Текст книги "Происшествие в городе Т"

Глава 4
Терзания городского казначея

На улице Пехотного Капитана появился человек, в котором даже издали можно было признать городского казначея. Энергично размахивая руками, он с переходящей в спешку торопливостью шел по неровно вымощенному тротуару в сторону колокольни. Несмотря на погожий день и цветущие акации, господин Приволов был мрачен, а его вицмундир не по-весеннему застегнут на все пуговицы. Но не забота о спасении души владела им сейчас, он думал о спасении тела.

Казначей упрекал себя за то, что совершил, на его взгляд, непростительную ошибку: вместо того чтобы отнести в полицию отобранную у бездомного странную ложку, он принес ее домой и спрятал в чулане. Зачем? Он постоянно задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог.

И все бы ничего, но сегодня утром к нему в руки попал номер «Губернского патриота» двухнедельной давности. Кто-то, очевидно по ошибке, сунул эту газету в почтовый ящик. Приволов никогда не читал ее, находя несколько вольнодумной, а тут черт дернул. В том нет ничего удивительного, что городской казначей, пятидесяти лет от роду, вдовец, ведущий замкнутый, почти затворнический образ жизни, был не в курсе некоторых городских событий. Вернее, он знал, что с губернатором что-то там приключилось, но вот подробности этого происшествия прошли мимо Приволова. Ему было достаточно того, что его превосходительство жив и здоров. И вдруг ушат холодной воды на голову – «Губернский патриот», а в нем те самые подробности нападения на губернатора, о которых Приволов ничего не знал: ложка и, самое главное, фраза «Уступи место, самозванец!». Ледяной душ, совмещенный с ударом в солнечное сплетение, – вот что почувствовал городской казначей после прочтения «Патриота».

Сложив два и два, он понял, что невольно стал соучастником нападения: скрыл улику, и, по всей видимости, очень важную. В полицию нести ложку уже поздно, однако избавиться от нее нужно немедленно!

Приволов, подчиняясь скорее какому-то инстинкту, чем здравому смыслу, вначале сжег газету. Сделал это со всей тщательностью, на которую только был способен: скомкал, положил в печь, поджег, подождал, пока она полностью сгорит, после чего кочергой истолок пепел. Наивность этих действий несомненна, но так уж был устроен городской казначей. Работа с деньгами приучила его обращать внимание на мелочи, и он знал, если уж прятать концы, то как можно надежнее, и ни в коем случае не полагаться на авось. После он быстро оделся, сунул сверток со злополучной ложкой в карман и вышел из дому.

Ноги сами несли его. Куда, он не знал, да и не желал знать. Единственное, чего хотел Приволов, – подальше отойти от дома и там, где окажется, выбросить эту странную и страшную ложку, забыть о ней и никогда не вспоминать!

«Как все-таки несправедливо устроена жизнь!» – думал казначей, шагая невесть куда. Он увидел себя молодым, полуголодным, во всякое время нуждающимся. Ах, как он тогда, в те годы, годы нищие и прекрасные, мечтал ну хоть о каких-нибудь средствах. После слова «счастье» он ставил слово «деньги», и наоборот. Деньги и счастье были для него тогда синонимами. Одно плавно перетекало в другое, смешивалось в искристый благоухающий напиток, заполняло собой золотой потир. С тех пор прошли годы. Юношеским мечтаниям Приволова пусть не в полной мере, но суждено было сбыться. Правдами и неправдами, больше конечно же неправдами, он все же дотянулся до этого сосуда и, уцепившись зубами в край, отпил. Вкус разочаровал казначея. Это был не восхитительный благоухающий напиток с взрывающимися на языке пузырьками, а жирный, сильно пересоленный бульон. Перебарывая отвращение, Приволов отпил из этого сосуда, отпил достаточно, чтобы безбедно провести старость.

Однако несправедливость жизни заключается именно в том (по соображениям самого Приволова), что, приобретая одно, мы теряем другое, и потерянное подчас оказывается для нас более важным, чем приобретенное. Но понимать это мы начинаем тогда, когда ничего нельзя исправить, и в этом заключена ирония жизни. Накопив денег, казначей утратил здоровье, был этим очень обеспокоен, кинулся к доктору. Все говорили, хотя и дорого берет, зато в деле своем волшебник, мертвого на ноги поднимет, да и мало того, заставит плясать краковяк вприсядку. Эта характеристика внушала оптимизм. Доктор оказался с чувством юмора. После того как осмотрел пациента, дал какую-то бумажку:

– Вот, ознакомьтесь!

Казначей взглянул на нее и сильно удивился. Это было ресторанное меню!

– Но позвольте, это же…

– Верно! – кивнул доктор. – Это меню взято мною в ресторане Щеглова. Но для вас это не меню, а перечень блюд, запрещенных к употреблению…

– Кому запрещенных?

– Как кому? Вам, конечно! Ну, если хотите еще пожить…

Приволов хотел еще пожить, очень хотел и поэтому все рекомендации веселого доктора выполнил. Оказалось, что и пареная репа может быть вкусной. Но теперь он может лишиться большего. С появлением этой ложки он может лишиться тихой и спокойной жизни.

Вот так, терзаемый тревожными мыслями, он и оказался на улице Пехотного Капитана. Рассеянный взгляд казначея не заметил торчащий из тротуара камень, нога запнулась, и Приволов рухнул на тротуар, растянувшись во весь свой немалый рост.

Улица, если не брать во внимание нескольких купающихся в пыли кур, была пустынна, и никто не увидел, какой казус приключился с Приволовым. Казначей быстро поднялся на ноги, наспех отряхнулся и, проклиная российские дороги, перешел на другую сторону улицы.

Без дальнейших происшествий он миновал Пехотнокапитанскую, за ней еще несколько улиц. Он быстро пересекал заросшие высокой травой пустыри, не задумываясь сворачивал в какие-то проулки и в конце концов забрел в такие трущобы, о существовании которых даже не подозревал. Все здесь было крайне необычно: дома не походили на дома, люди, которые иногда попадались Приволову навстречу, не походили на людей, даже бродячие собаки с мутными глазами отличались от тех бродячих собак, которых ему приходилось видеть раньше.

Было ли так на самом деле, или собственное воображение, подстегиваемое страхом, сыграло с Приволовым злую шутку, неизвестно. Известно лишь то, что он заплутал, и на какое-то время им овладело отчаяние. Однако оно было недолгим. Как всякий русский человек, попавший в затруднительное положение, Приволов, зайдя в укромное, еще более темное, чем сама улица, местечко, сотворил молитву Николаю-чудотворцу. И что же? Еще немного поплутав, казначей наугад свернул в небольшую сырую улочку, которая и вывела его за город.

Он прошел, может быть, с полверсты или чуть поболее, свернул на узенькую тропинку и спустя четверть часа быстрой ходьбы оказался на краю заброшенного глиняного карьера.

Котлован карьера был почти доверху заполнен водой. Если в него бросить ложку, ее никто и никогда не найдет…

Казначей сунул руку в карман… но свертка с ложкой там не оказалось.

Он принялся лихорадочно себя ощупывать. Так делает каждый человек, обнаруживший потерю. Затем, хоть в этом не было никакой необходимости, вывернул наизнанку все карманы. Тщетно: ложка исчезла!

В первое мгновение Приволов хотел бежать назад в надежде отыскать потерю, сделал несколько шагов, но вдруг остановился и громко рассмеялся… «Зачем, – думал казначей, – зачем искать?» Он хотел тихо избавиться от этой ложки, и он избавился! Это произошло, ложки больше нет! Теперь даже мысленно не будет возвращаться к тому месту, где ее оставил, потому что не знает, где это… Всё!

Казначей почувствовал облегчение, которое давно его не посещало, приятную слабость в теле. Захотелось прямо здесь, возле карьера, посидеть на травке или даже полежать, широко раскинув руки, глядя в пугающую синеву весеннего неба. Но это желание было скоротечным. Его ждали дела.

Остаток дня прошел превосходно. Явившись на службу, Приволов работал не останавливаясь. Душа приятно рвалась на части. Он улыбался. Даже что-то издали похожее на румянец проклюнулось на его впалых желтых щеках. Сослуживцы тихо шептались в углах, звучал один вопрос: «Что случилось с городским казначеем?» – и тысячи ответов: «Может быть, случилось это, а может быть, то», – и вдруг тихий голос откуда-то из-за шкафа: «Казначей влюбился!»

Вот что значит освободиться от бремени, ты сразу начинаешь быть похожим на влюбленного.

В эту ночь казначей, для которого бессонница была, увы, делом привычным, сразу же уснул и крепко спал без сновидений до семи часов утра. Затем он проснулся и, стоя в одном исподнем, немного пофиглярничал перед большим умывальным зеркалом. Это была утренняя гимнастика. Казначей никогда раньше ее не делал, но в это замечательное утро поклялся себе твердым словом делать гимнастику всегда. Потом после умывания съел полный завтрак, чем удивил кухарку, и в высшей степени превосходном настроении отправился на службу.

Ровно в двенадцать часов пополудни в дверь приволовского кабинета, расположенного во втором этаже городской управы, постучали, и стук этот странным образом совпал с боем курантов на Сиротской башне Татаярского кремля.

– Войдите! – сказал казначей, не поднимая головы. Он писал. Однако дверь не открылась, вместо этого постучали еще раз.

– Войдите! – откладывая ручку, крикнул Приволов. Дверь не открылась и на этот раз.

Казначей, решив, что это какой-нибудь робкий посетитель, которых приходит множество, пошел открывать сам. За дверью никого не оказалось. Приволов вышел в коридор, посмотрел в один конец, затем в другой – пусто! Хотел было зайти обратно, но что-то попало под ноги. Присмотрелся, и точно обухом по голове: на полу коридора, пыльный и грязный, однако хорошо узнаваемый, лежал сверток. В одном месте он прорвался, и из него точно жало выглядывал кончик ложки, той самой…

Глава 5
Встреча на пустыре

Казначей в буквальном смысле одеревенел и несколько мгновений стоял без движения. С параличом воли ему удалось справиться благодаря тому, что где-то в дальнем углу коридора заскрипела дверь…

Доли секунды было достаточно, чтобы подхватить сверток и юркнуть к себе в кабинет. Он захлопнул дверь и прижался к ней спиной, почувствовал, как намокает от пота нательная рубаха, колени дрожали и слабели, а сердце стучало так сильно, что стук отдавался в затылке. Как эта ложка оказалась у двери его кабинета? Кто принес ее? У этих вопросов не было ответов, но казначей как заведенный повторял одно и то же: «Кто, кто, кто?»

То, что Приволов сделал дальше, можно объяснить только его состоянием. Он выхватил из рукава вицмундира носовой платок, отпихнул в сторону чернильный прибор, рывком разложил платок на столе и обернул сверток с ложкой. Для верности обвязал сверху куском почтового шпагата, сунул в карман и выбежал на улицу.

Скорым нервным шагом пошел по тротуару, не оглядываясь. Стоящий на противоположной стороне улицы дворник-татарин ленивым взглядом проводил его до поворота.

Целью казначея, как выяснилось дальше, был нам уже известный глиняный карьер. Всю дорогу к нему городской чиновник прошел, не вынимая руку из кармана, где плотно, боясь даже на мгновение ослабить хватку, сжимал сверток с ложкой.

Оказавшись через какое-то время у карьера, Приволов, ни на секунду не задумываясь, вынул из кармана ложку и с силой зашвырнул в котлован. Описав в воздухе дугу, сверток плюхнулся в воду и сразу же затонул. Казначей, не дожидаясь, пока успокоится поверхность водоема, резко развернулся и пошел в обратном направлении.

Там, где тропинка выбегала на большак, он заметил человека. Человек свернул с дороги и, придерживая ветки кустов, двинулся казначею навстречу.

«Кто бы это мог быть?» – близоруко сощурившись, подумал Приволов. Человек шел быстро, и через несколько минут его уже можно было рассмотреть.

Высокий худощавый мужчина средних лет, одетый в светло-серую пиджачную пару и шляпу канотье, был совершенно незнаком Приволову. Это успокоило казначея, так как он не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых увидел его здесь. Ему были не нужны лишние вопросы. Когда они поравнялись, Приволов уступил незнакомцу дорогу. Тот, замедлив шаг, приподнял канотье, под которым оказались светлые коротко стриженные волосы, кивнул и пошел дальше. Казначей успел сделать всего лишь несколько шагов, как его остановил глуховатый, с неприятным поскрипыванием, голос незнакомца.

– Это не вы обронили? – услышал за спиной.

– Что? – Приволов медленно повернулся. Незнакомец возвращался, держа в руке сверток, похожий на тот, который несколько минут назад был выброшен в котлован карьера. Вначале это ошеломило казначея, но, заметив, что сверток совершенно сухой и не перевязан почтовым шпагатом, он приободрился и сказал:

– Нет, я ничего не терял!

Незнакомец настаивал, чтобы он рассмотрел сверток получше, на что казначей ответил решительным отказом, развернулся на пятках и хотел уходить, но возникло неожиданное препятствие в виде огромного детины в мужицком армяке, который, ломая кусты бересклета, выбрался на тропинку и преградил дорогу.

– Как это понимать?

Приволов повернулся к обладателю светло-серой пиджачной пары и вопросительно уставился на него. Тот подошел почти вплотную, и казначей смог хорошо рассмотреть лицо незнакомца. Гладко выбритое, с тонким правильным носом, строгие плотно сжатые губы, пожалуй, слишком резкая линия подбородка – однако она его не портила, а, напротив, добавляла мужественности. Глаза, широко открытые, темно-зеленые, смотрели на Приволова по-доброму, но ему почему-то стало нехорошо под этим взглядом. Холодок дурного предчувствия, цепляясь мелкими коготками за кожу, медленно пополз вверх по спине…

– Может быть, все же это вы обронили? – Незнакомец, не сводя глаз с лица казначея, почти насильно сунул сверток ему в руки. – Разверните! – Это прозвучало как приказ.

– Я разверну, но в этом нет никакого смысла. – заявил с напускным равнодушием Приволов и принялся разворачивать сверток.

Там, это казначей определил на ощупь, находилась ложка. Однако самое неприятное ожидало Приволова впереди. Когда он развернул тряпицу, то не смог сдержаться и воскликнул:

– Этого не может быть!

– Почему? – поинтересовался незнакомец.

– Я же выбросил ее в воду!

– А зачем вы выбросили ее в воду?

– Что значит зачем? Хотел избавиться… Нет, нет, не то, я хотел… А какое, собственно, вы имеете право меня об этом спрашивать?

– По долгу службы, – ответил незнакомец и широко улыбнулся, обнажая – вот тут природа постаралась – идеальнейшие зубы. Улыбка незнакомца была настолько обезоруживающе хороша, что, глядя на нее, казначей подумал: «Нет, дурной человек не может так улыбаться!»

– Какой службы, вы кто? – спросил он, оглядываясь на продолжавшего загораживать проход детину в армяке. Этот угрюмый, разбойничьего вида человек никак не увязывался в сознании Приволова с улыбкой обладателя светло-серой пиджачной пары.

– Разрешите представиться, полковник фон Шпинне Фома Фомич, начальник губернской сыскной полиции, – приподнимая канотье, сказал незнакомец и снова улыбнулся. – Поэтому настоятельно советую вам, господин Приволов, следовать за мной. Да, а ложку верните мне, она вам больше не понадобится.

Здесь стоит пояснить, что сыскная полиция была учреждена в губернском городе Татаяре не так давно, поэтому городской казначей – а мы помним, какой образ жизни он вел, – ничего о ней не знал, ну и, конечно же, он был незнаком с ее начальником бароном фон Шпинне. И еще стоит добавить, о фон Шпинне вообще мало кто знал. Сведения, которые доходили в губернский город Татаяр, были крайне скудны и противоречивы. Некоторые говорили, что Фома Фомич прибыл из Северной Америки, где выполнял какую-то секретную миссию, и будто бы миссия эта увенчалась блистательным успехом. По этой же причине за ним сейчас по всему миру гоняются какие-то атапаски, и чтобы спасти его от них, барона специально отправили в Татаяр – уж здесь его точно никто не найдет.

Но это, как вы понимаете, были всего лишь слухи. А вот что известно о фон Шпинне доподлинно: чуть больше года назад он прибыл в Татаяр с двумя «орлеными» бумагами, которые в день своего прибытия предъявил его превосходительству графу Можайскому. Одна бумага содержала высочайший указ об учреждении в губернском городе Татаяре сыскной полиции, а вторая утверждала в должности начальника этой полиции подателя сих документов, то бишь полковника Фому Фомича фон Шпинне.

У татаярского губернатора не было заведено обсуждать высочайшие указы, поэтому он принял нововведения без оговорок. Да надо сказать, что и начальник сыскной ему понравился, улыбчивый привлекательный полковник не походил на всех тех служак, которые окружали губернатора, выгодно отличался от них и связной речью, и манерой одеваться. И еще, на что губернатор обратил особое внимание, в ясных зеленых глазах полковника отсутствовала свойственная полицейским, да и прочим облеченным властью людям, нахалинка, которая всплывает со дна глазного яблока и мутно поблескивает, лишь только человек получает классный чин или просто берут его на службу. Говорят, что вот по этой самой нахалинке опытные преступники сразу же определяют полицейского, даже если он одет в гражданское платье.

Прочтя бумаги и одобрительно крякнув, губернатор вышел из-за стола и протянул поднявшемуся навстречу полковнику руку:

– Весьма и весьма рад!

Что еще обрадовало губернатора, так это то, что рукопожатие у барона было крепким и твердым, а ладонь теплой и сухой.

– Я тоже рад, – улыбнулся в ответ Фома Фомич.

– А вы знаете, полковник, для вас у меня имеется помещеньице. Не так давно у нас один купчина проштрафился, самого в Сибирь на каторгу отправили, а имущество казне отошло. Все было продано с аукциона, а вот дом, в котором он всякие мерзости сотворял, никто покупать не хочет, побаиваются люди. Слухи, знаете, разные, будто бы у этого купца Захарьина какие-то сношения были с дьяволом, но это слухи. Я вам об этом не потому говорю, что верю в них, а чтобы объяснить, почему дом не покупают. Но вы же человек служивый, вы нечистой силы бояться не должны, или побаиваетесь?

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Вот и замечательно; стало быть, дом купца Захарьина, что на улице Пехотного Капитана, отдаем под сыскную полицию.

Вот вкратце кто такой полковник фон Шпинне и каким образом он попал в Татаяр.

Глава 6
Вот эта улица, вот этот дом…

Троица, которую мы оставили вблизи заброшенного глиняного карьера, чтобы рассказать о начальнике сыскной полиции, вышла к дороге в таком порядке: первым уверенной поступью следовал полковник фон Шпинне, за ним городской казначей, последним шел детина в армяке.

На дороге чуть поодаль от того места, где тропинка прилеплялась к ней, стояла пролетка, запряженная низкорослой саврасой лошадкой. Завидя людей, лошадка тряхнула гривой и без понукания потащила коляску им навстречу.

Детина в армяке потрепал лошадку за морду, любовно погладил гриву, затем, сунув руку в карман, подал что-то в горсти. Влажными мясистыми губами собрав с ладони угощение, лошадка даже притопнула от удовольствия и негромко заржала, обнажая крупные желтые зубы. Перехватив удивленный взгляд казначея, начальник сыскной, сочтя это своим долгом, пояснил:

– Наш второй кучер – Касьян. Силищи как у черта, да и вид, надо сказать, свирепый. Я, собственно, за этот вид его и взял, а вот нутро мягкое, податливое, что у гимназистки какой. Воск, а не нутро. Увидит птичку, замерзшую на улице зимой, плачет вот такими вот слезами! – И начальник сыскной отмерил на указательном пальце правой руки чуть ли не вершок. – Большой и добрый, а посмотришь на иного – маленький, щупленький, ножки тоненькие, кривенькие, через железную дорогу сам перейти не может, переносить надо, а сколько в нем злобы, сколько желчи черной! Вот зарежь такого да в море кинь, море горьким сделается.

Сказав все это, фон Шпинне пригласил Приволова садиться.

«Странные он мне рассказы рассказывает!» – подумал тот и, забираясь в коляску, осмелился на вопрос:

– Куда мы поедем?

– Хочу пригласить вас к себе в гости.

– Зачем?

– Ну как зачем, хочу получше узнать вас, порасспросить кое о чем. Человек вы, судя по всему, бывалый. Наверное, много историй всяких занятных знаете. Да и у меня, – фон Шпинне подмигнул казначею, – имеется пара случаев. Обещаю, скучно не будет. На худой конец вот Касьяна позовем, – начальник сыскной коснулся при этом армячной спины кучера, который уже взобрался на козлы, – он нам на балалайке сыграет. Ты ведь умеешь играть на балалайке, Касьян?

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

– Ну что же, тогда трогай, – вздохнул несколько разочарованный фон Шпинне и, уже обращаясь к казначею, сказал: – Придется, господин Приволов, нам с вами ограничиться одной только беседой, жаль. А то, может быть, вы сами сыграете на балалайке?

«Далась ему эта балалайка!» – подумал казначей, а вслух произнес:

– Нет, премного благодарен, но я на балалайке не играю.

– А на чем вы, позвольте вас спросить, играете?

– Ни на чем! – ответил казначей, а сам подумал: «Почему он решил, что я на чем-то играю? Странный человек!»

– Жаль, очень жаль…

– Послушайте, господин фон Шпинне…

– Я слушаю вас, вы даже не можете себе представить, как внимательно я вас слушаю.

– Видите ли, я человек занятой, мне на службу нужно, а вы говорите – гости!

– Да полно вам, господин Приволов, если человек изыскивает возможность в урочный час прогуливаться по городским окрестностям в нескольких верстах от места своей службы, то что для него каких-нибудь двадцать минут. Да я вас дольше и не задержу. Хотелось бы, очень хотелось, но у самого, знаете ли, дела!

Тем временем саврасая лошадка, как выяснилось, довольно скорая на ногу, уже втащила коляску с Приволовым и начальником сыскной в город и, бойко стуча копытами по мостовой, быстро понеслась мимо сереньких обывательских домиков.

Начальник сыскной был чрезвычайно словоохотлив. В продолжение всей поездки он что-то рассказывал, задавал казначею какие-то несуразные вопросы, сам же на них отвечал, внезапно менял темы разговора, а то вдруг спрашивал у Приволова совета. Ситуации, предлагаемые им, были невероятные, можно даже сказать, фантастические. Казначей терялся, что вообще можно сказать на это, не говоря о совете.

Когда пролетка въехала на тенистую, засаженную белыми акациями улицу и остановилась у какого-то дома, в голове Приволова была совершеннейшая каша из мудреных слов, обрывков фраз и вопросов. Его даже подташнивало, в глазах двоилось, а в ушах засела вата.

– Ну, вот и приехали, – издалека долетели до казначея слова фон Шпинне. – Эй, вы уснули, господин Приволов? – Начальник сыскной стоял уже на земле и тряс его за колено. – Все, приехали, можете сходить. Я вам сейчас помогу. Согласен, дороги скверные, вот вас и растрясло.

Когда Приволов оказался у коляски, ему как будто стало получше.

– Взгляните вокруг, господин казначей, ну не замечательно ли! – восторженно произнес фон Шпинне и раскинул руки, дабы обнять нечто его восхитившее. Следуя его призыву, Приволов мутным взором окинул зауряднейшую из улиц, удивился такому неподдельному восторгу начальника сыскной и, чтобы не обидеть, ответил:

– Да, пожалуй…

И сразу же после его слов лицо полковника резко изменилось, отвердело, что ли, он подошел к казначею вплотную и, глядя прямо в глаза, спросил:

– А вы, господин Приволов, не узнаете это место?

– Нет! – Казначей повертел головой и добавил: – Нет, я здесь впервые.

– Разве? Ну же, господин казначей, посмотрите, внимательнее посмотрите!

– К чему это все? Я уже, кажется, сказал, что места этого не узнаю! – раздраженно проговорил Приволов.

– Одно из двух, – заметил фон Шпинне, – или у вас совершенно отсутствует зрительная память, или… или вы водите меня за нос, уважаемый господин казначей.

– Не понимаю вас!

– Вы не понимаете меня, а я вас. Как же вы могли забыть, что вчера около полудня, в этом самом месте, зацепившись ногой вот об этот камень, – Фома Фомич носком штиблета указал камень, – вы упали! Ну, теперь-то вспомнили место?

– Вы что же, следили за мной? – вскричал Приволов.

После его вскрика и начальник сыскной, и кучер, продолжавший сидеть на козлах, засмеялись.

– Вы знаете, что это за дом? – спросил фон Шпинне у казначея, указывая на двухэтажный особняк с маленьким, более похожим на голубятню, мезонином.

– Нет, не знаю.

– Не знаете, ну это неудивительно, многие не знают, но не буду вас томить, скажу. Только у меня к вам одна просьба, вы уж будьте так добры, не смейтесь.

– Мне, господин фон Шпинне, если честно, не до смеха, – понуро ответил казначей.

– Это, – полковник махнул в сторону дубовой под лаком двери особняка, – бывший дом купца Захарьина, местного чернокнижника. Может быть, слыхали? Хорошо, что не слыхали, он сейчас на сахалинской каторге черные мессы правит. Ну, да ладно о Захарьине, теперь в этом доме располагается сыскная полиция. Вчера около полудня вы, господин Приволов, упали у входа в сыскную полицию и здесь же обронили сверток, который мы и подняли…

– Выходит, это вы подбросили его под дверь кабинета? – с нотками облегчения в голосе спросил казначей.

– Выходит, мы, – ответил начальник сыскной. – Правда, мы вам подбросили другую ложку…

– Но зачем?

– Что зачем? Зачем другую ложку или зачем подбросили?

– Зачем подбросили?

– Знаете, господин Приволов… Нет, какая у вас все-таки фамилия красивая, звучная, раздольная, вот произношу – Приволов, а у самого перед глазами Среднерусская возвышенность, поля, перелески, ширь, простор… Жалею иногда, ну вот почему я не птица, вот взял бы да и полетел! Вы никогда не хотели стать птицей? Ну да, да, понимаю, вы человек серьезный… Так о чем это я? Ах да, вы меня спрашивали, зачем мы вам подбросили сверток с ложкой, да?

– Да!

– Увы, господин казначей, для меня это такая же загадка, как и для вас. А все импульсивность натуры, непоседливость души, жажда деятельности, – вздохнул фон Шпинне. – Вот сделаешь что-нибудь, а потом сам же себя и спрашиваешь – зачем? – Он надул щеки и выпучил, насколько это было возможным, глаза, изображая удивление. – И не знаешь, что ответить. Вот не знаешь, и все тут! Да, поскольку мы с вами заговорили о ложке, хочу предложить вам на выбор несколько вопросов…

– Это как?

– Да никак, это просто шутка. Никакого выбора. Вы должны будете ответить на все мои вопросы. Я думаю, в моем кабинете нам будет удобнее, чем здесь на пороге. Прошу в наши палестины, – с этими словами фон Шпинне распахнул дверь сыскной полиции.