Текст книги "Кроваво-красные бисквиты"

Лев Брусилов
Кроваво-красные бисквиты

© Брусилов Л., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1
Тринадцать пирожных

Тот страшный день, запустивший череду ужасных и загадочных событий в губернском городе Татаяре, начинался, на удивление, мирно и буднично. Впоследствии никто из участников тех памятных событий не мог припомнить ничего странного или необычного. Все было как всегда.

Ровно в восемь часов утра распахнулась дверь кондитерской «Итальянские сладости», что на Почтовой. На улицу, громко и весело шумя, выбежали несколько мальчишек десяти-двенадцати лет, одетых в одинаковые синие костюмы, на головах фуражки с лаковыми козырьками. Мальчики служили там посыльными: каждое утро разносили свежие пирожные богатым клиентам.

В городе это была новая мода – не отправлять за бисквитами свою прислугу, а ждать, когда их принесет посыльный. Моду эту завел итальянский подданный Джузеппе Джотто, полтора года назад открывший в Татаяре кондитерскую, которая за короткий срок приобрела пугающую популярность у местных сладкоежек.

Завоевать публику, любящую сладкое, сеньору Джотто помогли три вещи.

Первое мы уже упомянули: Джотто организовал службу доставки. Это было удобно, необычно и, главное, по-европейски, что высоко ценилось в русской провинции. Манящее слово «Европа» часто слетало с губ гуляющих возле кондитерской и заглядывающих в ее мытые окна обывателей.

Второе, Джотто, надо отдать ему должное, был настоящим кондитером, умело сочетающим вкус и красоту. Его пирожные были истинными произведениями кулинарного искусства.

Ну и третье, пожалуй самое главное, – это знаменитая красная глазурь. Она варилась по секретному рецепту, полученному кондитером от бабушки, служившей, по словам Джотто, кухаркой при дворе герцога Тосканского. Бабушка прошептала рецепт, уже находясь на смертном одре. Его слышал только внук. Разумеется, состав этой глазури никто, кроме Джотто, не знал. Ни одной живой душе он рецепт не рассказывал, как зеницу ока берег бабушкину тайну. Глазурь делал сам, на канонерский выстрел не подпуская никого к «чудотворству».

Пирожные, облитые ею, раскупались мгновенно, не успев остыть, не говоря уже о том, чтобы зачерстветь или высохнуть. Прочие кондитеры пытались воспроизвести глазурь, но ничего не выходило, или выходило только наполовину. У кого-то получался похожий вкус, зато цветом глазурь больше напоминала морковный кисель, чем тосканскую кровь. У других – наоборот, цвет выходил еще туда-сюда, но со вкусом была беда. Так и мучились.

Пока татаярские кондитеры экспериментировали, клиент их уходил к сеньору Джотто. У него было лучше, вкуснее, чище и отношение душевнее. Это не могло не вызвать со стороны губернских производителей сладкого неприязнь к итальянскому вторжению.

«…Как-то раньше жили, ели ромовую бабу, и ничего вкуснее в мире не было. Так ведь нет, приехал из-за моря отяпа черноглазая и давай пристойную публику совращать. И что удивительно – совратил! Понапридумывал тут безеев всяких, кулебяка уж не в почете! Да мы с этой кулебякой почитай полмира захватили, а он – свинячья еда. Это что же выходит, итальяшка мелкопузый на устои наши замахивается? И куда только власти смотрят?»

А власти смотрели в правильном, цивилизованном, направлении. Сам городской голова Скворчанский стал клиентом Джотто. Так пристрастился к его выпеченным в виде сердечек красным бисквитам, что каждое утро съедал не менее дюжины. За это от местных острословов получил прозвище – Сердцеед.

После этого местное пирожковое сообщество и вовсе впало в уныние: если и городской голова на стороне врага, то у кого тогда просить защиты? Только если… все чаще взгляды кондитеров поднимались к небу.

Поговаривали, что в отчаянии ходили пекари в молельный дом старообрядцев на Прохоровке и там заказали специальный молебен, дабы извести в Татаяре заморские сиропы. И будто бы поп тамошний взялся молебен этот отслужить… Может, правда, а может, врут люди!

Посыльные буквально разлетелись в разные стороны, неся в руках перетянутые цветными ленточками свертки темно-бежевой бумаги. Объемистый пакет с красной лентой, предназначавшийся городскому голове, был у самого быстрого и аккуратного из всех работающих у Джотто посыльных – Марко. Мальчику только исполнилось одиннадцать лет. Он был любимцем хозяина. Имел черные вьющиеся волосы, смуглое лицо, и всем своим видом походил на итальянца, хоть злые языки и говорили, что никакой он не итальянец, а цыганенок. Будто бы подобрал его Джотто еще прошлым августом, когда тот из-за вывихнутой ноги отстал от табора. Вы́ходил, дал имя Марко и сделал посыльным. Наверное, так оно и было.

Если другие мальчики были еще только на полпути к своим клиентам, то Марко уже стоял перед массивной входной дверью дома Скворчанского и дергал за низко висящий шнур колокольчика.

Дверь тут же открылась. Посыльного ждали. На порог, чуть приподнимая платье, вышла улыбающаяся горничная Варвара. Лицо круглое, довольное, обсыпанное веснушками, точно кулич на Пасху цветным пшеном. Посмотрела на Марко и, приложив руки к груди, томно сказала:

– Ой, кто к нам пришел? Тальянец, а мы тебя тут с самой зорьки ждем, все глаза сглядели. Где, думаем, краса наша ходит…

Горничная взяла пакет левой рукой, а правой изловчилась чертовка и быстро ущипнула Марко за щеку. Да так сильно, что мальчик вскрикнул и, ухватившись за больное место, отпрыгнул назад.

– Ты что это, совсем? Я вот пожалуюсь господину Джотто, а он пожалуется Михаилу Федоровичу, получишь тогда по первое число… – выкрикнул мальчик, обнаруживая при этом звонкий чистый голос.

– Пожалуйся! Обязательно пожалуйся! И господин Джотто пускай пожалуется! Уж больно охота получить по первое число! – не проговорила, пропела горничная.

Но Марко ее не слушал, он уже бежал на Почтовую, чтобы выполнить следующую доставку.

В это утро, как рассказывала на допросе судебному следователю Алтуфьеву горничная Варвара, все с самого начала пошло не так…

– Как не так? – спросил следователь, он допрашивал Канурову в своем кабинете на втором этаже судебной управы.

– Ну… – горничная вскинула глаза к потолку, – поначалу, когда проснулась… – она почесала конопатый нос, – то живот скрутило, сильно скрутило, так сильно, что разогнуться не могла…

– Дальше что? – холодно спросил следователь, глядя пронзительными светло-голубыми глазами. Яков Семенович Алтуфьев, тридцати четырех лет от роду, был человеком опытным, потому как состоял в этой должности более десяти лет и за эти годы перевидал всяких людей. Горничная Скворчанского не была для него загадкой. Он, как ему казалось, видел ее насквозь.

– Дальше отпустило, потом с приходящей кухаркой, царствие ей небесное, – горничная встала со стула и перекрестилась на висевший за спиной следователя портрет государя-императора, – поспорили…

– О чем был спор?

– Да из-за голубенькой тарелочки.

– И что?

– Ну, покойница, оно хоть и нельзя плохого говорить, а я все ж скажу, бывало, била посуду. Била, но всегда сознавалась, а тут ни в какую. Не я, и все, да еще меня давай обвинять. Вот и поспорили.

– Дальше!

– Поспорили, потом помирились, шут с ней, думаем, с тарелкой этой, у Михаила Федоровича… – Горничная снова перекрестилась и шепотом добавила: – Денег много, еще купит…

– Отчего вы говорите шепотом? – спросил следователь.

– Так ведь, эта, чтобы Михаил Федорович не услыхал…

– Михаил Федорович Скворчанский, по вашим же словам, мертв! Поэтому услышать вас он не может. Говорите нормально! – строго сказал Алтуфьев.

– Покойники, ваше благородие, они получше живых слышат… – тихо проговорила Варвара и повела глазами из стороны в сторону.

Следователь знал: предрассудки и суеверия – вещь сильная, и просто запретом их не победить. Иногда свидетели даже переставали давать показания, опасаясь, что будут за это наказаны духами. Поэтому Алтуфьев повел свою речь иначе:

– Михаил Федорович, он уж, наверное, на небесах. У него сейчас другие заботы, какие, не знаю, но уж точно не ходить по судейским кабинетам.

– Нет, – отрицательно мотнула головой горничная, – он не на небесах. Он, ежели знать хотите, и вовсе туда не попадет!

– Почему?

– Потому, – тихий голос Варвары стал еще тише, она поманила рукой следователя, – потому что он…

– Что? – Алтуфьев тоже заговорил шепотом и про себя чертыхнулся.

– Потому что он, – горничная сделала глубокий вдох и на выдохе прошипела: – Мертвяк!

– Покойник?

– Нет, мертвяк. Покойники – это те, кто своей смертью умирают и в свой срок. А Михаила Федоровича отравили, и он стал мертвяком. А они на небо не попадают, они никуда не попадают, души их неупокоенные тут, промеж нас, ходят. – Горничная обвела кабинет следователя руками, глаза ее сделались больше медных пятаков. – Просто мы их не видим, потому как зрения у нас такого нету, а вот чувствовать чувствуем или слышим. То где-то что-то стукнет или вдруг ни с того ни с сего ветром подует, глядь, а окна-то закрыты…

Алтуфьев почувствовал, как какое-то легкое дуновение коснулось его левой щеки и вздрогнул. Про себя подумал: «А ведь нагонит девка глупая страху, пора с этим заканчивать!» Вслух же успокоительно сказал:

– Хорошо, говорите шепотом. Итак, вы поспорили с кухаркой, потом помирились, что было дальше?

– Потом пришел мальчонка этот – Марко, посыльный от Джотто. Принес пирожные…

– Он принес их вовремя, не опоздал?

– Нет, точно в назначенное время. Я нарочно на часы в передней поглядела, было двенадцать минут девятого.

– Продолжайте.

– Взяла я у него пакет…

– Этот мальчик не показался вам каким-то странным, встревоженным?

– Да нет! – сразу, не думая, ответила Варвара. – Он был таким же, как всегда. Ну, может…

– Что? – спросил, точно выстрелил, Алтуфьев.

– Да нет, ничего, – отмахнулась горничная, – это я уж после всего случившегося сама придумываю, был обычным, как всегда. Взяла я, значит, пакет, посыльный убежал. Смотрю, а ленточка на узел завязана…

– И что с того? – не понял Алтуфьев.

– Ну как же? Всегда ленточки на пакетах бантиком завязывали, а тут узелок, да еще и затянутый. Я и огорчилась, вот, думаю, баба невезучая…

– Почему?

– Ленточку пришлось ножнями резать, а в тот день как раз моя очередь была.

– Ваша очередь резать ножницами?

– Да нет! – отмахнулась Варвара. – У нас договоренность была. Ленточки, которыми у Джотто пакеты с пирожными перевязывают, мы себе забирали. А что? Их все одно выбрасывают. Один день я брала, а другой день – кухарка, а сегодня как раз моя очередь была…

– Значит, ленточки всегда были завязаны бантиком, а в этот раз вместо бантика был узелок. Я вас правильно понимаю?

– Верно, да еще как затянут! Я взялась зубами развязывать. Да куда там! А тут время завтрак подавать, вот и пришлось резать. Жалко, ленточка красивая…

– Она какого цвета, эта ленточка?

– Красная.

– Всегда красная?

– Всегда!

– А может, случалось так, что ленточка была другого цвета?

– Нет, – замотала головой Варвара, – всегда красная. Да у меня за это время сколько их скопилось, и все красные. В этом, ваше благородие, можете не сомневаться.

– Что же было дальше?

– Ну, разрезала я эту ленточку. На кухне рядом Акулина Ивановна стоит. Развернула, гляжу, а в пакете… – Горничная замолчала.

– Ну что, что в пакете? – стал торопить ее следователь.

– А там вместо двенадцати этих буше – пирожных – тринадцать штук. Ну я и оторопела. Думаю, к чему бы это число такое несчастливое? А кухарка и говорит, что нам же лучше, сами тринадцатое съедим, хоть узнаем, какой вкус у заморских сладостей. Я и согласилась. Буше это разрезали напополам. Она сразу-то свою половину в рот запихала, жует и говорит: «Ой, вкусно-то как, теперь и помирать не страшно!» Я тоже хотела съесть, уже и руку протянула, да слышу, Михаил Федорович зовет завтрак подавать. Ну не явлюсь же я к нему в столовую с полным ртом? Пока хозяину за столом прислуживала, слышу, вроде шум какой-то. Михаил Федорович говорит: «Сходи, посмотри, что там такое». Я бегом на кухню. Кухарка на полу лежит и ногами мелко дрыгает. Я к ней: что случилось, а она в ответ только булькает. Потом и вовсе дух испустила, померла, значит. Я к хозяину доложить, прибегаю в столовую, а докладывать уж и некому. Хозяин тоже мертвый, вот как сидел на стуле, так лицом в пирожные эти окаянные и упал.

Горничная опустила голову и лицом коснулась подставленных ладоней.

– Вы сразу поняли, что и городской голова, и кухарка отравились пирожными? – спросил следователь, исподлобья глядя на Варвару.

– Нет, я про пирожные и не подумала… – ответила та простодушно.

– Почему же вы в таком случае не съели свою половинку?

– Да не до того было… – ответила горничная и осеклась. – А я ведь хотела съесть, хотела… это что ж выходит, Бог меня от смерти спас?

– Может быть и Бог… – в задумчивости кивнул Алтуфьев и, пристально глядя на Канурову, закончил фразу: – А может, вы знали, что пирожные отравлены. – Это прозвучала не как вопрос, а как утверждение.

– Да откуда я это могла знать? – не чувствуя никакой опасности в словах следователя, бросила Варвара.

– Откуда? – Следователь выбрался из-за стола и стал расхаживать по кабинету. – Вроде и неоткуда вам это знать, кроме одного…

– Чего?

– Если вы, мещанка Варвара Саввовна Канурова, сами отравили эти пирожные! – Алтуфьев сказал это громко, стоя у горничной за спиной. От таких слов Варвара даже пригнулась и хотела было вскочить на ноги, но следователь скомандовал: – Сидеть! – И она послушалась.

– Это не я, не я это! – забормотала и затрясла головой Канурова.

– Поверю, если скажешь мне… – Алтуфьев снова сел за стол. – Почему ты не съела свою половинку?

– Так ведь я уж говорила, Михаил Федорович позвал завтрак подавать, а потом, потом… два мертвяка в доме, уж не до пирожного было. Я за кучером, за Савоськой, кинулась, чтобы в полицию мчался, сообщить. Из дому-то вышла, а назад входить боюсь. Так и простояла до приезда жандармов. Это они меня в дом и затащили, я упиралась, так они силком, морды-то здоровые…

– С жандармами все понятно, – кивнул следователь, – меня другое интересует. Ты когда на улицу выбежала, чтобы за полицией послать, далеко от дома отошла?

– Нет, коляска-то у самого парадного стояла, я и крикнула кучеру, мол, гони в полицию, Михаила Федоровича убили.

– А после того как кучер уехал, ты где была?

– Ну где? Возле двери…

– Возле двери… – повторил за горничной Алтуфьев и удовлетворенно кивнул, – это хорошо, что возле двери. Значит, сможешь мне сказать, кто в дом входил?

– В какой дом?

– Ты дурака не валяй – «в какой дом»! – позабыл про всякую вежливость и предупредительность следователь. – В дом Скворчанского!

– Никто не входил! – мотнула головой Канурова.

– Тогда, может быть, кто-то выходил? – спросил тихо следователь.

– А кто может выходить? Ведь в доме, кроме двух покойников, никого не было…

– В доме никого не было… Никто не входил, не выходил… и вот совсем мне непонятно, куда делось тело Михаила Федоровича?

– Вот хоть убейте меня – не знаю! – выпалила Канурова. – Когда из дому выбегала, он за столом сидел, лицом в пирожных, а кухарка на кухне лежала. А когда вошла с жандармами, то кухарка на месте, а Михаила Федоровича нету… Может быть, его черным ходом вынесли…

– Черным ходом? Нет, не получается! Черный ход был заперт изнутри, – проговорил в раздумье следователь. – Если ты, конечно, не вошла в дом и не заперла его…

– Да вот вам крест святой, не входила… – Горничная хотела вскочить, но Алтуфьев вялым взмахом руки остановил ее.

– Сиди! – И со вздохом добавил: – Придется мне тебя, Варвара, задержать. Посидишь у нас в арестантской комнате, пока мы тут не разберемся что к чему, и, главное, куда городской голова делся.



Глава 2
Разговор следователя с прокурором

– Ну, что там у нас с делом Скворчанского? – прокурор Евграф Иванович Клевцов, упитанный жидковолосый мужчина ближе к пятидесяти, снял золотое пенсне, помассировал пальцами переносицу и устало посмотрел на Алтуфьева. Они сидели в кабинете прокурора.

– Дело темное, – со вздохом проговорил следователь и, приподнявшись, передвинул стул ближе к столу.

– И это все, что вы мне можете сказать? – слегка повел головой прокурор. Он был недоволен.

– Пока – да, – виновато улыбнулся следователь.

– Расскажите мне обстоятельства этого дела, а то я их, стыдно сказать, до сих пор не знаю. Все как-то недосуг было.

– Первого июня, в пятницу, посыльный из кондитерской «Итальянские сладости» принес в дом Скворчанского бисквиты. По словам горничной, в пакете, когда они вместе с кухаркой его развернули, оказалось одно лишнее пирожное. Должно быть двенадцать, а их было тринадцать. Кухарка предложила лишнее пирожное разрезать и съесть. Что они и сделали, вернее только кухарка… – поправился следователь.

– Почему? – усаживаясь поудобнее на стуле, поинтересовался прокурор.

– Со слов горничной, она не успела, потому что хозяин Михаил Федорович Скворчанский позвал ее подавать завтрак, – пояснил следователь. – Горничная отнесла хозяину завтрак, он состоял из чая и тех самых бисквитов. Когда же вернулась на кухню, то нашла кухарку на полу. У той были конвульсии. На глазах горничной она скончалась. Горничная побежала доложить Скворчанскому, но тот уже успел попробовать бисквиты и был мертв.

– Установлено, что за яд? – спросил прокурор.

– Пока нет, наш доктор в затруднении. Говорит, что с такой отравой сталкивается впервые. Но обещает, что постарается выяснить.

– Ясно. Что дальше?

– Канурова кинулась к кучеру Савоське, коляска которого стояла у входа в ожидании дальнейших распоряжений, и отправила того в полицию. Сама осталась стоять на улице у дверей, в дом не входила. Боялась. Когда приехала полиция, а это произошло через пятнадцать, ну, может, двадцать минут, то тело Скворчанского в доме не нашли…

– Что значит не нашли?! А куда оно делось? – вопросительно выставил вперед левую руку прокурор и недоверчиво глянул водянистыми глазами на Алтуфьева.

– Пропало!

– А эта… кухарка?

– Лежала на кухне мертвая.

– А Скворчанский пропал… Так-так… Что по этому поводу говорит горничная?

– Говорит, пока стояла у дверей, в дом никто не входил и не выходил…

– Может быть, она куда-то отлучалась? – с сомнением в голосе спросил прокурор. Не нравилось ему это необъяснимое исчезновение, он любил ясность и простоту.

– Я спрашивал. Говорит, что так и простояла до приезда полиции на одном месте точно заколдованная.

– А черный ход? – с надеждой в голосе воскликнул прокурор. – Там ведь есть черный ход?

– Есть. Когда прибыла полиция, он был заперт. Заложен на засов, – ни к кому не обращаясь, тихо проговорил прокурор. – Значит, если бы кто-то воспользовался этим ходом, то мы бы знали… А может быть… может, горничная все-таки входила в дом и закрыла черный ход? – цеплялся Клевцов за всякие соломинки.

– Нет! – топил его инициативу Алтуфьев. – Как показывают свидетели, она все время стояла у дверей.

– А этому есть свидетели?

– Мелочная лавка напротив дома Скворчанского. Приказчик, который там служит, все хорошо видел. У него как раз, по утренней причине, не было покупателей, и он от нечего делать смотрел в окно.

– Получается, в дом никто не входил и не выходил, а тело Скворчанского пропало?

– К сожалению, это так, – кивнул Алтуфьев.

– Да, действительно, дело темное, – с некоторой долей обреченности в голосе проговорил прокурор. Ему не хотелось соглашаться со следователем, однако другого выхода не было. – Вы кого-нибудь подозреваете?

– Горничную! – Следователь почесал правую бровь. Кто хорошо был знаком с Алтуфьевым, знал, что этим жестом он обычно обозначал очевидный факт – конечно же горничная, кто же, кроме нее, и если собеседник этого не понимает, то… Дальше следовала снисходительная улыбка.

– Думаете, это она отравила бисквиты?

– Пока ничего не могу утверждать, но уверен, горничная что-то знает, возможно, то, куда делось тело Скворчанского. Ведь не могло же оно в самом деле испариться.

– Вы допрашивали Джотто, ведь это его бисквитами отравился голова?

– Еще нет, не допрашивал… – ответил, слегка запнувшись, следователь.

– Почему? – искренне удивился прокурор.

– Присматриваемся. Установили за ним наблюдение. Но если говорить начистоту, Джотто смерть Скворчанского невыгодна.

– Почему вы так решили?

– Всем известно – у итальянца была чуть ли не война с другими кондитерами, а городской голова в этом противостоянии был на стороне Джотто. Более того, являлся его постоянным клиентом. Каждое утро получал дюжину бисквитов из итальянской кондитерской.

– Понятно, понятно, – закивал прокурор, – но все равно, я, конечно, не вправе вам приказывать и даже советовать, но итальянца следовало бы допросить, а в кондитерской провести тщательный обыск… Ваша вера в его невиновность – это одно, а соблюдение правил – другое.

– Я думаю, обыск – это лишнее. Если предположить, что Джотто как-то замешан в отравлении бисквитов, во что я не верю, то, думаю, все следы он уничтожил еще до отравления. К тому же говорить мы пока можем только об отравлении кухарки, ведь тело головы пропало.

– А вы не допускаете, что городской голова жив? – спросил прокурор и чуть искоса посмотрел на следователя.

– Жив? – удивился Алтуфьев. Судя по его реакции, он об этом даже не думал. – Но… – следователь не договорил, как прокурор перебил его и с энтузиазмом принялся выдвигать свою версию.

– А что? Предположим, у него был сговор с горничной. Они разыграли это представление как по нотам, а для того, чтобы все выглядело правдоподобным – отравили кухарку! Ведь такое могло быть?

– Могло, – мотнул головой Алтуфьев и, приглаживая волосы на затылке, спросил: – Но зачем?

– Зачем? Это вы мне, Яков Семенович, должны сказать – зачем! – Прокурор откинулся на спинку стула. Приложил ладони к глазам и слегка помассировал, потом продолжил: – Скворчанского необходимо найти живым или мертвым. Если вы считаете, горничная что-то знает, заставьте ее говорить. – Клевцов постучал ногтем указательного пальца по столу. – Возьмитесь за Джотто. Не исключено, что у него были с городским головой какие-нибудь непонимания… Этого, конечно, недостаточно для того, чтобы травить человека, но мы имеем дело с иностранцем. Трудно сказать, какие у них на этот счет представления. Итальянцы с их вендеттой – люди непредсказуемые. Словом, присмотритесь к Джотто повнимательнее.

– Да, конечно. Мы уже это делаем…

– Может быть, к этому делу привлечь сыскную полицию?

– Нет! – торопливо отказался Алтуфьев.

– Что так? – прокурор сощурился. – Фон Шпинне, что бы вы о нем ни думали, хорошо разбирается в сыске…

– Да уж хорошо! – мотнул головой следователь. – Прежний губернатор, царствие ему небесное, умер в сыскной…

– А при чем здесь фон Шпинне? Губернатор мог умереть в любом другом месте. Просто так случилось, что он испустил дух в сыскной… – Нельзя сказать, что прокурор как-то симпатизировал Фоме Фомичу, но здесь была, на его взгляд, форменная несправедливость со стороны Алтуфьева.

– Нет! – энергично рубанул рукой следователь. – Сыскная, уж мне поверьте, нам будет только мешать.

– Ну, нет так нет. Смотрите сами, кого привлекать и что делать. Со своей стороны я вам окажу любое содействие, – прокурор замолчал, чуть подумал и добавил: – Ну, разумеется, то, что в моих силах и возможностях.

«Значит, никакого!» – подумал Алтуфьев, при этом подавляя желание ухмыльнуться.

– Да отыщем мы голову, куда он денется… У нас ведь город небольшой, наверняка кто-то что-то где-то видел. Человек не может пропасть бесследно.

– Согласен с вами – не может! Но пока я убеждаюсь в обратном. – Прокурор поднялся и через стол, протягивая следователю руку, добавил: – Не смею вас более задерживать. Но с сыскной вы все-таки подумайте.