Текст книги "Русская война: Утерянные и Потаённые"

Все же естественней предполагать, что дипломы писал сам автор, не переписчик: дело было очень щекотливое, чтобы вовлекать в него посторонних лиц – фактически публичное оскорбление было нанесено не только Пушкину, но и упомянутым в дипломах Нарышкиным, Четвертинским, покойному и живому императорам.

Совершенно надуманной выглядит предъявляемая структура конфликта: черный ворон Дантес (в жизни блондин), белая овечка Натали (брюнетка), Пушкин… тоже получается какой-то баранчик, агнец-арап. Первый нападает на вторую, вторая, по невинности, не очень успешно отбивается; Пушкин мечется, глупыми наскоками усугубляя положение второй и поспешествуя первому. Онегин, Ленский и Ольга-Татьяна, перелицованные в Яго, Отелло и Дездемону; или те шекспировские тени, натянувшие сюртуки и рединготы 19 века…

Да, Дантес не столько любит, сколько хочет красивую женщину и одновременно приударяется за другими; и даже с более серьезными намерениями, например, за княжной М. Барятинской – но это как-то не оскорбляет Наталью Николаевну, не препятствует их общению, после гибели поэта возобновившемуся не позднее 1838 года, вполне дружескому и приязненному; скорее восстановленному даже ранее, достоверное письмо 1838 года только ответ на какое-то предшествующее…

Стоп!

Вот оно, обнаруженное писателем С. Б. Ласкиным в семейном архиве Дантесов в Эльзасе первое письмо, датированное июнем – июлем 1837 года – но как же прячет, затушевывает этот факт в глубину комментариев своей книги «Предыстория последней дуэли Пушкина» г-жа С. Абрамович; вместо того, чтобы честно рассыпать набор, как совершенно несостоятельный в стержневой идее.

Это совершенно необычно даже при всей вычурности тогдашних светских отношений, налагавшиеся на которые кодекс дворянской чести, христианско-национальные нормы морали, узаконенное вольтерьянство дворянского общежития создавали массу тупичков и ответвлений, и прозрачных, и непреодолимых. От реальности здесь присутствует только однополое пристрастие г-жи Горенко к красивой самке.

Даже исключив наиболее одиозные в адрес Н. Н. мемуары 19 века, особенно выразительные записи устных воспоминаний Н. Трубецкого, и полностью отставив ходившие по обществу сплетни – а они ведь не рождаются сами по себе, и во всяком случае через десяток лет становятся историческим следом события, живописатели «невинной ангелицы», вдруг выросшие до легиона в 60-е годы 20 века, не могут этого скрыть и вполне переиначить, при том, что сколько сознательно упустили…

За пределами тени А. С. Пушкина Наталья Николаевна явила цепкий, практический характер: обнаружив, что от светских воздыханий не получишь и рубля, отъехала в деревню; умело реализовала права на «Современник»; изощренной лестью и искательством восстановила отношения с немногими подлинными пушкинскими друзьями, переборов даже неприязнь. Прасковьи Александровны Осиповой, не хотевшей ее по-перву даже принять, и открыла их сердца, и что существенней, кошельки невинной страдалице, – что же делать, коли за душой крест да голик.

Ох, как-то не складывается это с навязываемой наивной дурочкой, не понимающей, к чему ведут ее «играния» с красавцем кавалергардом.

Вот объективное свидетельство: узнав о светских камеражах[20]20
  Сплетнях.


[Закрыть]Николай Павлович, патронирующий семью (хорошо это или плохо, судить не берусь – но без его содействия брак вообще бы не состоялся) именно ей делает внушение и это многозначительно; еще во время следствия над декабристами император обнаружил замечательную психологическую проницательность в постижении характеров и выдающиеся качества полицейского офицера; светскую де сволочь он знал превосходно, эвон она сверху вся как на ладони – еженедельные доклады А. Х. Бенкендорфа на 3/4 переполнены стекающей с неё грязью.

Кто врёт?

Вообще, рассматривая петербургское общество 1836 года в некотором отстранении, как некий служебный пейзаж, оформляющий фон картины этого дела, можно заметить странное рябление вокруг 3-х лиц. Необъяснима – я имею в виду на бытовом уровне кухонной логики; на ином, социально-историческом я объяснение дал – ненависть Идалии Полетики к А. С. Пушкину. Поначалу злоязычные, наблюдательные, они приятельствовали, она принималась в доме, даже какое-то время жилась – вдруг съехала, стала соучаствовать в шашнях Натальи Николаевны и Дантеса, любовницей приятеля которого Ланского, будущего мужа Н. Н., была; ненависть переключается и на саму Наталью Николаевну, что обыкновенно связывают со 2-м замужеством той… но ведь это случится через 8 лет!

Странные однако же у Натальи Николаевны манеры: с убийцей мужа подружилась через полгода, за пособника (да еще любовника подруги) – получается так, ведь для той злосчастной встречи, которая привела к 1-му вызову именно в квартире Полетики согласилась назначить свидание с Дантесом – вышла замуж…

А откуда впервые Петербург и мы узнали о свидании? От Веры Федоровны Вяземской. А она? Да от той же Натальи Николаевны, в тот же день с возмущением поведавшей о домогательствах Дантеса и о двусмысленном поведении Идалии «оставившей ее одну в целом доме». Мало вам? Так оказывается она вечером повторяет этот рассказец еще и сестре Александрине, беззаветно влюбленной в А. С. (по Л. Гроссману). Ух ты!

Там еще Ланской дежурит на крыльце ревнивого мужа…

Идалия выглядит совершенно безобразно и… отчасти оклеветанно: без уверенности в таком деле даже профессиональная сводня, не светская дама, пускаться во все тяжкие не будет – и, кстати, на что тут присутствует собственно Ланской?..

Свидание, кажется, все же состоялось, есть восторженное письмо Дантеса «Она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливей иначе, чем уважая свой долг…». Вам это ничего не напоминает?

 
…Но я другому отдана
– Я буду век ему верна.
 

Француз потрясен, ошарашен, очарован – но мы-то, кондовые, лубяные, лыковые?

Письмо датировано февралем 1835 года, через 11 месяцев Жорж Дантес назовет во всеуслышание г-жу Пушкину жеманницей, т. е. по-русски играющейся ломакой. Знаете, а я пожалуй соглашусь… как и то, что ни одна «романтизированная» русская дура не пропустит случая примерить такой сарафанчик.

Вот носить…

Возмутительно, при наличии двух расхожих версий этого ключевого события г-да пушкинисты почему-то не задаются во-просом, кто из свидетелей врет-привирает-приукрашивает, редактируй как хочешь. Н. Н. ли, после свидания отправившаяся к Вяземским и поразившая В. Ф. демонической картиной, как, – ах! – несносный Жорж, доставши огромный пистолет, встал перед ней на колени и грозился застрелиться, если она тотчас же не отдается ему – тут, кажется, Вера Федоровна не очень поверила, ибо в противном случае обратилась бы в полицию, ударила в колокола, воззвала к правосудию монарха: Пушкина она определенно любила, достаточно искренне для светской дамы – нет, ничего; поужасалась и отправила Надежду Николаевну домой. Дантес в ее глазах, как и в глазах всего петербургского общества уже определился как хваткий молодой человек, остроумный, светский, честно-взыскательный места под солнцем, не дурак выпить и приволокнуться – но никакой не башибузук!

Дантес о роковом свидании почему-то молчал весь 19 век. Только в 20 веке Анри Труайя опубликовал два письма Ж. Д. к приемному отцу с описанием его версии события – и знаете, по склонности полуобразованных русских дамочек к литературщине и мелодраме, изложение Дантеса куда как более убедительно; как и его реакция на тот факт, что полагаемое им секретным свидание обсуждает весь город, и при этом в таких деталях, что он выглядит… Пистолеты!? Стреляться!? – О, господи, каким же я выставился дураком, особенно когда поверил этой… мошеннице: развесил уши вместо того, чтобы пересчитать юбки к обоюдному удовольствию.

И как же возненавидела Н. Н. и по свойски объяснившегося с ней А. С. Идалия Полетика, выставленная уже в совершенно непотребном виде… Интересно, за что?

Беспокоит и беспокоит одно наблюдение: вот ходит и ходит по этому делу неуловимый В. Ланской, не человек – тень: толерантный, безгласный, везде есть – нигде не зацепился; а ведь по итогу получит все: и самое Наталью Николаевну, и полковничество от пушкинских дивидендов, и признательность чужих детей… А не покрывали ли тут одной афишируемой историей другую, глубокую; истинную страсть двух пылких животных, вырвавшую одного из объятий модной любовницы, другую из супружеское постели гения? Как тогда хорошо укладываются все кирпичи: даже с этим свиданием; с Идалией; с продолжающимся демонстративным поддразниванием, закручивающимся уже в демоническое…

Pure Pushkin!

Чужие тайны

Как же поступит бедный молодой человек, приехавший в Пари… прошу прощения, в Петербург, сделать карьеру через женитьбу, но увлеченный чуть в сторону некоторым чувством, что походило на любовь, по отрезвлению – да вернется к искательству выгодной невесты на предмет заключения честного контракта: ты мне деньги и положение, я тебе мужские достоинства и красоту – в полном сознании своей правоты. Можно согласиться с С. Абрамович, что его более привлекает в этом плане Мари Барятинская; но почему считается, что пушкинский вызов, поставивший под угрозу карьеры Геккерена и Дантеса имел столь уж катастрофические последствия для искательного француза?

После усыновления Геккереном Дантес становится состоятельным человеком; пушкинского вызова он не испугался, будучи лично храбрым и самоуверенным, о чем свидетельствует, как орден Владимира 4-й степени с мечами, полученной на Кавказе, так и его поведение в 1871 году, когда во главе толпы роялистов он пытался штурмовать Законодательное Собрание. Для сохранения карьеры пришлось жениться на Екатерине Гончаровой – а велика ли жертва? Ведь, между нами, практический француз не мог не заметить, что русская знать, лаская его за роялизм, отнюдь не склонна принимать живущего на жалованье, пускай остромодного, иностранца в семью, являя истинно Фамусовское:

 
Пускай среди других разумником слыви,
Но в семью не возьмут, на нас не подиви…
 

Екатерина Николаевна, пылко влюбленная, – а Гроссман даже намекает, что и немножечко беременная, ребенок появился в 1835 году – С. Абрамович отрицает, утверждая рождение 1-й дочери 1838 годом – была не хуже других, если шел вопрос о сохранении единственного обретения, карьеры.

Обычный резон против добровольности брака – Екатерина некрасива? И снова какая-то аберрация: пока сестры Гончаровы никак не были связаны ни с Пушкиным, ни с Петербургом, жили при МАМАН в Москве и Яропольце, бытописатели утверждали «Наталья Ивановна жила в окружении трех красавиц-дочерей»; но только они являются в Петербург, как все переменилось: из 3-х красавицей осталась одна Натали, Екатерина и Александра увяли… А так ли?

Есть мнение графини С. А. Бобринской о «старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей поэтичной красавицы, жены Пушкина».

Есть сдержанное мнение Ольги Сергеевны Павлищевой о самой Н. Н. «она… достаточно красива и достаточно хорошо воспитана».

А вот Карл Брюллов не находил никакой красоты в Натали Пушкиной – sis!

На вкус и цвет товарищей нет!

Существенно другое: исследователи архива Полотняного Завода Н. М. Ободовская, и М. А. Дементьев документально установили, что Екатерина Гончарова действительно еще до брака была в связи с Жоржем Дантесом, и делая ей предложение, он отнюдь не «мазал»; как и то, что фатоватый француз, оказывается, умел хранить свои, да и чужие тайны.

Кстати, в этом сватовстве присутствует и невидимое жало для Н. Н. – Дантес определенно показывает, что игру «романтической красавицы» он раскусил и предпочитает ей нечто более надежное: ах, как забавно смотрится Наталья Николаевна, разоблачая мнимый характер брака своей сестре, когда Катишь уже состоит в нем фактически весь 1835 год…

Скажите, что надо сделать женщине, оказавшейся вершиной треугольника, в котором другие вершины приязненный муж и ненужный обожатель? Совершенно верно – точно и определенно дать последнему отставку, как то поступила Мари Барятинская с Дантесом-Геккереном (все же простите, что употребляю эту более старинную форму написания фамилии вместо новоутвердившегося «Геккерн»), предварительно вымарав 19 страниц своего дневника. Как должна были вести себя Наталья Николаевна, только что «подвергшаяся моральному насилию», чуть не спровоцировав дуэль, «отдав на заклание» сестру? Уж конечно, демонстрировать определенную холодность и отстраненность, держать на ясно означенном расстоянии «повесу» и «домогателя», если уж нет возможности совершенно исключить общение – все-таки член семьи. Так ведет себя муж, но не она!

В истории с Мари Барятинской знаменательно, что как только девушка проявила определенную отчужденность, Дантес сразу же отступился, что кажется вызвало некоторую обиду… Наталья Николаевна дружески встречается с Дантесом; Наталья Николаевна дарит ему до 5 танцев за вечер; Наталья Николаевна смеется его шуткам и уединяется к его разговорцам – есть свидетельства того, что Пушкин стал подозревать ее в РЕВНОСТИ К СЕСТРЕ!

Д. Ф. Фикельмон прямо утверждает, что Наталья Николаевна «не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру… любовью которого она дорожила быть может только из одного тщеславия». По наблюдениям С. Н. Карамзиной «в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре».

И как же будет отвечать на эти авансы цепкий француз бальзаковского поколения? Совершенно верно, еще более разжигать и бесить «мошенницу» – ее то он теперь знает, не очень ценит и слегка презирает; вообще бы отставил, но шарм, красота, внимание света… сочувствие которого, кстати, на его стороне! Пушкин, в общем мнении, обращается смешным и надоедливым рогоносцем и даже Вяземские (– друзья-с! – ) подумывают отказать ему от дома. Графиня Н. В. Строганова заявляет после одного из вечеров, что будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. «В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы» – даже по простому монтажу цитат.

Мари Мердер: «В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жой Пушкиной. Какое восхитительное создание!..Минуту спустя я заметила проходившего А. С. Пушкина. Какой урод!».

Но кто раз за разом запускает витки городских сплетен? По городу ползет слух, со ссылкой на Геккерена-младшего, что он женился чтобы спасти честь г-жи Пушкиной (Мари Мердер). Но кому это выгодно? Французскому петушку, у которого на уме разве что переспать с хорошенькой самочкой – ведь иного то уже невозможно ни в католической Франции ни в православной России: но прелюбодеяние с чужой женой, а тем более с сестрой собственной требует сугубой тайны… или тщеславная бабенка, уязвленная иным предпочтением?

О тщеславии я говорю со смыслом: есть любопытное свидетельство такого рода графа и литератора В. Соллогуба, – сам был, кстати, изрядный сноб. Впервые представленный поэту 18-летний молодой человек настолько увлекся чисто профессиональным литературным разговором, что не обращал внимания на старающуюся понравиться носителю титула Наталью Николаевну, а по удалении Пушкина, находясь под впечатлением его слов, побуждавших к размышлению, быстро прекратил докучливую беседу с ней дежурным каламбуром. На следующей встрече Н. Н. демонстрировала свое самое холодное отношение, что на светского молодого человека никак не подействовало… пока ему на дом не доставили формальный вызов от А. С. И немало же был удивлен охлажденный граф, узнавши, во что обратились его слова в передаче Н. Н. мужу… У Александра Сергеевича в этом случае хватило рассудка поверить юному почитателю – а Наталья Николаевна… попросила у него «своим волшебным голосом извинения» (В. Соллогуб).

Как-то по сходности ситуации само собой напрашивается обратиться к одному из самых мрачных людей в этом деле, Геккерену-старшему: если у других находят какие-то извинения, хотя бы светлые места, например у Дантеса; иных обелили начисто (А. Гагарина, П. Долгорукова); третьи вышли из полосы самого черного обвинения (Николай I), – то голландский посланник обратился прямо-таки в гроб повапленный: и педераст; и изготовитель провокационных дипломов; и совратитель молодых замужних женщин… коснемся последнего.

После страшноватого (или странноватого – понимай как хочешь) свидания на квартире Полетики, о чем Н. Н. немедленно раструбила всему городу, она имела объяснение с А. С., где по-ведала ему, как за месяцы до того Геккерен-старший навещал ее инкогнито, сговаривал оставить мужа (и детей!) и соединиться с «безумно влюбленным Жоржем» – это проходной эпизод у Гроссмана, Щеголева, Аринштейна, Абрамович… Пушкин немедленно посылает вызов! (Как в случае с В. Соллогубом – это у него прямо-таки безусловный рефлекс; и легко прогнозируемый кстати).

Вдумайтесь, что бы случилось, хотя бы с той же служебной и светской карьерой обоих Геккеренов, если к младшему из них ушла замужняя женщина, а старший спрятал бы пару в голландском посольстве, ибо из любого другого места их извлечет и доставит полиция, одну к мужу, другого в Петропавловскую крепость – в полном соответствии с законами Российской империи, – а посланник будет немедленно объявлен персоной non grata с предписанием покинуть пределы империи на ближайшем корабле.

Конечно, Геккерен-старший плохой человек, мерзкий человек, отвратительный человек – но зачем же делать его идиотом?

Ведь очевидно, что Николай I никогда согласия на развод не даст; надо бежать из России всем троим, уходить в полуподпольную жизнь – после такого кунштюка перед изгнанниками захлопнутся двери всех салонов Европы. Разве это не очевидно?

А откуда мы узнали об этих странных химерах в голове г-на Геккерена? – Со слов г-жи Пушкиной…

Вот было бы занятно, если у А. С. хватило ума провести очную ставку или хотя объясниться с бароном, прежде чем отправить вызов, что это за странные идеи его посещают на дипломатическом поприще в столице одной из великих держав, пределе мечтаний каждого дипломата-профессионала.

Мнение Анны Ахматовой[21]21
  По утверждению С. Абрамович.


[Закрыть] «Пушкин увидел свою жену, т. е. себя опозоренным в глазах света».

Давайте-ка отсечем вздор – опозоренным в глазах света выглядел только он!

И беда курчавой Обезьяны Бога Александра Сергеевича Пушкина, сброшенного к фарфоровым душонкам, была в том, что открыл он в каолиновой кукле свою богиню, и не мог отбросить, когда почувствовал, что влечет она его в бездну… Знаете, у меня шевельнулось подозрение, что ненавидел он так всепоглощающе Дантеса-Геккерена за то, что тот в общем-то Наталью Николаевну и не любил; поступал с ней именно как с куклой, являя так сказать, ее подлинное естество – и это оказалось нестерпимо… помните историю о добрых приятелях Владимире Ленском и Евгении Онегине и некоей девице Ольге «точь-в-точь Вандиковой мадонне»?

И станется ли этих людей-людишек, тепленьких, дрянненьких, расчетистых, кроме как позлить А. С. и сразу отстать, обнаружив.

– У, какой бешеный!

А не обратил ли все это в трагедию, так сказать, вырвал как Самсон колонны и обрушил пиршественный зал на себя Александр Сергеевич?

Большое и малое

Возвращаясь с камерного уровня на уровень публичный и политический, зададимся вопросом – кого же приглашал во дворец в 1834 году Николай Павлович, присваивая поэту придворный чин, его самого, или его красавицу-жену?

Есть масса домыслов об отношении Н. Р. к Наталье Николаевне, есть утвердившийся «императорский след» в трагедии – нет только прямого материального результата: не стала Наталья Николаевна наложницей императора, подобно Нелидовой, была граница, которую он мог переступить, и многие даже утверждают: легко переступить, но не переступил, хотя некоторое головокружение от «чудесной камеи» испытывал долгие годы. Т. е.

Наталья Николаевна была только привходящим обстоятельство, зацепкой, определившей форму политического сближения через полуинтимно-дворцовые сферы, и не намного сверх того. Император явил щедрость к осиротевшему семейству, но не чрезмерно, и не настаивал на продолжении пребывания Н. Н. при дворе.

Есть прямое материальное свидетельство особой значимости дворцового назначения А. С. Пушкина в глазах власти – с по-здравлением по случаю назначения к поэту подошел сам великий князь, шеф гвардейского корпуса, любимый брат Николая Михаил Павлович.

Известен колкий ответ Пушкина – Благодарю вас, выше высочество, вы первый поздравили меня сегодня, остальные смеются! – намек на незначительность чина камер-юнкера в глазах поэта.

Сейчас признается, что формально претензии чиновника 9 класса А. С. Пушкина были неосновательны, следующее высокое звание камергера присваивали не менее чем по 6-му классу. Но любопытно, что усердный служака и солдафон Михаил Павлович как-то не осадил «штафирку», не поставил его на место указанием на это обстоятельство.

Поздравление свидетельствовало, через все препоны формальностей, об ОСОБОМ характере этого назначения и о временном, ДО СРОКА, пребывании в камер-юнкерстве; через Михаила Павловича давалась как бы авансировка на будущее – ты погодь, это только начало… Николай по событиям 1830–1831 гг. убедился в политической солидарности Пушкина, но, неисправимый формалист, хотел причесать его к общему фрунту и распорядку дел, что сразу скажем, не получилось.

Взаимное недоверие, согласие в чем-то большом – в чем именно, обе стороны сказать друг другу тем не менее не могут, некий ореол «Великая Россия», – расхождение по мелочам. Император требует докладов до дел, Пушкин отвечает отчетами после дел; для «руководства и советов» пристален граф А. Х. Бенкендорф, с одной стороны недоверие, с другой толика уважения увесистостью чиносопровождения – а что бы вы почувствовали если вам «для руководства» приставят Министра Внутренних Дел? Тем более при ближайшем знакомстве Александр Христофорович оказался добродушный немец, к тому же очень не любящий, если кто со стороны наезжает на подведомственные ему учреждения, дела, лиц. Александр Сергеевич скоро сыскал ключик к сердцу Высокого начальника Личной Его Императорского Величества канцелярии – за острое словцо бывший партизан 1812 года может скостить изрядные прегрешения: вот хотя бы две свирепейших эпиграммы на Министра Просвещения графа С. Уварова.

Сближение происходит очень медленно. В 1835 году едва не случается разрыв: Пушкин подает прошение об отставке. – Николай вроде бы не возражает; В. А. Жуковскому удается убедить Александра Сергеевича взять прошение обратно – Бенкендорф не препятствует… О камергерстве в этих условиях как-то не говорится ни той, ни другой стороне. Но… ведь есть еще и 3-я, Василий Андреевич, который искренне боится, что Пушкин, по безденежью, бросится в журнально-газетные авантюры; который пламенно хочет поместить его в золотую клетку независимости от читателя, предохранить от возмутительного строчкогонства, а тем более от правки корректур за расписавшимися графоманами; и можно не сомневаться, об этом говорится многократно, терпеливо, настырно, дайте только повод – а здесь он налицо, – в жизни у Василия Андреевича Жуковского кроме Пушкина ничего нет: только бы пронести, только бы уберечь…

Решительный сдвиг скорее всего произошел по поводу по-явления пресловутых «дипломов» от 4 ноября 1836 года. Власти узнали об их появлении в тот же день: один диплом был перехвачен полицией и оценив важность документа, А. Х. Бенкендорф немедленно представил его императору. Перед Николаем I сразу возникла серьезная проблема.

Следует признать, что исследователи обратили не много внимания на малый бытовой и большой политический смысл дипломов. Анонимный пасквиль, кстати оформленный по типу распространенных в Европе, особенно в Германии и Нидерландах, шуточных поздравлений (наподобие современных «Удостоверение Дурака»), сам по себе не имел особенного общественного значения, что очень хорошо выразил Пушкин:

– Если кто-нибудь сзади плюнул на мое платье, это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое.

Значительно больше оказывался уязвлен царь: некто, с неслыханной для самодержавной страны дерзостью, вторгался в интимную жизнь двора и венценосца, прямо объявляя о связи Николая Павловича с Натальей Николаевной, выставляя то на публичность, чего не будет в национальной традиции до изданий А. Герцена; и даже в 20-м веке сохранивший аристократизм В. Маяковский будет отвергать буржуазное бельекопательство:

– Я поэт – Только тем и интересен!

Фактически же некто вбивал клин между императором и первым поэтом России, а это уже начинало приобретать характер крупной политической провокации, что мгновенно насторожило Николая; скорее всего именно этим объясняется его уверенность, что автором пасквилей является Геккерен-старший – император полагал за дипломами политическую фигуру и не видел других заинтересованных лиц такого круга. Вероятно, подозрение это было неявно и неотчетливо перемешанное с адюльтерно-бытовыми мотивами, поэтому предпринятые полицией поиски шли не очень активно, т. е. растопыренными пальцами в разные стороны; и можно понять особых результатов не дали: во всяком случае прямых улик против барона получено не было. В этих условиях император решил выждать, определившись по поведению А. С. Пушкина.

Обстоятельства появления дипломов наводили на серьезные размышления: аноним разослал их исключительно членам «Кружка Карамзиных», что определенно намекало на его какую-то с ним сопричастность, и принятые в нем Геккерен и Дантес вполне под этот намек подходили. С другой стороны здесь собирались наиболее преданные друзья и почитатели Пушкина, склонные оберегать, а не будировать поэта, которые предсказуемо уклонились бы от разглашения факта появления дипломов, сохраняя Пушкина и Императора по одну сторону барьера, – и только сам Пушкин, подстегиваемый невыносимым сознанием, что диплом гуляет по рукам самых близких людей будет яриться и кидаться на всех и вся, и особенно на выставленную красную тряпку дворцовых сфер, следуя очевидному стремлению пасквилянта столкнуть и развести его с императором, при этом таким образом, что инициатором конфликта и разрыва всецело выглядел бы А. С.; при этом без особой к тому основательности: общество преимущественно ничего не знает; знающие помалкивают и более всего раздражаются на возмутителя за тщету своих усилий сохранить «плохой мир от доброй ссоры»; власть-император, непонятно за что подвергшаяся нападкам, будет взбешена – защитников у А. С. поубавится… Как и желающих сотрудничать с ним.

Это было серьезным испытанием на лояльность поэта к власти и, кажется, Николай Павлович данную сторону ситуации вполне оценил; общая значимость интриги все же от него ускользала, терялась в альковных дрязгах: отсутствовал очевидный мотив, сводящий здание к одной крыше.

Удивительно, но Александр Сергеевич, при всем холерическом бешенстве темперамента почувствовал эту сторону пасквиля почти сразу. Можно согласиться, что сначала он заподозрил в дипломах беспредметную великосветскую подлость образцового мерзавца, мерзавца из принципа, не от аморальности, а от антиморальности Александра Раевского, но уже через пару дней его поиск обратился на политические сферы. Чисто объективным основанием тому стало, скорее всего, заключение его знакомого А. Яковлева, по осмотру дипломов заявившего об иностранном происхождении их бумаги и малой доступности таковой за пределами дипломатического корпуса. Эти две ориентировки: дипломы получили только члены кружка Карамзиных; к дипломатическому корпусу принадлежал вхожий к ним барон Геккерен – определили ход его мысли, и обращение на нидерландского поверенного и его приемного сына… И кажется попал впросак: эти странно-грубые детали на изощренный интриге – ведь 166 лет так и не выяснили мотива! – кажутся слишком нарочитыми, слишком раскрываемыми.

Что, Геккерен, профессиональный дипломат, т. е. по определению В. Темпла «честный человек, совершающий бесчестные дела в интересах своего государства», не понимал, отсылая эти дипломы, что по ним будет занаряжено следствие, или частное от Пушкина, или официальное от уязвленной власти, а то и оба сразу, и круг адресатов, и бумага немедленно насторожат следователей против него?

Лень послать в лавочку за русской бумагой?

А зададимся вопросом – будет ли так играться с властью страны пребывания аккредитованный дипломат, мимоходом щелкнув по носу намеком на адюльтер не только Пушкина, но и государя?

А Дантес-Геккерен?

Позвольте мне привести эпизод из рассказов Н. В. Трубецкого, который А. Ахматова заклеймила «маразматическим бредом», а С. Абрамович «не хочет воспроизвести даже в отрывках»…

Пушкин, Дантес, Наталья Николаевна сидят в гостиной, гаснет свеча – поэт выходит за светильником в коридор; вдруг слышит за стеной сдавленный смех, звуки поцелуев – врывается в комнату, зажигает спичку… Дантес держит в руках бюст Вольтера и пресерьезно, раз за разом целует его в темечко – Наталья Николаевна, сидящая в стороне не в силах сдержаться, заливается смехом… После этого Дантесу отказано от дома.

Александр Сергеевич, над вами кажется смеются – но ведь шутка-то прелестна! В истории же с дипломами присутствует какая-то грубость, примитивность, отсутствие меры и… какая-то недоразвитость, мелко-хорьковая злобность, отнюдь не ненависть; во всяком случае неумение ее реализовать – поначалу А. С. Пушкин даже не обиделся: «это дело моего камердинера».

Дантес же умел делать больно с возвышающим его артистизмом.

С осени 1835 года для Дантеса это была необязательная пикировка-месть «жеманнице» приобретавшая характер водевиля по наличию бешено ревнивого мужа – чем не мольеровский Альцест-Мизантроп; только немногие из друзей поэта подозревали в том драму и лишь один пережигал себя в трагедии «Черный я!»…И какой смысл был Дантесу обращать остро приправленную игру с «мошенницей» и «ревнивцем» в, господи прости…Историю Петербургского Мавра! Худо-бедно, но Геккерены и Пушкины теперь, после женитьбы Жоржа и Катишь, были в родстве; надо было как-то, хотя бы до уровня приличий снизить накал толков в обществе. Какие-то попытки делает в этом направлении Геккерен-старший: посещает дом Пушкиных, вручает Наталье Николаевне письмо Дантеса с навечным «Прощай»; произносит отеческое поучение… Тут г-жа Абрамович взрывается праведным гневом: это оскорбление женщине! Пощечина Пушкину! Я бы обратил внимание на то, что уже второй прожженный, тертый участник этой истории обращается с нравоучениями именно к безмятежной Н. Н. – что же так-то, какие черти им блазнятся в белоликом омуте?