Текст книги "Происшествие в городе Т"

Лев Брусилов
Происшествие в городе Т

© Epifantsev / Shutterstock.com и элементы дизайна: Vasya Kobelev / Shutterstock.com;

© DELstudio / Shutterstock.com

© Брусилов Л., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Глава 1
Нападение

Поздним слякотным вечером начала мая 1889 года татаярский губернатор граф Иван Аркадьевич Можайский возвращался домой из Английского клуба.

Граф только что проиграл в карты председателю казенной палаты Хохрякову сто рублей. Никогда раньше Иван Аркадьевич не проигрывал, даже в молодости, служа в полку. Среди господ офицеров тогда слух ходил, будто бы знает поручик Можайский слово заветное, карточное, и благодаря ему выигрывает. Еще говорили, что корнет Серпухов предлагал за слово это свое подмосковное имение. Граф отказал, со смехом заявив, что никакого слова не знает. Выигрывает, потому что удачлив, а вот удачу свою ни на что не обменяет… Но все это – опять же по слухам…

А вот теперь проигрыш! Настроение его превосходительства было скверным. Тому способствовала еще и рюмка анисовой, которую граф выпил, уступив настоятельным просьбам Хохрякова. Результатом была сильная изжога – наказание за уступчивость. Но если говорить начистоту, у графа были куда более веские причины для дурного настроения.

Несколько дней назад он узнал, что его жена Елена Павловна (Иван Аркадьевич вторым браком был женат на вдове помещика Вайского) увлечена князем Богомиловым – губернским предводителем дворянства. Более того, граф подозревал, что это не просто увлечение, а связь! У него не было доказательств, говорящих в пользу этой связи, однако он не смог удержаться и сегодня утром позволил себе довольно прямой разговор с женой. Задал ей несколько достаточно унизительных вопросов, после которых Елена Павловна вспыхнула, точно пересушенный порох: с шумом, дымом и пламенем.

– Да как вы смеете говорить мне подобные вещи! Как смеете меня подозревать, или я давала вам ну хоть малейший повод усомниться в моей верности? – выкрикивала она и, заламывая руки, стремительно ходила по спальне. С каждым мгновением голос ее становился громче, а жестикуляция яростнее – казалось, еще чуть-чуть, и у Елены Павловны начнется истерика.

Они состояли в браке уже два с половиной года, но губернатор впервые видел графиню в таком возбужденном состоянии. Первая жена, с которой он прожил без малого тридцать лет, была тихоней: мужу не перечила, свое мнение, даже если и имела, никогда не высказывала. Сегодня, в первый раз после ее смерти, граф вспомнил покойную добрым словом: «Замечательная была женщина».

Иван Аркадьевич, уже жалея о том, что начал этот разговор, попытался успокоить Елену Павловну, обнять, как-то утешить, но она с такой невероятной силой, с такой ненавистью оттолкнула его, что он, потеряв равновесие, упал навзничь. Будучи затянутым в корсет, граф не мог, сколько ни старался, тотчас же подняться. Глядя, как он тужится и беспомощно дрыгает ногами, точь-в-точь перевернутый на спину майский жук, Елена Павловна зло рассмеялась.

– А впрочем… – Она наклонилась над мужем, кровь прилила к лицу; красота, которой она славилась на всю губернию, исчезла; голубая жилка вздулась на лбу и начала пульсировать. – Можете думать все, что вам заблагорассудится, все, что только придет в ваш заплесневелый мозг! Я не стану оправдываться… Богомилов мой любовник! А что? Это даже забавно. И заметьте, мой любовник не какой-нибудь граф, а князь! Это должно ударить вас еще больнее! Теперь же уходите, я хочу побыть одна.

Нельзя передать словами, какое унижение, какую бессильную злобу испытал Иван Аркадьевич, лежа на полу у ног жены, которую еще мгновение назад обвинял в измене. В таком положении выслушивать в свой адрес дерзости, граничащие с оскорблением, – это ужасно. К тому же нельзя не упомянуть о том, что он был в мундире и при орденах. А тут еще, очевидно привлеченная шумом, горничная заглянула в спальню…

Все эти неприятные события и привели его превосходительство в Английский клуб, где он за ломберным столом намеревался отвлечься от угнетающей действительности. Карты всегда помогали, стоило только сесть за стол, взять в руки пахнущую свежей типографской краской колоду, перетасовать, услышать этот ни с чем не сравнимый шелест, все заботы и проблемы уходили, растворялись, оставалась только игра. Но в этот раз подобного, увы, не произошло. В течение трех сыгранных партий утренние сцены так и стояли перед глазами графа, заставляя совершать непростительные для опытного игрока ошибки. В итоге, как мы помним, сторублевый проигрыш, и кому – председателю казенной палаты, который и играть-то по-настоящему не умеет, карты слюнявит и вообще человек неприятный. Выигрывать надобно с достоинством, лица не терять, а у него все шутки да прибаутки. «Глазам своим не верю, у меня бреллан-каре, у меня снова бреллан-каре!» – в продолжение всей игры приговаривал председатель казенной палаты.

Однако надо заметить, что проигрыш расценивался его превосходительством не столько как потеря денег, деньги что – пустяк. Расстраивало другое: судя по всему, удача отвернулась от него.

Теперь граф возвращался домой. Сидя в экипаже, комкая бархатную подушку и безвольно отдаваясь дорожным толчкам, он лелеял одну мысль, навеянную сыростью и мраком. Отыскать доказательства связи Елены Павловны с князем Богомиловым (каков подлец!), а еще лучше – поймать с поличным.

– Поймать с поличным… – проговорил он со стоном, и от этих слов графу, вопреки всему, сделалось приятно. Припомнилась так обожаемая в молодости псовая охота: храп лошадей, повизгивание гончих (особое повизгивание, указывающее на то, что зверь где-то рядом), крики выжлятников, терпкий пьянящий запах осенней лесостепи. По коже прокатились шарики легкого возбуждения. – О-о-о, это было бы превосходно!

Уличные фонари сквозь незадернутые окна кареты высвечивали Ивана Аркадьевича мутным желтым светом. Благостное выражение лица, вызванное мечтами о поимке с поличным, вдруг изменилось – досада искривила губы, и это не могли скрыть даже пышные николаевские усы. Пришло понимание, что он поторопился. Разговор с женой нужно было отложить на потом. Вначале все хорошенько проверить и разузнать, если нужно, то и проследить, а уж затем…

Да, поторопился и сам раскрыл все карты. Теперь, если она даже и виновна, уличить ее будет весьма и весьма трудно…

А что, собственно, послужило причиной, подтолкнувшей его превосходительство к подозрениям и к этому не вполне обдуманному шагу – разговору с женой?

Анонимное письмо!

Оно было написано аккуратным почерком, ни исправлений, ни помарок. Это могло означать, что человек, его написавший, руководствовался не внезапным эмоциональным порывом, а все хорошо и трезво продумал. Вначале составил черновик, а уж затем не торопясь переписал начисто. Оно содержало в себе не прямые указания на измену, а всего лишь полунамек. По всей видимости, писавший хорошо знал губернатора: характер, привычки, слабости; знал, каким способом можно вывести его превосходительство из себя. И, надо заметить, не ошибся. Губернатор после прочтения был взбешен. Поначалу даже не тем, что жена, возможно, изменяет ему, а тем, что кто-то, потеряв всякий страх, осмеливается об этом писать. Выйдя из себя, граф изорвал письмо в клочья. Выбросил. И только спустя время до него дошел истинный смысл написанного. Конечно же, граф пожалел о том, что уничтожил письмо.

Карета подъехала к графскому дому и остановилась.

Губернаторский охранник унтер-офицер Щеколдаев неуклюже спрыгнул с козел, где сидел бок о бок с кучером. Если рослого унтер-офицера несколько лет назад можно было назвать хорошо сложенным, то теперь язык не поворачивался это сделать. Сытая пригубернаторская жизнь сделала его тучным: в два раза увеличился живот, на боках, словно торбы, выросли жировые горбы, голова приросла к плечам. Щеколдаев имел круглое упитанное лицо и темные волосы, брови ленточками и маленькие осторожные глазки, под некрупным носом росли редкие азиатские усы.

Губернатор не спеша выбрался на вольный воздух. Хмуро осмотрелся, а затем медленно поднял глаза к третьему этажу дома, там располагались апартаменты жены. Светились три крайних окна. За плотно закрытыми шторами двигались две совершенно одинаковые тени: Елены Павловны и, очевидно, прислуги. Вспомнив горничную, граф скривился, точно откусил кислого. Сегодня утром вышло нехорошо, ну да ладно. Рядом стоял унтер-офицер и терпеливо ожидал дальнейших распоряжений. Губернатор попросил унтера достать из экипажа свою трость. Щеколдаев нырнул в карету.

А в этот самый момент с противоположной стороны улицы от дома фабриканта Бахичева в направлении губернаторского экипажа, никем не замеченный, двинулся человек. Длинный, до пят, плащ, широкополая, надвинутая на самые глаза, популярнейшая в те годы шляпа канабрийского разбойника и, что самое замечательное, совершенно бесшумная поступь подталкивали к мысли, что это фантом. Дурное освещение и сырая погода усиливали впечатление. Но все же это был человек. Он обошел экипаж сзади, его тень упала на лакированную, всю в капельках дождя, стенку кареты. Выйдя на тротуар, незнакомец ступил несколько шагов и остановился в трех саженях от его превосходительства, который ожидал, когда отыщут трость.

Какое-то время человек стоял молча, потом окликнул губернатора. Тот в тяжелой задумчивости повернулся.

– Вы граф Можайский? – спросил незнакомец нарочито грубым голосом.

– Да, это я! – ответил Иван Аркадьевич и через секунду добавил: – Но что вам угодно, сударь?

Незнакомец не ответил. Вместо этого выкрикнул очень странную фразу:

– Уступи место, самозванец!

Пребывая в замешательстве, граф не успел что-либо возразить. Незнакомец бросился на него. Мокро хлопнув, полы плаща разлетелись в стороны, а в правой руке что-то блеснуло.

«Нож!» – с ужасом подумал граф.

Незнакомец уже рядом, адским пламенем горят глаза. Иван Аркадьевич не хочет, да нет, он просто не в силах смотреть на блестящий предмет в руке нападавшего. Клокотанье вместо крика, тупая боль в левом подреберье, его превосходительство, держась за живот, заваливается на бок. Помутневшим взором видит, как, подобрав полы плаща, убегает незнакомец, как толстозадый кучер пытается его схватить. А где же верный охранник Щеколдаев? Унтер, словно раненый зверь, бьется в судорогах возле экипажа.

«Неужели и его…» – теряя сознание, успевает подумать губернатор.

Глава 2
Губернатор приходит в себя

Что-то больно и едко ударило Ивана Аркадьевича в ноздри, он охнул и поднял веки. Рука в белоснежной, скрепленной коралловой запонкой манжете держала склянку с нюхательной солью под самым его носом. Вяло отведя ее в сторону и глядя слезящимися глазами на два расплывчатых лица, граф с ужасом в голосе проговорил:

– Вы кто?

Одно лицо приблизилось почти вплотную:

– Не признали, Иван Аркадьевич, Фирс я, – раздался услужливый голос губернаторского камердинера. – А это доктор! Были еще из полиции. Порыскали тут, посовали везде носы свои, спросили, что нужно, и ушли. Потом, сказали, придут. Полицмейстер тоже приходил, но я его не пустил. Напугал ты нас, батюшка, ох как напугал. Думали все, убили тебя враги, а оно, вишь, счастье-то какое, обошла беда, слава тебе господи… – И заохал, запричитал графский челядинец.

Чтобы не утомлять читателя старческими всхлипами преданного слуги, вкратце расскажем, как развивались события.

Прежде всего, что же случилось со Щеколдаевым, почему он не смог прийти на помощь его превосходительству? А лишь до хрипоты орал: «Держи его, хватай его!» Все очень просто: выбравшись из кареты и видя, какая опасность грозит губернатору, унтер бросился на помощь, но вот незадача – ступенька подломилась, и нога застряла в откидной лесенке экипажа, как в капкане. И это счастье, что лошади не понесли, испугавшись того, как Щеколдаев, пытаясь освободиться, орет и раскачивает карету.

Кучер, следуя призыву унтер-офицера, с грехом пополам спустился с козел, отважно кинулся ловить нападавшего, но мешали ливрея и «ватная задница». Злодей, к тому времени сваливший с ног губернатора, был вертляв как черт, нырнул под растопыренными руками кучера и был таков!

– Мать-перемать! – Ругаясь самыми последними словами, Щеколдаев метнул в злодея губернаторскую трость, не думая о дорогом литого серебра набалдашнике. В нападавшего не попал, зато угодил кучеру в шею. Тот упал и тоже принялся материться. На шум выбежала прислуга.

Ивана Аркадьевича дворецкий вместе с камердинером Фирсом внесли в дом. Один раз роняли, потом бегали по комнатам – куда положить бездыханное тело, везде все дорого, везде пачкать жалко, и если бы не Елена Павловна, скомандовавшая: «Несите в кабинет, там кожаный диван!» – так бы, наверное, и держали в руках до приезда доктора.

* * *

Доктор Викентьев прибыл спустя четверть часа. Осмотрел графа, нашел его целым и невредимым, за исключением небольшой припухлости в области левого подреберья, несмотря на горячие заверения кучера и к тому времени уже вырвавшегося из каретной западни Щеколдаева, что губернатора ударили ножом. Во время осмотра, и об этом необходимо упомянуть особо, доктор увидел, что в левой руке его превосходительства зажат нелепый применительно к ситуации предмет, а именно – ложка! Да-да, обычная ложка из серебра, только согнутая. Пока губернатор пребывал в бессознательном состоянии, доктор так и не смог, сколь ни старался, разжать графу пальцы, чтобы освободить эту ложку. Вот и лежал Иван Аркадьевич на диване, точно умерший от переедания обжора, прижимая к сердцу самое дорогое.

Новость о нападении на губернатора разлетелась по Татаяру со скоростью кавалерийской атаки. Но почему-то так получилось, что в сторону Патаевской полицейской части, в которую входила улица Изрядная, скорость этой атаки была чуть меньше, чем в остальные стороны. И поэтому к приезду полиции возле губернаторской резиденции случилось истинное столпотворение от собравшихся там экипажей, пролеток и просто пеших зевак. Произошел даже инцидент. Экипаж председателя казенной палаты Хохрякова, который тотчас же после известия о нападении бросил игру и примчался на место происшествия, сцепился осями с другим экипажем. Между кучерами вспыхнула потасовка, и кто знает, чем бы это все закончилось, может быть, крупным сражением извозчиков, но вмешались вскоре прибывшие жандармы, и все разрешилось лучшим образом. Надавали обоим по загривкам, затем загнали на козлы, после чего расцепили оси и велели ехать по домам.

– Как же так! – возмущался, приоткрыв дверцу кареты, Хохряков. – Я друг его превосходительства и хочу знать о его самочувствии!

– Все хотят, потому и понаехали, не разминуться! – отвечал ему пристав Патаевской части. – И вы бы тоже, господин председатель, ехали. Завтра уж и спросите, а сегодня никак, доктор запретил к нему входить. Самому полицмейстеру отказано. И мы вот тоже должны следственные мероприятия провести, а не можем из-за экипажей. Вы уж езжайте, езжайте, завтра узнаете!

– Так он жив или нет?

– Жив!

– Это точно?

– Стану я вам врать при исполнении!

Еще целый час полиция кого уговорами, а кого и принуждением заставляла разъехаться и разойтись по домам.

Из вышесказанного можно сделать вывод, что граф Можайский был в Татаяре личностью крайне популярной и безмерно любимой, однако это не так. К Ивану Аркадьевичу относились ровно, а что съехались после нападения к дому даже быстрее полиции, так это были в массе своей чиновники, зависимые от его превосходительства.

Когда перед домом губернатора остались только пролетка доктора Викентьева и несколько полицейских таратаек, стражи закона, наконец, приступили к осмотру места происшествия. Правда, он ничего не дал. Следы, которые, возможно, и остались после нападения, были безвозвратно потеряны. Пристав Самсонов в сопровождении двух квартальных сунулся было в дом, но дорогу ему перегородил дворецкий.

– Пущать не велено! – Он выпучил глаза и, судя по всему, был готов даже на то, чтобы оказать представителям власти сопротивление.

– Да ты понимаешь, голова садовая, с кем говоришь… – начал пристав.

– Понимает! – Рядом с дворецким возник Фирс. При его появлении Самсонов попятился. У губернаторского камердинера была слава бойкого старичка, от которого можно ожидать чего угодно. – Он все понимает, а ты иди себе, в доме тебе делать нечего, понадобишься, позовут!

И хотя Фирс был небольшого звания, пристав понимал, что это ровным счетом ничего не значило. Фирс – один из немногих, кто говорил с губернатором запросто, а это дорогого стоило. Однако просто так вот повернуться и уйти полицейский начальник не мог, гордость не позволяла, да и перед стоящими рядом квартальными марку нужно было держать, и поэтому он заявил:

– Мы должны провести следственные мероприятия, опросить свидетелей…

– А тут никаких свидетелей нету! – парировал Фирс.

– Мне нужен кучер и унтер-офицер Щеколдаев.

– Так вот и иди в лакейский домик, они тама. – При этом камердинер переступил порог и показал, куда нужно идти.

– Хорошо! – кивнул Самсонов. Приличия были соблюдены, и теперь он мог, не упав в глазах подчиненных, идти в лакейский домик составлять протокол.

На следующий день об этом странном нападении написали губернские газеты.

Всегда пафосный, когда дело касалось исполнительной власти, «Глагол» сообщал: «Вчера вечером на возвращавшегося домой губернатора Можайского не установленным пока лицом совершено дерзновенное нападение, но, благодарение богу и решительным действиям охраны, оно было пресечено в самом зачатке. Его превосходительство живы и здоровы, а вот нападавшему, коварно использовавшему темноту и слякоть, удалось скрыться. Полиция, определив круг подозреваемых лиц, ведет успешные поиски злоумышленника…» Люди бывалые в этом месте чтение прерывали. Те, кто был попроще, сплевывали на пол, а у тех, кто имел воспитание, на лице появлялась ехидная улыбка.

Потому что все написанное, за исключением самого факта нападения, было неправдой. Никто не определял круг подозреваемых лиц, и никто никого не искал… Да и кого искать? Пойди его найди! Он уже, наверное, вон где!

А вот «Губернский патриот», газета, издававшаяся на средства дворянского собрания и мягко оппонирующая исполнительной власти, была не столь благозвучна в определениях, как «Глагол». Нападение на губернатора она назвала курьезным и первой выдвинула предположение, что гнутая серебряная ложка, неизвестно каким образом попавшая в руки его превосходительства, и есть тот самый блестящий предмет, который и губернатор, и его охранник Щеколдаев приняли за нож.

О нападении на губернатора в Татаяре какое-то совсем непродолжительное время поговорили и благополучно забыли, но ненадолго. История эта вскорости получила продолжение, и надо заметить, довольно зловещее.

Глава 3
Ложка мастера Усова

Прежде чем рассказать, какое зловещее продолжение получила история о нападении на графа Можайского, вкратце сообщим, что после случившегося Иван Аркадьевич впал в странную созерцательную задумчивость. Говорил мало, все сидел в кабинете и занимался тем, что переставлял на столе письменные принадлежности, никого не принимал, кому и удалось к нему пробиться сквозь заслон челяди, так это полицмейстеру. Он пришел к губернатору с одним-единственным вопросом: «Искать злодея или не искать?» Это может показаться странным: конечно же искать. Однако в те годы, когда вся власть в губернии была сосредоточена в одних руках и они принадлежали графу Можайскому, такой вопрос задать было просто необходимо.

Граф, чуть подумав, сказал:

– Ищите! – Но сказал вяло, безынициативно, точно и не касалось это происшествие его.

С тем полицмейстер и ушел, сделав для себя вывод, что можно искать, а можно и не искать, главное, чтобы видимость была.

Глядя на такое поведение Ивана Аркадьевича, домашние стали опасаться, а не тронулся ли умом его превосходительство. Кто-то говорил, что так оно и начинается – помешательство. Елена Павловна пригласила Викентьева. Врач осмотрел и сказал, что граф находится в полном душевном здравии, а заторможенность объяснил нервным потрясением и добавил, что скоро все пройдет.

Ну, а в городе тем временем случилось вот что…

Спустя две недели после странного нападения на губернатора в ночлежном доме в бывших казармах артиллерийского полка кормили бесплатным обедом обитателей этого богоприимного заведения.

Все расходы взяла на себя городская казна. Наверное, этим и можно было объяснить, что при раздаче супа присутствовал лично господин Приволов – городской казначей.

Его высокая тощая фигура столбом возвышалась чуть поодаль от котла. Казначей, заложив руки за спину, взирал, поблескивая стеклами пенсне, как повар разливал по мискам мутную тягучую жидкость. В расходных ведомостях городского совета она именовалась мясным супом.

Все должно было быть как всегда во время подобных обедов: лихорадочное, в надежде на добавку, поедание супа, косые взгляды в чужие тарелки, негромкое переругивание, кратковременные потасовки, гнусавые жалобы. Но в этот день все пошло не так, как ожидалось. Вдруг в руках одного бездомного, истрепанного, грязного, с лоснящейся повязкой на левом глазу, появилась ложка, что само по себе неудивительно. Однако это была необычная ложка – начищенная до бриллиантового блеска, она сказочным светом сияла в грязных мужицких руках, и яркие блики солнца, отражаясь от нее, плясали на закопченных стенах ночлежки. Все, в том числе и Приволов, восхищенно уставились на это диво. У казначея даже мелькнула мысль, что не худо бы подойти и поинтересоваться, откуда у бездомного, сирого и убогого человека такая, судя по всему, дорогая вещь.

Но эта мысль, быстрая, юркая, мелькнула и пропала. Ее место тотчас заняла другая – тяжелая, неповоротливая и по этим причинам будто бы правильная. Заговорила голосом его няньки: «На кой он тебе нужен, голодранец беспаспортный, спрашивать у него? Он, гляди, такой, что и ножичком может!». И Приволов отвел глаза от дивной ложки.

А вот сидевший рядом с обладателем сверкающего чуда старичок в латаной душегрейке, прищурив плутоватые глаза, спросил:

– Откедова у тебя, голубь, эдакая штука?

– Так эта… на помойке подобрал! – сказал «голубь», плохо выговаривая слова.

– Ну, это ты брось пеньку трепать, на помойке нашел, – дернул головой старик, – слямзил где-то!

– Да нет же, говорю, точно на помойке, вот чтобы мне в порох истолочься!

– Ну, тогда чего же, рассказывай, как дело было, люди вишь интересуются, – сказал старик.

И точно, бездомные, позабыв про свой суп, столпились вокруг мужика и слушали его, раскрыв рты.

– Валандался как-то возле Пантелеевской больницы…

– А где это у нас больница такая? – спросил старик.

– Да это не больница, это сумасшедший дом! – пояснил ему кто-то.

– Так вот, – продолжил «голубь», – гляжу, через пустырь барыня идет, а дело рано утром. Думаю, что это ее в такое время сюда занесло, неспроста, думаю, ну и прилепился я к ней. Она идет, озирается, не иначе задумала что-то. Я не отстаю, все за ней крадусь. Подошла она к мусорной куче, открыла радикюлю…

– Так у нее радикюля была?

– Барыни без радикюли не ходют! Вот раскрыла она радикюлю, достала чтоит, швырь в мусор и ходу оттудова. Я обождал, пока она с виду скроется, и к тому месту, а там вот эта ложка, в платок завернутая, лежит. Ну, я ее и прихватил, не пропадать же добру!

– А че, эта… она ее таво… выкинула? – спросил его кто-то из бездомных.

– Наскучила, видать, вот и выбросила! – ответил, не думая, мужик, сам же, зачерпнув супа, со словами: «Щас глянем, вкусно этой ложкой есть али нет!» – отправил ее себе в рот.

Бездомные, собравшиеся возле чумазого, зачарованно смотрели на него и, судя по выражениям на лицах, ждали каких-то ошеломляющих результатов. И дождались…

Маленькие серые глазки мужика вдруг остановились, он медленно вынул ложку изо рта и тупо на нее уставился.

– Чего, – вопрошал старичок в душегрейке, – хороша ложка?

Чумазый что-то хотел сказать. Он по-рыбьи захлопал губами, но сказать так ничего и не смог, вместо слов изо рта его, разбавленная супом, хлынула кровь.

На мгновение бездомные замерли, после чего все разом загалдели. Каждый лез к мужику и, дергая его за рукав, пытался узнать, что случилось, откуда кровь? Кто-то кричал, что это чахотка.

Сам чумазый, пытаясь что-то проговорить, раскашлялся, и изо рта его что-то вывалилось и противно шлепнулось на дощатый стол.

– Это что ж такое? – наклонился старичок в душегрейке и тут же отшатнулся. На столе в лужице опрокинутого супа, лилово-фиолетовый с кровавыми подтеками, лежал кусок человеческого языка.

– Убили! – вдруг заорала сидящая напротив баба с ребенком. Ребенок от крика вздрогнул и заплакал в голос, как бы помогая ей.

Крик этого дуэта услышал Приволов и решил взглянуть, что случилось. Бездомные его пропустили, почтительно расступившись.

Казначей прошел к окровавленному мужику и, поправив пенсне, спросил: «Что произошло?» На этот вопрос ответил старичок в душегрейке:

– Да он, кажись, язык себе откусил! – И указал пальцем на стол, где лежал окровавленный кусок.

Вышедший из оцепенения чумазый энергично замотал головой, разбрызгивая кровь, замычал и, дико тараща единственный глаз, ткнул рукой в ложку.

– М-м-м-м-мо-о-ха! – вырвалось из его глотки точно при полоскании.

Приволов осторожно взял ложку, брезгливо стряхнул с нее кровь и остатки супа, внимательно осмотрел. В глаза бросилась надпись на ручке, гравированная церковно-славянской вязью, которая гласила: «Уступи место, самозванец!» Брови Приволова, вздрогнув, взлетели до середины лба и там остались, что свидетельствовало о крайней степени удивления. Удивлялся казначей довольно редко, только при отрицательном сальдо тысяч в десять, и то только тогда, когда ему было неизвестно, а куда именно делись эти десять тысяч. Но странная ложка с не менее странной надписью, которая казалась ему знакомой, не только удивила, но и испугала, особенно тем, что при дальнейшем осмотре обнаружилось – края совка ложки необычайно остры, будто бы точены с умыслом.

На другой стороне ручки также имелась надпись, выполненная той же церковно-славянской вязью. Эта надпись была короче первой и указывала, по всей видимости, на человека, изготовившего ложку. «Мастер Усов» – вот что было написано на обороте.

Пока Приволов осматривал ложку, все стояли и молча ждали, что он скажет. Ждал и чумазый, плотно стиснув губы, стараясь не смотреть на кусок своего языка, лежащий на столе. Было видно, как не то от волнения, не то от кровотечения судорожно ходит кадык на его грязной и тощей шее.

– Так, значит, этой ложкой ты себе язык отхватил? – поднял казначей глаза на страдальца. Тот, прижав руки к груди, утвердительно закивал.