, мер не знавшие”.

Историки единодушны: Анна была замечательно хороша собой. Сходятся они также в том, что она некоторое время вела жизнь куртизанки – во всяком случае, ей приписывают массу любовников, среди которых был и Лефорт. При этом какое-то время Монс была фавориткой обоих друзей – Петра и Лефорта. Это возможно: свободные нравы Немецкой слободы общеизвестны; кроме того, к сближению с молодым и красивым царем Анну толкали и ее интимный друг Лефорт, и собственная мать, стремившаяся извлечь из этой связи наибольшую выгоду, и, наконец, женское самолюбие. В этой связи лишено оснований мнение, что для того, чтобы завоевать ее сердце, царь очень усердно ухаживал за Монс.

Даниил Гранин отметил: “Она привлекала и фигурой, и ножками, душистая, наряжалась по-иностранному, ложилась в кровать с шутками, любовью занималась изобретательно”. Любовная харизма Анны Монс еще ждет своего исследователя. Однако ясно, что именно с Анной будущий царь-реформатор вкусил прелести и тонкости европейской любви.

Мемуаристы и историки говорят, что Петр испытывал к Анне глубокое нежное чувство. Обычно прижимистый, он дарит ей собственный портрет, усыпанный бриллиантами (стоимостью в 1000 рублей), назначает ей пансион в 708 рублей, наконец, строит для нее великолепный двухэтажный палаццо в восемь окон (в народе его называли “царицын дворец”). В нем было все, что полагается, – и мажордом, и слуги в ливреях, два шестерика дорогих коней на конюшне, кареты на все случаи жизни. В спальне Анны, на втором этаже, был устроен специальный лифт ручного привода: звякнул в колоколец один раз – подавали вино и фрукты; звякнул два – пожалуйте, портативный туалет. Роскошно убранная опочивальня этого дворца вызывала неподдельное восхищение жителей слободы.

Вот как описывает выезд Анны Монс Алексей Н. Толстой: “Промчался золоченый, со стеклянными окнами, возок. В нем торчком, как дура неживая, сидела нарумяненная девка, – на взбитых волосах войлочная шапчонка в алмазах, в лентах; руки по локоть засунуты в соболий мешок. Все узнали стерву, кукуйскую царицу Анну Монсову. Прокатила в Гостиные ряды. Там уж купчишки всполошились, выбежали навстречу, потащили в возок шелка, бархаты”.

Однако всего этого Анне казалось мало: пользуясь расположением к ней царя, она за взятки торговала привилегиями, не гнушаясь при этом принимать как крупные, так и мелкие подношения; клянчила у своего венценосного любовника подарки и деньги. По свидетельству панегириста Петра I Генриха фон Гюйсена, “даже в присутственных местах было принято за правило: если мадам или мадемуазель Монсен имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то должно оказывать им всякое содействие. Они этим снисхождением так широко пользовались, что принялись за ходатайства по делам внешней торговли и употребляли для того понятых и стряпчих”. Иногда Анна прибегала к хитрым приемам: невольная виновница гонений на царевича Алексея, она выпрашивает у Петра подарок “для многолетнего здравия царевича”: “Я прошу, мой любезнейший Государь и отец, не откажи в моей просьбе, ради Бога, пожалей меня, твою покорную рабу до самой смерти”. Или в другом месте: “Умилостивись, государь царь Петр Алексеевич!..свой милостивый приказ учини – выписать мне из дворцовых сел волость”.

Впрочем, иногда она проявляла и своего рода заботу о царе. Посылала, например, посылку из “четырех цитронов и четырех апельсинов”, чтобы Питер “кушал на здоровье” или отправляла ему “цедреоли в 12 скляницах” (“больше б прислала, да не могла достать”). В ее письмах сквозит скорее официальный, чем дружеский тон. “Челом бью милостивому государю за премногую милость твою, что пожаловал, обрадовал и дал милостиво ведать о своем многолетнем здравии, жду милостивое твое писание, о котором всегда молю Господа Бога”.

Ольга Лебедева, проанализировавшая эпистолярное наследие Анны Монс, пришла к выводу, что в письмах Анны к Петру, посылавшихся ею на протяжении десяти лет, нет ни одного слова о любви. Это дало основание некоторым исследователям говорить о том, что Монс – холодная и расчетливая фаворитка, недостойная чувства Петра.

Многие помнят и сочинения школьной поры об “Образе Анны Монс в романе Алексея Н. Толстого “Петр Первый”. Глупой мещанкой, не сумевшей оценить истинную любовь великого человека – Петра, предстает она. “Сердце этой ветреницы оказалось глухим к глубокому и искреннему чувству”, – писали мы, не зная, что женолюбивый Петр одновременно с Монс постоянно имел связи с другими ветреницами. Царь рассматривал интимную связь как службу себе (забавно, что Анна Монс подписала письма к Петру – “верная слуга”).

Достаточно сказать, что наряду с Анной он имел отношения с ее ближайшей подругой, Еленой Фадемрех. Последняя находила для царя более ласковые, чем Монс, слова: “Свету моему, любезнейшему сыночку, чернобровенькому, черноглазенькому, востречку дорогому…”. А что Анна? Известно, что она никогда не выговаривала Петру за его случайные связи. Анна не ревновала или делала вид, что не ревновала. Похоже, она была уверена в себе. Любила ли она? И разве любовь может быть без ревности?

“Будь у Анны Монс поболе ума, именно она заняла бы место на троне”, – отметил современный историк-популяризатор Александр Крылов. Но все дело в том, что примерять на себя российскую корону Анна никогда не стремилась. Ей чужды были и православие, и русская культура, и тот деятельный и разгульный мир, который строил вокруг себя ее Питер. Анхен зевала на дипломатических приемах, куда он звал ее. Подобно римскому императору Диоклектиану, она находила удовольствие в тихом сельском труде, выращивании кочнов капусты, удивлявших обитателей Немецкой слободы. Ей милее всего была ее уединенная мыза около ручья Кукуя, где паслись шортгорнские коровы и аглицкие свиньи, росли иноземные овощи и картофель. Не случайно Анну называют “первой идейной дачницей на Руси”.

Она, скорее всего, не любила Петра – лишь ценила его привязанность к ней, отвечала ему теплой дружбой и умела пользоваться добрым чувством всесильного властелина русской земли. С таким “мучительным человеком”, как Петр, можно было стать полностью обезличенной. Ее чувства передал писатель Юлиан Семенов: “Тяжко было каждый миг всегда держать себя в кулаке. Поди попробуй с такой махиной изо дня в день быть рядом, угадывать его, утешать, миловать, шептать тихое.”.

Но в том-то и дело, что Анне было чуждо откровенное притворство. По словам Франс уа (Никиты) Вильбуа, Петр непременно женился бы на Анне, если бы она “искренне ответила на ту сильную любовь, которую питал к ней царь. Но она, хотя и оказывала ему свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть”.

Тем более, что поведение самого Петра давало для этого повод. В марте 1697 г. он на полтора года в составе Великого Посольства отправился в Европу и за это время не написал ни единого письма своей возлюбленной Анхен. Она, почувствовав себя свободной от каких-либо обязательств по отношению к царю (смутные обещания женитьбы не в счет), завела себе любовника – саксонского посланника Фридриха фон Кенигсека. Это был, в отличие от неряшливого и небрежно одетого Петра, истый щеголь, обладатель галантных манер, искушенный в европейском политесе, ярый поклонник своего кумира – Саксонского курфюрста и польского короля Августа II Сильного, дамского угодника, изощренного в модах и любовных утехах. Надо сказать, что щегольство было фамильной чертой семейства Монс, а потому столь для них притягательной. Впоследствии брат Анны Виллим будет признан первым франтом при дворе императрицы. Кенигсек делал Анне дорогие презенты, чем окончательно покорил ее.

Возвратившись в Москву из чужих краев, Петр тотчас же побывал у Анны Монс. Австрийский посол Игнатий Христофор де Гвариент замечает по этому поводу, что царь был одержим прежней неугасимой страстью. До поры до времени Петр не знал об измене. Он даже даровал Анхен 295 дворов в селе Дудино Козельского уезда. Неверность открылась только через пять лет благодаря роковому стечению обстоятельств.