Текст книги "Кроваво-красные бисквиты"

Глава 9
Джотто узнает о смерти Марко

На следующее утро, придя на службу, Фома Фомич вызвал к себе Кочкина и велел подождать с поездкой к Алтуфьеву.

– Но вы же говорили, что предсмертную записку Марко нужно вернуть…

– Обязательно вернем, но после того, как я поговорю с нашим сидельцем.

– Кого вы имеете в виду?

– Джотто, кого же еще? Он единственный, кто находится в наших полицейских закромах. Давай тащи его сюда, у меня к нему появились новые вопросы. И я надеюсь, что он на них ответит.

Кондитер, которого в кабинет ввели двое полицейских агентов, за ночь, проведенную в камере, разительно изменился. Теперь он уже не выглядел молодцом, как было накануне. Измятое жестким полицейским тюфяком лицо несло печать ночных мучений, вызванных бессонницей и мрачными раздумьями. В ответ на жизнерадостное приветствие начальника сыскной он пробормотал что-то неразборчивое, может быть это были пожелания здоровья, а может, и проклятия. Фома Фомич больше склонялся ко второму варианту. Джотто прошел к свидетельскому стулу и тяжело, точно отработавший световой день в поле батрак, опустился на жесткое скрипучее сиденье.

– Не буду спрашивать, как вы провели ночь, – начал фон Шпинне, – потому как знаю, что плохо. Но кто в этом виноват?

– Вы хотите сказать, во всем виноват я? – апатично удивился сиделец.

– А вы думаете иначе?

– Да, я думаю иначе! – хмуро и с нажимом ответил кондитер, к нему, судя по всему, возвращалась жизнь.

– И кто же, по-вашему, виноват?

– Я не буду отвечать на этот вопрос, вы и сами знаете!

– Знаю, – мотнул головой фон Шпинне, – вы вините меня! Я с этим обвинением не согласен, но спорить не буду. Скажу только, что если вы и сегодня правдиво не ответите на мои вопросы, то я буду просто вынужден оставить вас у себя в гостях еще на одну ночь. И так до полной победы справедливости.

– Что вы имеете в виду, когда говорите о справедливости? – спросил кондитер.

– Я имею в виду только справедливость, и более ничего.

– Значит, у нас с вами разные представления о ней! – заключил Джотто.

– Вот здесь я с вами, пожалуй, и соглашусь. Но не будем превращать наш разговор в пустую псевдофилософскую дискуссию, приступим к делу. Итак, на чем прервалась наша вчерашняя беседа?

– Я не помню! – отрезал кондитер. Депрессивное уныние, навеянное пребыванием в полицейском подвале, похоже, совсем покинуло его.

– Зато я помню! Вы не ответили, перед кем хвастались, что у вас есть яд, который вы привезли с собой из Италии. Вы только упомянули, что это была какая-то женщина и что вы хотели якобы произвести на нее впечатление, – начальник сыскной замолчал, в раздумьях повертел головой. – Мне до сих пор непонятно, как можно произвести впечатление на женщину, рассказывая ей, что у вас есть смертельный яд. Так что же это за женщина? Назовите ее имя.

– У меня было много женщин! – с вызовом бросил итальянец и, откинувшись на спинку стула, забросил ногу на ногу. Фома Фомич посмотрел на это и подумал, что одной ночи в подвале для Джотто, пожалуй, все-таки мало.

– И всем вы врали про яд, который на самом деле был просто возбуждающим средством?

– Не помню, может быть всем, а может быть и нет!

– Я вижу, что вы по-прежнему не расположены говорить, поэтому снова отправлю вас в камеру.

– Это произвол! – выкрикнул Джотто.

– И в чем же заключается произвол? – спросил начальник сыскной. Он пока не собирался отправлять кондитера в подвал – пугал. Но пугал мягко, по-отечески.

– В том, что меня арестовали и содержат в нечеловеческих условиях…

– Вы, господин Джотто, еще слишком мало живете в России. Вы даже не имеете приблизительного представления о том, что такое нечеловеческие условия. И чтобы этого не узнать, советую вам не испытывать мое терпение. Оно огромное, но не бесконечное.

– Вы что же это, запугиваете меня? – округлил глаза кондитер.

– Нет. Просто даю добрый совет. Итак, предположим, я ничего из того, что вы мне только что сказали, не слышал. Начнем нашу беседу с чистого листа. Назовите мне имя женщины, перед которой хвастались наличием у вас отравы. Не торопитесь с ответом, подумайте. Стоит ли оно того, чтобы снова идти в камеру?

Джотто задумался. Начальник сыскной терпеливо ожидал, когда кондитер заговорит, понимая, что тот стоит на перепутье: назвать имя, выйти из сыскной и отправиться восвояси или же играть в благородство и снова очутиться в этом жутком полицейском подвале. После продолжительного раздумья Джотто разлепил губы и проговорил:

– Я не могу вам назвать имя.

– Вы не можете назвать имя? Почему? Потому, что не знаете его или по какой-то другой причине?

– По другой причине! – торопливо ответил кондитер.

– Я даже не представляю по какой и не осуждаю вас, нам всем иногда хочется показаться благородными. Но вы же понимаете, что женщина, перед которой вы так… – фон Шпинне замолчал, подыскивая подходящее слово, – необдуманно хвастались, может быть причастна к отравлению Скворчанского и всех остальных?

– Как? Как она может быть к этому причастна? – удивленно уставился на фон Шпинне Джотто. – Ведь это не яд!

– А как же дозировка? Вы говорили мне, что если этого снадобья подмешать много, то человек может и умереть.

– Я говорил ей, что яд очень сильный и достаточно одного золотника.

– Она знала, где хранится склянка со снадобьем и, самое главное, как она выглядит? Ведь, как я понимаю, на ней не было никакого пояснительного ярлыка. И в том шкафу, где склянка стояла, наверняка были и другие.

– Я показывал ей…

– Зачем? Достаточно было упомянуть, – проговорил начальник сыскной. По его тону было понятно, что ответа от Джотто он не ждет.

– Вы все равно не поймете.

– Да уж, куда нам… – ворчливо проговорил Фома Фомич, ни к кому не обращаясь, после чего деловито продолжил: – Подведем промежуточные итоги. Что мы имеем на сей момент: вы, господин Джотто, привезли из Италии афродизиак для своих личных нужд, так?

– Я это и не отрицаю.

– Идем дальше. Чтобы произвести на какую-то женщину впечатление, имя этой женщины нам пока неизвестно, вы показываете ей склянку со снадобьем и утверждаете, что это сильнейший яд. Как там его? Кантарелла. Предположу, что хвалились вы не столько наличием якобы яда, как тем, что вы находитесь в родстве с семейством Борджиа, поэтому-то у вас и оказалась отрава, сам герцог вам ее вручил. Ведь так?

Джотто молчал. Однако по его виду можно было понять, что начальник сыскной недалек от истины. Фон Шпинне тем временем продолжал:

– Потом спустя какое-то время склянка со снадобьем пропадает. Вы это обнаружили уже после отравления городского головы. И поскольку человек вы, я так думаю, неглупый, быстро сообразили, что женщина, перед которой хвастались, может быть причастна к отравлению.

– Но как она может быть причастна, если это не яд?

– Предположим, что это она, неизвестная нам пока женщина, похитила склянку со снадобьем. Чем она руководствовалась? Ведь, похищая снадобье, она думала, что это сильнейшая отрава. Возникает вопрос: а зачем ей яд? И почему пропажа афродизиака вас так всполошила?

– Меня это не всполошило!

– Мне даже кажется, я знаю, кто эта женщина, но об этом позже. А пока расскажите мне о вашем посыльном Марко.

– Марко? – кондитер выпрямился. – А что вас интересует?

– Да все. Кто он такой, откуда оказался в вашей кондитерской, охарактеризуйте его и, по возможности, полнее.

– С Марко что-то случилось? – насторожился Джотто.

– Господин Джотто, я интересуюсь всеми вашими работниками. А начал с Марко по той простой причине, что именно он в то злополучное утро принес отравленные бисквиты городскому голове. Ну и потом, как выяснилось, покупал в кухмистерской Кислицына вафельные рожки, одним из которых был отравлен нищий у Покровской церкви. Вот почему я интересуюсь Марко. Итак, кто такой Марко? И правду говорят, что он цыганенок?

– Да, это правда. Но он не отставал от табора. Ко мне год назад пришла его мать, у которой помимо Марко еще двенадцать детей, и попросила взять его в ученики. Сказала, что мальчик смышленый, грамотный, умеет читать и писать. Ну вот я и взял. И скажу честно, не прогадал. Он хоть и цыганенок, но другие мои работники ему и в подметки не годятся. Я думал сделать из него хорошего приказчика.

– Вряд ли у вас это получится, – небрежно бросил фон Шпинне.

– Все-таки с Марко что-то случилось! – сам себе сказал кондитер.

– Неприятности, которые произошли с Марко, случились уже после того, как вы попали к нам. Хотя здесь нужно еще разбираться…

– Ну так что с ним случилось? – в голосе Джотто появились настоятельные нотки.

– Он умер.

– Что?

– Да-да, вы не ослышались. Марко, из которого вы хотели сделать хорошего приказчика, умер.

– И как это произошло? – Лицо кондитера превратилось в маску. Одно из двух, либо он действительно близко к сердцу принял это известие, либо очень хорошо, качественно играл свою роль.

– Ну, как произошло? Странная, я бы даже сказал загадочная, история. Следователь Алтуфьев убежден, что это самоубийство. Марко отравился, предположительно, вашим снадобьем, потому что пропавшая склянка обнаружена возле его тела.

– Нет, этого не может быть! Я же говорил, что это не яд!

– А как же дозировка? Вы, наверное, забыли свои слова о дозировке?

– Нет, это средство, даже если его подмешать много, не действует быстро. Для того чтобы человек умер, нужно время, может быть, несколько дней…

– Вы хотите сказать, что его отравили чем-то другим?

– Всех отравили чем-то другим, – тихо проговорил Джотто. – И почему вы, господин полковник, решили, что это самоубийство? Может, его отравили?

– О, да вам нужно не пончики выпекать, а служить в полиции, господин Джотто, – заметил с легкой иронией начальник сыскной. – А потому самоубийство, что Марко оставил после себя предсмертную записку, в которой признался в отравлении Скворчанского, кухарки и нищего на паперти Покровской церкви. Вы ведь знаете почерк вашего посыльного?

– Да! – кивнул Джотто.

– Значит, легко можете его опознать. Вот, взгляните! – Фома Фомич вынул из папки предсмертную записку. – Вам видно оттуда?

– Да, я хорошо вижу!

– Но я все-таки подойду. – Начальник сыскной вышел из-за стола и поднес записку Джотто, однако в руки отдавать не стал. – Итак, посмотрите внимательно и скажите: это писал Марко?

Было не совсем понятно, для чего фон Шпинне понадобилось это опознание почерка. Он ведь и без того знал, что предсмертную записку Марко написал кто-то другой. Кондитер долго смотрел, потом поднял на Фому Фомича глаза, в которых тот заметил слезы, и утвердительно кивнул.

– Что значит ваш кивок? – спросил начальник сыскной.

– Да, это его почерк.

– Вы уверены?

– Уверен! – спокойно ответил Джотто, прямо и открыто глядя в глаза Фоме Фомичу.

«А ведь я бы ему поверил, если бы точно не знал, что эту записку написал не посыльный. Ох и хитер же итальянский кондитер, ох и хитер!» – подумал начальник сыскной, а вслух сказал:

– Ну, вот теперь все встало на свои места. А то я терялся в догадках: Марко написал, не Марко, но если вы говорите, что это его почерк, то теперь мои последние сомнения улетучились. Но для того чтобы ваше опознание имело юридическую силу, у меня к вам будет большая просьба: написать все это на бумаге. Подсаживайтесь сюда, к этому столику. Вот вам листок и ручка, пишите.

– Как писать? – обмакивая перо в чернильницу, спросил Джотто.

– Пишите: Я, Джузеппе Джотто, год рождения, подданство, подтверждаю, что предъявленная мне предсмертная записка, написанная на темно-бежевой бумаге, которая в нашей кондитерской, название кондитерской, используется для упаковки готовой продукции, действительно написана рукой моего посыльного Марко… у него есть фамилия?

– Наверно, есть, но я, к сожалению, ее не знаю.

– Хорошо, пишите: моего посыльного Марко… Написали? Теперь в двух словах набросайте его словесный портрет: рост, возраст, цвет волос, особые приметы, если есть. Понимаете меня?

Кондитер кивнул и стал писать. Когда закончил, начальник сыскной взял бумагу, широкими взмахами поводил ей в воздухе, просушивая чернила, и быстро пробежал взглядом ровные строчки.

– У вас красивый почерк! Я бы даже сказал запоминающийся. Вот здесь поставьте свою подпись и сегодняшнюю дату.

После того как Джотто дописал, что потребовал Фома Фомич, последний снова взял в руки бумагу, но на этот раз очень внимательно все прочел. Без замечаний сунул ее в папку, поднял глаза на кондитера и весело сказал:

– Я сейчас отлучусь на какое-то время.

– Значит, я свободен? – спросил Джотто.

– Конечно, вы свободны! Но хочу попросить вас задержаться, пока я не вернусь. Нет, не в камере, вас сейчас отведут в другую комнату, где вы к моему приходу составите список всех ваших работников. Помните, о чем мы говорили? Вот и хорошо. Все равно его придется писать рано или поздно, но лучше раньше.

– А после того как я составлю список, вы отпустите меня?

– Разумеется! Да у нас и нет никаких оснований вас здесь держать, по крайней мере, пока нет. Но повторюсь: вы выйдете из сыскной только после моего возвращения.

Фон Шпинне вызвал дежурного и объяснил, что нужно сделать.

– И еще! – остановил он его в дверях. – Если Кочкин где-то поблизости, скажи ему, чтобы зашел.

Не прошло и нескольких минут, а чиновник особых поручений уже сидел в кабинете Фомы Фомича.

– Вот теперь можно вернуть предсмертную записку посыльного Алтуфьеву, – сказал фон Шпинне Кочкину.

– Тогда я помчался…

– Нет, Меркуша, мы с тобой помчимся вместе.

– Вы думаете, я не найду дорогу? – неуклюже пошутил чиновник особых поручений.

– Нет, я хочу поговорить со следователем, – ответил начальник сыскной, не обращая внимания на иронию своего подчиненного.



Глава 10
Разговор фон Шпинне со следователем

Алтуфьев был немало удивлен, когда фон Шпинне вместе с Кочкиным прибыли в судебную управу. Таких визитеров он сегодня не ждал, да если говорить честно, он их не ждал никогда. Следователь был человеком неглупым и понимал: если начальник сыскной полиции самолично явился сюда, то ему что-то нужно. И это, скорее всего, связано с делом Скворчанского.

– Фома Фомич! Какими судьбами? – Алтуфьев быстро вышел из-за стола и шагнул сыщикам навстречу.

– Вот с Меркурием Фроловичем решили навестить вас да заодно вернуть предсмертную записку посыльного, – пожимая руку следователю, ответил фон Шпинне.

– Проходите, проходите. Весьма рад, присаживайтесь. Кабинетик-то у меня, как видеть изволите, тесноват, но думаю, что разместимся. Вы, Фома Фомич, вот сюда, – разыгрывая гостеприимство, следователь указал на стоящий перед столом дубовый, обитый дерматином стул, – а вы, Меркурий Фролыч, сюда, – чиновнику особых поручений был предложен немецкий табурет с раскоряченными ножками.

Рассадив гостей, Алтуфьев вернулся на свое место.

– Прежде всего, Яков Семенович, – начал фон Шпинне, – хочу поблагодарить вас…

– Да помилуйте, за что? Что же такого достойного вашей благодарности я сделал? – громко говорил следователь и с любопытством заглядывал в глаза начальнику сыскной, на душе его было как-то неожиданно радостно, и он, и он не понимал, откуда эта радость.

– За то, уважаемый, что вы предоставили нам вот это, – начальник сыскной вынул из кармана сюртука сложенную вдвое темно-бежевую бумажку и протянул следователю.

– Ах вот вы о чем… – беря записку, сказал Алтуфьев, – стоило ли беспокоиться, могли отослать с нарочным. Кстати, Меркурий Фролыч говорил вчера, что вам нужно было сличить почерк этой записки с какой-то другой. И каковы результаты?

– Почерки, Яков Семенович, не совпали.

– Жаль, очень жаль! – проговорил, растягивая слова, следователь, и было совсем непонятно, что его печалит. – Выходит, ничем я вам и не помог?

– Напротив, дело даже не в помощи, а в отношениях. Другой бы ни за что не согласился передать улику, найденную на месте преступления, третьему лицу, – серьезно проговорил начальник сыскной.

Следователь прищурился: к чему ведет его гость, может он хочет сказать, что Алтуфьев нарушил правила?

– Нет, я не это хочу сказать, – отмахнулся фон Шпинне.

– Что? – не понял следователь. Сидящий рядом Кочкин тоже не понял и удивленно глянул на Фому Фомича.

– Вы сейчас подумали, что я пришел обвинить вас в нарушении правил.

– Но откуда вы знаете, о чем я подумал? – спросил Алтуфьев, на лице которого можно было с легкостью прочесть испуг и недоумение, больше, конечно, испуг.

– Я, видите ли… – начальник сыскной слегка понизил голос, – я, видите ли, в некотором роде умею читать мысли.

– Но разве возможно читать мысли? – Следователь выпрямился и недоверчиво посмотрел на фон Шпинне.

– Ну, ваши же я прочел.

«А я вот сейчас возьму и скажу, что думал о другом!» – мелькнуло в голове Алтуфьева.

– А сейчас вы хотите сказать, что думали о другом.

– Это невероятно! – воскликнул Яков Семенович и совсем не к месту засуетился, задвигал на столе бумагами, передвинул фаянсовую чернильницу, потом поставил ее на место.

– Да, но хочу заметить, что я могу читать мысли только тогда, когда наши с собеседником взгляды встречаются, – чтобы несколько успокоить следователя, проговорил фон Шпинне.

– Да? – с некоторой долей облегчения в голосе сказал Алтуфьев и тут же перевел взгляд на Кочкина.

– Ну да мы отвлеклись. – Начальник сыскной окинул взглядом кабинет. – Еще хочу сказать вам, уважаемый Яков Семенович, что вы оказались правы…

– В чем? – коротко зыркнул Алтуфьев на Фому Фомича и тут же отвел взгляд.

– Горничная Канурова… Скажу честно, я поначалу не верил в ее виновность, а теперь понял, это она отравила бисквиты. Да больше и некому!

– Я это, Фома Фомич, сразу понял! – обрадованно воскликнул следователь. – Вот как только увидел ее, Канурову эту, – Алтуфьев ткнул указательным пальцем в пространство, – сразу же в голове: тут-тук – она! И кухарку она отравила, потому как знала она что-то, вот и поплатилась за это знание жизнью. Ведь верно сказано: «Во многой мудрости много печали…»

– Я вот только… – начальник сыскной снова понизил голос, – я вот только не могу понять: кто отравил нищего в Покровской церкви?

– Да и я этого понять не могу, – честно признался Алтуфьев.

– А посыльный Марко? Как можно объяснить его самоубийство?

– Так ведь, наверное, он был соучастником… – предположил следователь, украдкой посматривая на лицо начальника сыскной.

– Вот-вот! – воскликнул Фома Фомич. – Вы правы, дорогой мой Яков Семенович, Марко был соучастником, и это все объясняет. Правда, кроме одного, зачем ему понадобилось кончать жизнь самоубийством?

– Я об этом тоже думал. Вроде бы и незачем, а там… Кто знает? Он ведь мальчик еще, может, кто-то подбил, застращал, а может, и сам решил с жизнью расстаться. Я одно знаю точно: Канурова во всем виновата! Прикидывается, правда, овечкой, слезы ливнем льет, разжалобить хочет, но я ей не верю.

– Я вот только, вы уж извините меня, Яков Семенович, не понимаю, зачем ей понадобилось травить хозяина своего, Скворчанского, какая в том выгода?

– Ну… – Алтуфьев указательным пальцем левой руки разгладил сначала одну бровь, затем другую, – тут разное предположить можно. Скажем, домогался он ее, может такое быть…

– А она-то сама что говорит?

– Да она заладила: Михаила Федоровича не травила, и даже в мыслях такого не имела, и все. Но она ведет себя правильно. Если держаться того, что хозяина не убивала, значит, и говорить о том, что он ее домогался, не будет. Однако повторю, она это, она, тут и к бабке не ходи! – Алтуфьев говорил решительно и звонко, точно топором рубил по пересушенному ясеневому бревну.

– Да, Яков Семенович, есть все-таки у вас следовательский талант! Вы вот всю суть разглядеть можете даже под толстым, как ватное одеяло, слоем странностей и непонятностей, а это, скажу вам честно, не каждому дано…

– Да будет вам, Фома Фомич! Какой талант? Скажете тоже! – сопротивлялся лести со стороны начальника сыскной Алтуфьев. Правда, сопротивлялся не очень яростно – только для виду, и было видно, что на дне мелкой души своей согласен он со словами фон Шпинне и даже верит им, несмотря на то что от природы был довольно недоверчивым человеком. Но, как это говорится, лесть – она как корни пырея, хоть куда прорастет.

Молчавший в продолжение всего разговора Кочкин слушал Фому Фомича и только диву давался: вот как все-таки может его начальник мозги запутать. Как убедительно говорит откровенную неправду. Так убедительно, что сам Меркурий Фролыч чуть было не поверил в следовательский талант Алтуфьева.

– Нет-нет, не скромничайте, Яков Семенович. Я сыском всю свою сознательную жизнь занимаюсь, в этом году будет… – фон Шпинне принялся загибать пальцы и что-то, судя по прищуру, прикидывать в уме, потом махнул рукой, – много лет, уж поверьте мне, разного повидал. Бывало… – уже в который раз начальник сыскной понизил голос, – бывало, откровенные дураки попадались и среди судебных следователей, и среди полицмейстеров. Смотрел я на них и думал: как только с такими людьми полиция находит преступников? Как? И вы знаете, не было у меня ответа. А вот теперь вижу как! Потому что среди них есть люди, подобные вам, уважаемый господин Алтуфьев. На таких, скажу честно, вся наша правоохранительная служба держится! Да что там правоохранительная служба, все мироустройство! Вы как краеугольный синий камень, не сдвинуть вас, не разломать.

– Вы меня смущаете, господин фон Шпинне! – поджимая губы, глупо улыбался Алтуфьев. И не мог не улыбаться, точно слева и справа две невидимые силы растягивали ему рот до ушей.

Решив, что уже достаточно расслабил следователя, начальник сыскной наконец заговорил о том, что было нужно ему.

– У меня тут мысль одна появилась, – начал он, сокровенно глядя на Алтуфьева.

– Какая мысль? – спросил следователь, приосанившись и стряхивая с себя морок ласковых, проникающих в душу слов Фомы Фомича.

– Не хочу заранее говорить, чтобы не сглазить. Знаете, как оно бывает…

– Да, да! – закивал Алтуфьев.

– Хочу с Кануровой поговорить, несколько вопросов задать, позволите?

Начальник сыскной мог пойти и в обход следователя – поговорить с Кануровой без ведома Алтуфьева, но не стал этого делать. Он знал: Яков Семенович ему еще пригодится, и не один раз, поэтому со следователем вел себя уважительно.

– Конечно, поговорите! – тут же согласился Алтуфьев. – Я вам и сам хотел это предложить…

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы вы со своей стороны посмотрели на нее, может, я ошибаюсь, может, она и не виновата, а я что-то понапридумывал себе…

– Вы что, Яков Семенович, действительно сомневаетесь в ее виновности?

– Нет-нет, я не сомневаюсь, я уверен. Но моя уверенность – это все-таки моя уверенность. Я же человек, а человеку свойственно ошибаться. Вы же сможете меня поправить…

У следователя Алтуфьева были свои резоны в том, чтобы начальник сыскной поговорил с Кануровой. Он рассчитывал на поддержку со стороны Фомы Фомича, тем более начальник сыскной еще несколько минут назад заявил, что верит в виновность горничной. Но ссылаться на эти слова фон Шпинне было глупо, и следователь это понимал. Другое дело, когда начальник сыскной сам поговорит с Кануровой. Алтуфьев был не таким уж и дураком, даже, напротив, у него было достаточно ума. Он понимал, что в деле Скворчанского много странного и мутного, и что для того, чтобы докопаться до истины, нужно потратить много усилий и времени. Однако вышестоящее начальство ценило в работе следователей совсем другое, оно ценило быстроту, даже стремительность: чем быстрее следователь разбирался с делом, находил преступников и отдавал их под суд, тем больше этот следователь заслуживал почета, уважения, ну и, конечно, награды. Вот этим, собственно, и можно было объяснить поведение Алтуфьева. Его мало интересовало, кто на самом деле отравил бисквиты: горничная, а может быть и кто-то другой. Но искать этого другого, которого может и не оказаться, не было времени да и желания. А Канурова являлась слишком легкой добычей, лежала на самом видном месте, доступная, аппетитная, только руку протяни. Поэтому перед следователем стояла одна задача: как можно быстрее и убедительнее доказать вину горничной. «Да как же можно доказать вину невинного человека?» – воскликнет наивный читатель, и восклицание его утонет в диком хохоте всех следователей мира. Да легко! Была бы спина, найдется и вина! Эта поговорка, скорее всего, родилась именно в кабинетах следователей.

То, что начальник сыскной пришел к Алтуфьеву и, более того, хочет поговорить с Кануровой, было следователю как нельзя на руку. Нет, он не боялся, что фон Шпинне сможет в продолжение одной беседы доказать невиновность горничной. Доказать вину было сложно, но так же сложно, и даже более чем, было доказать ее невиновность. Варвара Канурова была идеальным кандидатом на роль отравительницы. И еще, рассуждал следователь, если начальник сыскной по каким-то причинам изъявил желание поговорить с ней, то это могло значить только одно: у фон Шпинне что-то есть на эту Канурову.

– Вы где хотите с ней поговорить – прямо в съезжей или…

– Или. Мне, Яков Семенович, хотелось бы, чтобы ее под конвоем привезли в сыскную.

– А стоит ли так рисковать? – спросил следователь. – Вдруг она возьмет и сбежит!

– Да куда ей бежать-то?