Текст книги "Пловец Снов"

6

Горенов опаздывал, но всё равно отправился в путь пешком. Когда его спрашивали, почему он так много ходит, Георгий отшучивался. Отвечал либо: «Потому что нельзя плыть», либо, что экономит на проезде. Зачем объяснять? Дураки верили. Но, вообще, кто знает, может, именно из-за того, что он почти никогда не пользовался наземным общественным транспортом, ему и не доставались счастливые билеты?

По дороге в издательство Горенов думал, отчего вся его теперешняя жизнь проходит в разговорах и размышлениях, а не в действиях и событиях. Раньше в ней случалось то, что потом было волнительно вспоминать. Как правило, все такие вещи оказывались связанными с морем. Штормы, передряги, авралы, поломки на судне… Не так уж опасно, но почему-то всё равно они всплывали в памяти в статусе каких-никаких, но приключений… Георгий не мог понять, тоскует ли он по своей прошлой жизни? В любом случае модус бытия изменился радикальнее, чем он того ожидал.

Теперь Горенов привык смотреть, слушать, замечать, не обнаруживая себя. Он наблюдал за событиями, переворачивающими жизни, – вроде той аварии с Эдипом – оставаясь в стороне, на безопасном расстоянии. Эта дистанция измерялась не только в метрах, но и в минутах, часах, годах… Чаще он просто читал о происшествиях… А потом писал… О других, вымышленных, но чем-то неразрывно связанных с реальными. Он был свидетелем, чья фамилия, минуя протоколы, карабкалась сразу на вершину, на обложки книг и афиши литературных встреч… Такая жизнь ему нравилась, но внутри нарастал неутолённый голод до поступков, потребность совершить что-то головокружительное. Однако внешние обстоятельства его теперешнего существования – полный штиль. Если он и плыл, то им повелевало какое-то очень слабое и размеренное течение.

Георгий шёл через мост над Большой Невой. Вчера в новостях действительно предупреждали о наводнении, Надя была права. Сегодня же газеты и телепрограммы в один голос кричали, что, дескать, дамба в очередной раз всех спасла. Навстречу брели грустные люди, обиженно и тоскливо оглядывающиеся по сторонам. Что у них случилось? Наверное, «Медный всадник» сорвался.

В это время Люма сидела у себя в кабинете и думала о Екатерине Алексеевне Фурцевой. Вчера на совещании, оценивая высокие профессиональные достижения Орловой, директор издательства сравнил её с легендарным секретарём ЦК, ставшей впоследствии министром культуры СССР, чем нанёс удар такой сокрушительной силы, что она не могла открыть рот до конца встречи. Мечты о сходстве с советскими актрисами – тут уж не до Гурченко, подошёл бы кто угодно – посыпались вниз, словно выбитые зубы. Людмиле Макаровне были свойственны подобные мужские ассоциации, но конкретно эту простенькую метафору она вы́читала в одном из недавно изданных ею детективов.

Особенно расстраивало, что сравнение с Фурцевой представлялось, в общем, небезосновательным, не новым, а значит, как ни жаль, напрашивающимся. Когда Орлова только делала свои первые успешные шаги, будущий супруг – кажется, тогда он был ещё майором – обнял её и сказал: «Ты моя Фурцева!» Удивительнее всего, что в те времена ей это показалось скорее приятным. Сейчас же хотелось выть, словно раненой кунице – волки Люме никогда не нравились, а у этих мех такой нежный – хотелось кричать: «Я же моложе!» Но делать замечание начальству недопустимо для таких людей, как она… и Екатерина Алексеевна. Кроме того, это прозвучало бы глупо, как можно быть моложе мёртвого человека? В жизни министра, чего скрывать, случались моменты, когда и ей было меньше пятидесяти. Да и вообще она считалась дамой небезынтересной.

Вчерашний инцидент существенно повышал ставки. Слишком многое для Люмы зависело теперь от встречи с Гореновым тет-а-тет. Грубо говоря, она хотела понять, может ли ещё называться женщиной или уже только главным редактором. Краеугольный вопрос: быть или не быть? Звучит по́шло. Если бы кто-то принёс ей рукопись, в которой сомнения персонажа были бы выражены таким образом, она бы собственноручно подчеркнула и дала автору понять, что он далеко не Шекспир. Но это же не литература, а жизнь, и Люма сама на её страницах. Неужели она не заслужила?!

Начитанный человек никогда не одинок… Ну, или почти никогда. И если ты вдруг ощутила себя «вместе» с Гамлетом, то, может, всё не так плохо? Может, судьба не летит под откос, как могло бы показаться тебе самой, а идёт своим мудрым, проторённым классиком чередом? И не так важно, чем кончилась пьеса, потому что, ещё раз повторяю: это не литература!

Безусловно, Орлова была женщиной культурной, но всё-таки не согласилась бы мерить свою жизнь произведениями Метерлинка или Гамсуна. Это могло бы оказаться куда точнее, но ох уж эта Северная Европа… Как-то у них всё нервно, рискованно, на грани патологии… Шекспир надёжнее. Надёжнее Шекспира могли быть только древние греки, но амбиции Люмы не простирались так далеко.

Всякий раз подобные размышления приводили к тому, что, словно грязная, коварная мышь в хранилище элитного сыра, в её сознание проникал вопрос: а сама она стала бы издавать подобные сочинения? Те, на которые можно опереться? Которые оказывают поддержку, являвшуюся, в её понимании, одной из задач словесности? Приходилось признать, что скорее нет. И всё потому, что к своим изданиям высокий титул «литература» отказывалась применять даже она сама. У этих книг есть целевая аудитория.

Людмила Макаровна не понимала собственных читателей, но, по её глубокому убеждению, кое-что знала о них. Эти люди не станут искать помощи в книгах. Почему? Ну, может быть, потому, что они не испытывают одиночества, обрастая, как затонувшие корабли водорослями, толстым слоем одноклассников, однокурсников, соседей по всем домам, где доводилось квартироваться, отпускных знакомых, случайных встречных… Орлова считала странным видеть потенциального товарища в каждом человеке. По её мнению, это – признак неразборчивости, если не глупости. Развитая личность, безусловно, предпочтёт ощущать себя забытой песчинкой в холодном космосе, но такие люди не станут покупать «эти книги». Итак, её читатели не будут искать в романах поддержки, однако им приходится стоять в очередях с постылыми детьми или ездить в электричках на надоевшую дачу. Ладно, может, не «постылыми» и не на «надоевшую», но думать так было удобнее и проще. Невысокое мнение об аудитории позволяло видеть в своей работе что-то героическое, считать, будто она трудится не благодаря, а вопреки. Вдобавок можно не печься о качестве изданий. Нет, безусловно, Люма не была халтурщицей, но всё-таки, работая для такого контингента, нечего особенно переживать, а спокойствие – залог здоровья и красоты. Да и кто бы мог в наши дни написать книги-опоры? Шекспиров-то нет.

На презентациях и встречах с читателями Орлова видела совсем других людей. Это могли быть трогательные девочки с глазами раненных совят, будто живущие ради тех эмоций, которыми набухали влажные тексты её любовных серий. Несмотря на возраст, они уже достаточно разочаровались и были убеждены, что в действительности испытать подобное им не доведётся. Или, скажем, старик с удивительно мудрым лицом, запоями читавший детективы. Это увлечение началось вскоре после смерти жены. Книги буквально спасали его от горя и тоски. Когда Люма встречалась с ними, она загадочным образом ещё больше убеждалась в своей правоте, повторяя предельно бессмысленную и безнравственную максиму: «Исключения подтверждают правило». Орлова совершенно не задумывалась о том, как так может быть.

Но сейчас сердце стучало, словно у школьницы перед свиданием или перед экзаменом. В её возрасте разница казалась пренебрежимой. Женщина или редактор? Профессионал или старуха?.. Трудно и обидно пытаться быть не тем, кто ты есть. Ещё больнее засвидетельствовать собственное роковое заблуждение. Кто же она?

Прошлое Орловой таило один эпизод. В старшей школе и университете Людочка любила хвалиться, будто здорово играет на пианино. Это была мечта её отца, которую ей так и не удалось осуществить. Он настаивал, чтобы дочь с детства училась музыке, но то одно, то другое, то усидчивости не хватало, а потом папа исчез. Мама печально повторяла, что он ушёл в море. Юная Орлова тогда не задумывалась, зачем именно врач-гинеколог отправился туда. Важно другое: даже когда через много лет ей стало известно, что у отца есть семья и две дочери в Израиле, она продолжала считать его морским врачом. Это нехитрый трюк, которому её научили хорошие женские романы.

Но вернёмся к музыке. Итак, Людочка настойчиво убеждала всех, будто умеет прекрасно играть на фортепиано… и скрипке. Чего бы нет? Таким образом она становилась воплощенной папиной мечтой. При этом демонстрировать своё мастерство товарищам, а также участвовать в самодеятельности девушка под разными предлогами отказывалась наотрез. Собственно, почти никто не верил. Все понимали, что она врёт. Смущало, кстати, и то, что у «виртуоза» не было дома никаких музыкальных инструментов. Ложь, конечно, не бог весть какая значительная, но и она, если исходит от близкого человека, всё равно неприятна. Тогда друзья решили подарить ей пианино.

Это было вполне под силу молодым людям, поскольку прекрасные инструменты по объявлениям традиционно отдавались даром. Один из товарищей Орловой занимался в училище при консерватории. Он помог выбрать лучший «Красный октябрь», хотя сам, честно говоря, настаивал на фортепиано «Estonia». Тем не менее коллегиально было решено, что осенью лучше подойдёт «октябрь». В сущности, музыкальные качества подарка не имели никакого значения. Однако правильнее было преподнести хороший инструмент, чтобы Людочке потом было легче его сбыть. Играть-то она всё равно не умеет. Это забота настоящих друзей.

В тот день юная Орлова ждала чего-то искреннего, праздничного. Что мальчики будут романтичными, нежными и красивыми, а они с размаха ткнули её лицом в собственную ложь. Зачем? Она ведь прекрасно знала, что врёт.

Если бы принесли скрипку, масштаб эффекта был бы, разумеется, не тот. Как Людочка потом рыдала… Позже, не при гостях. Кстати, никого из дарителей девушка не прогнала, нет. Все были приглашены войти, хотя инструмент остался стоять на лестничной клетке. Так за один вечер можно перековать характер. Друзей у неё больше не было.

История имела довольно мрачное продолжение. На празднике мальчики сильно напились, разошлись поздно, и один из них не вернулся домой. Тело нашли утром в километре от дома Орловой. Автобусы уже не ходили, его «настоящие друзья» уехали на такси – всем им было в другую сторону, а этот побрёл к себе. Вероятно, кто-то счёл шатающегося юношу лёгкой добычей и решил ограбить. Много ли можно было найти у него в карманах? Никто никогда не узнал, что именно подумала Людочка по этому поводу. Она хорошо умела хранить секреты.

С тех самых пор Люма решила больше ничего не выдумывать. Ни про себя, ни вообще. Словно отключила воображение. Может, потому Орлова и стала потом издавать книги, сочинять которые, в сущности, не было нужды? Так женщина или только редактор? Выдумывать нельзя!

Два дня она занималась лишь собой и ни слова, ни мысли, ни одного разговора о работе. Придя сегодня в издательство, Людмила Макаровна сообщила секретарю, что её нет ни для кого. Через несколько минут сообразила, выглянула из кабинета и добавила: «Когда Горенов придёт, его пригласите». Через четверть часа ощущение несусветной пошлости всей ситуации одолело Орлову окончательно, и она отпустила секретаря домой, повесив на двери приёмной записку, что сегодня встречи только по предварительной договорённости. Догадается.

Записку он так и не увидел. Когда взволнованный предстоящим разговором Георгий только поднимался по лестнице, Люма почувствовала его приближение и открыла дверь. Женщина! Конечно, женщина! Сердце не подведёт, когда всё так важно, словно в последний раз.

– Гошечка, проходи! – крикнула она, лишь только тот возник на горизонте, прочерченном офисным плинтусом.

Из коридора сразу послышался шелест сорочьих смешков. «Почему они ещё на работе?!.. Но нельзя же отпустить всё издательство».

– Как ты добрался?

Горенов удивился, Орлова никогда прежде не интересовалась транспортными вопросами, но сам он тоже робел сразу переходить к делу.

– Спасибо, успешно… Прекрасно выглядишь сегодня, Люда. Я хотел поговорить…

– Гошечка, это я поняла, ты не волнуйся так, – сказала она, глотая отдельные звуки из-за неровного дыхания.

Георгий решил начать с простейшего из своих двух вопросов.

– Кстати, помнишь, позавчера на презентации кто-то книжку забыл?.. Как там? Она её забрала?

– Кто? – спросила Орлова удивлённо.

– Читательница…

– Какая читательница?.. Её вернули на полку… Ты об этом пришёл поговорить?

– Нет, конечно. А в ней ничего не было?

Люма растерялась окончательно.

– А что в ней могло быть?

– Не знаю, Люда. Я её не подписывал разве?

– Думаю, в магазине проверили… Почему это тебя так интересует?

Значит, кто-то теперь мог найти Ольгин телефон и позвонить ей… Какой-нибудь молодой нахал уведёт девушку у Уильяма, у них начнётся страстный роман… Да, неприятная история. Георгий яростно захотел, чтобы это оказалась не её книга… А чья тогда? Какая разница… Свою озабоченность Горенов даже не пытался скрыть.

– Гоша, в чём дело, что случилось? – Люма подошла к нему.

– Прости, я не знаю, как начать этот разговор…

Вот это уже лучше. «Какой он всё-таки скромный», – умилилась Орлова.

– И не торопись… – сказала она с воодушевлением. – Может, пойдём отсюда? По дороге ты соберёшься с мыслями и всё мне расскажешь.

«Поддавайтесь соблазну, ведь он может и не повториться», – посоветовала Люме с утра многообещающая картинка в Фейсбуке. На всякий случай она сразу купила два билета в театр и два в кино. Кто знает, как сложится вечер? Вообще, конечно, это должен делать мужчина, но для первого раза сойдёт и так… Правда, Орлова бы предпочла, чтобы билеты пропали, а они вдвоём отправились к нему домой. Если же всё-таки театр, то спектакль начинался совсем скоро, потому «не торопись» она сказала напрасно.

Люма подошла к Горенову ещё ближе, почти вплотную, аккуратно присев на край своего рабочего стола. Впервые. Сама удивилась. Она никогда прежде так не делала. Неудобно, жёстко, но этому учили романы. Теперь он мог лучше почувствовать аромат её духов и коснуться где угодно. Дотронуться до руки, до бедра, взять за талию, ниже талии… Горенов, выбирай, не робей! Мог даже повалить на стол. Специально для этого Орлова днём разобрала залежи книг и бумаг, скопившиеся со дня основания издательства. Не слишком ли она готовилась, спрашивала Людмила Макаровна сама себя? Нет, теперь уже ничто не слишком.

Конечно, если бы он сейчас полез на неё, его следовало бы резко оттолкнуть. Быть может, стоило повысить голос, возмущённо прикрикнуть, но не сильно. Это – самый короткий путь к успеху. Вопроса «женщина или редактор» более бы не существовало, а чуть позже они вместе отправились бы к нему.

Любитель приме́т, символов и знаков, Горенов, разумеется, всё прекрасно понимал. Поведение Орловой будто подталкивало его к началу разговора. Потому что сколько можно! И ему казалось, будто он находится в эпицентре пошлейшего любовного романа о том, как начальница хочет завалить подчинённого… Или садовника. А ведь людям нужны совсем другие тексты! И потому он написал книгу G.

Георгий резко встал и отошёл к двери.

– Люда, мы уже об этом говорили… – начал он, не поворачиваясь к ней лицом.

«Разве?» – Орлова удивилась и смутилась в своих мыслях.

– …это всё одно и то же, понимаешь… – Горенов, наконец, повернулся. – Зачем мы делаем это?

– Господи, хороший мой… – она сделала шаг к нему. «Что ж ты не побрился-то сегодня».

– Люда, пожалуйста, не надо ко мне так близко подходить! – вспылил он и снова отошёл. – Я не могу понять, для чего… Я часто об этом думаю, но… Эти книги, они же все одинаковые! Это игра по известным законам, в которой у каждого слишком много прав на ошибку. Потому никто, вообще никто не отвечает за свои слова! Обложки разные, а внутри всё одно и то же.

Будто нарочно на глаза ему попался роман Доминика Петухова. Автор многочисленных бестселлеров, это был один из флагманов и самых плодовитых писателей «гнезда Орловой». В своих интервью он частенько рассуждал о порядочности и этике, но Георгий знал его с другой стороны. Когда много лет назад Горенов собирался менять их с Надей таганрогское жильё на петербургскую квартиру, Доминик как раз продавал свою. Они встретились, и тот начал расхваливать собственные хоромы, наполняя фантазию приезжего автора россказнями о том, что сюда к его предкам заходили Зощенко, Чуковский, Булгаков «и все остальные»… Возможно, это даже было правдой. Такие истории подействовали на неофита, словно афродизиаки, и хотя квартира имела крайне неудачную, непосредственно граничащую с идиотизмом планировку, у неё было такое прошлое, что Горенов всерьёз подумывал её купить. Он спросил Петухова о цене, тот ответил, приговаривая, что, дескать свой любимый дом хотел бы, разумеется, продать тому, «кто понимает», коллеге и соратнику, духовному брату. Воодушевлённый Георгий рассказал обо всём жене, и та открыла «Бюллетень недвижимости». Выяснилось, что квартира для того «кто понимает» стоила на двести тысяч дороже, чем для совершенно посторонних людей. Видимо, это была скидка читателям, которые, безусловно, превыше духовного братства.

Горенов не мог взять в толк, на что, в сущности, Доминик рассчитывал, завышая цену? Если бы дело дошло до сделки, покупатель, очевидно, наверняка узнал бы об этом. А если Петухов не собирался продавать ему своё жильё, то к чему весь разговор? Чуковским похвастаться? Дурак и сволочь! Сволочь не потому, что обманул, а из-за того, что публично и настойчиво претендовал на роль моралиста! А ведь его книги Люма неизменно держала в своём кабинете на самом видном месте.

Орлова чувствовала, будто стоит нагая, готовая на всё, но… То ли в неё летят помои, то ли холодный ветер пронзает тело, то ли на неё никто не смотрит… Известные клише, кочующие из романа в роман, наполнили сознание Людмилы Макаровны, однако тут она не могла их вымарать, запретить, заставить переписать. Кроме того, они совсем не помогали понять собственные ощущения. Но стало совершенно ясно: редактор… Только редактор, не более…

– Что ты хочешь этим сказать? – ответила она холодно, пытаясь совладать с собой и вернуть беседу в деловое русло, раз уж Горенову так угодно.

– Люда, я написал книгу… Не ту, которую обещал, прости, виноват… Другую книгу.

– Гоша, – Орлова почувствовала, что может не выдержать, а слёзы нельзя показывать никому, – уйди, пожалуйста…

Она ответила очень тихо и медленно начала обходить стол, чтобы занять своё кресло. Георгию стало неловко. Ранить её он совсем не хотел.

– Не обижайся, прошу тебя. Но… Пойми, мне вот это всё, – Георгий махнул рукой в сторону шкафа, хранившего образцы продукции издательства, – поперёк горла. У меня дочь живёт, и гастрит обострился… – верный дуэт, чтобы оттолкнуть женщину. – Давай поговорим, прошу тебя… Я написал совсем не то, что ты от меня ждёшь, но… это очень важная для меня книга. Посмотри, пожалуйста, я бы хотел узнать твоё мнение. Может быть, ты согласишься её напечатать?

– Гоша, выйди немедленно.

Она говорила спокойно и холодно, как тогда, на своём дне рождения. Наглец! И он смеет просить о понимании?! Что это? Глупость? Эгоизм? Чёрствость? Хамство? Лучше всего, если глупость…

– Хорошо. Я тебе оставлю тут рукопись. Позвони, пожалуйста, как прочитаешь, – Георгий опустил жёлтую папку на сукно. Этот прямоугольник крайне нелепо смотрелся на зелёном фоне, как раз там, где в фантазиях Орловой паутиной сплетались её волосы.

Внутри у Горенова что-то ёкнуло. Быть может, он вошёл в этот кабинет в последний раз. А если теперь их рабочие отношения прервутся навсегда? Готов ли он к такому?

– А детектив, о котором мы договаривались, я уже пишу, – решил Георгий соврать на всякий случай.

– Горенов, уйди, наконец… – выдавила из себя Люма, закрыв руками лицо.

7

Домой он отправился ещё более длинным маршрутом, собираясь обстоятельно обдумать произошедшее. Сразу возникло ощущение, что, хоть он и возвращался с пустыми руками, сегодняшние события – тяжёлая ноша. Вновь ничего не случилось так, как Горенов задумывал и представлял себе. Флирт с Орловой до поры приносил чувство приятной уверенности в завтрашнем дне, но прежде совершенно не обременял. И вдруг всё внезапно вышло из-под контроля. Что будет дальше?

С другой стороны, в любом случае сочинять постылые детективы он больше не собирался ни при каких обстоятельствах. Может, как говорят те люди, которые не привыкли управлять своей жизнью: всё к лучшему? Правда, зачем тогда было врать напоследок? Вылезающей из колодца Истине это бы не понравилось. Помнится, у Платонова в «Котловане»: «…Вощеву дали расчет… В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда». В сущности, всё правда. В Георгии набирала крепость эта невозможность далее работать в том же русле. Ему нравился Вощев. Но тот вряд ли понял бы гореновские переживания.

А может, стоило её трахнуть? Подавляющее большинство мужчин на его месте поступило бы именно так. Да и сам он ещё несколько дней назад вряд ли стал бы сомневаться. Не в его правилах отказываться от женщины, которая готова. Георгий обязательно взял бы её прямо на столе… если бы не было законченной книги G. Теперь же выходило, будто он переспал бы с ней для того, чтобы его произведение увидело свет. Так наверняка решила бы Люма. Так считал бы и он. Так было бы на самом деле. Мрачной кляксой это обстоятельство расползлось бы по его тексту. Недопустимо!

Прежде подобные вещи никогда его не беспокоили. Случалось всякое… Однако после того самого знака препинания казалось – нельзя. Похоже, литература и правда может влиять на людей. Хотя воздействие книги G пока коснулось только её автора. Словно кто-то поставил точку в конце прежнего Горенова, и теперь она темнела на его остывающем теле, как чёрное от спекшейся крови пулевое отверстие. Но в то же время родился новый он, над которым кто-то – Кто-то! – водрузил её в качестве сияющего светила. Что это был за свет? Она горела как нимб, как солнце или как глаз Люцифера? Вопрос стоял интересно, но для ответа на него пока не хватало сведений. Впрочем, произведение способствовало воздержанности Георгия, так что последний вариант, скорее всего, стоило отбросить.

Тем не менее ситуация представлялась довольно тревожной. Орлова и её издательство давали стабильную работу. Да и как же серия, будь она неладна? Кто допишет? Петухов? Как бы там ни было, писатель на вольных хлебах – утлая лодчонка посреди океана. Отдельно огорчало, что Ольгины следы растворились в тумане. Где теперь её искать? И что делать с текстом книги G? Люма ведь небось даже читать не станет.

Вдали оттенками голубого переливалась вывеска «Рыба». Собаки бегут на запах, мотыльки летят на свет, Горенов пошёл на слово. В ноздри резко ударил жуткий аромат. Может ли так пахнуть то, что когда-то жило в море? Георгий с тоской осмотрел обильно заваленный прилавок. Ему казалось, там лежали создания, ничуть не менее несчастные, чем он. А главное, они были так же немы, так же безъязыки и беспомощны перед чужой волей. Да и безработные к тому же.

Что Горенов мог сделать для них, чем помочь, как выручить своих? Понятно, всех купить не удастся, потому он выбрал самую красивую рыбу, оплатил и забрал с собой. Шагая с вонючим свёртком под мышкой, Георгий раздумывал, что делать с ней: выбросить – слово «отпустить» здесь не подходило – в Неву или же запечь в духовке? Примерно так же стоял для него вопрос о собственном будущем.

Он взошёл на Литейный мост. Поразительное безветрие, большая редкость для Петербурга в это время. Внезапно погасли фонари. Только этого не хватало. Горенов брёл вперёд, в темноту, не глядя по сторонам. А ведь далёкие фасады горели яркой современной подсветкой во мраке. Когда он только переехал, ему требовалось не меньше сорока минут, чтобы перейти здесь с одного берега Невы на другой. Слишком красиво.

Литейный мост – один из самых таинственных в городе. И дело вовсе не в легенде про камень Атакан, привезённый с древнего капища, который якобы покоится под ним. Дело в тридцать восьмом троллейбусе. Ходит ли он сейчас? Не так важно. Это имело значение, когда Георгию было десять лет. Они с отцом приехали в Ленинград в дни школьных каникул. Мама осталась в Таганроге. Она хотела отправиться с ними, но папа настрого запретил. Мол, едем сугубо мужской компанией… Вдвоём. Жили тогда «у дядьки», который, как выяснилось впоследствии, вовсе не приходился Гореновым кровным родственником. В прошлом он был сослуживцем отца.

Его гостеприимная квартира располагалась не совсем на краю города, но всё же далеко не в центре, потому каждый день Гоша с папой катались на тридцать восьмом троллейбусе. Случалось, что они выезжали с утра на другом транспорте, поскольку дела у родителя бывали в разных концах Ленинграда, но вечерами неизменно оказывались в районе «Владимирской» и оттуда возвращались на тридцать восьмом.

Тридцать шесть – число игры. Тридцать семь – возраст тех, кто пережил Христа на четыре года. Да и вообще, две волшебные цифры подряд – тройка и семёрка. Впрочем, такие ли уж они «счастливые» в Петербурге? Три семёрки ознаменовали страшное наводнение, которое город пережил в 1777 году. По легендам, именно оно убило княжну Тараканову, заточённую в полностью затопленном подвале комендантского дома Петропавловской крепости. На деле к тому моменту несчастная женщина уже два года лежала в могиле, скончавшись от чахотки, но известная картина Флавицкого, запечатлевшая то, как камеру узницы заливает Нева, традиционно затмила подлинную историю. Так или иначе, число тридцать восемь тоже пахнет волшебством. А вот тридцать девять – нет. Трижды тринадцать – это уж точно проблема.

Георгий помнил, как маленький Гоша, проезжая через Литейный мост в сумерках, вглядывался в тусклые фонари и огни далёких окон. Никакой подсветки тогда, разумеется, не было и в помине. Он вспоминал ощущение титанического, почти бесконечного по его детским провинциальным меркам города вокруг. Колосса, которого он толком не видел, но то ли угадывал, то ли ощущал кожей, то ли предчувствовал. Этот гигант не был страшным в своём исполинском могуществе, он скорее казался огромной загадкой, фантастической игрой. Тогда, переезжая мост изо дня в день, Гоша чувствовал, как становится старше. Много ли было этих дней? Штук восемь, не больше, но вырос он за это время здорово. И понял, что будет… точнее, что очень хочет жить здесь. Для моряка – не бог весть какая несбыточная мечта. Но судьбе было угодно сыграть с Гореновым куда более сложную партию.

Теперь смотреть по сторонам не хотелось совсем. Привык? Стал местным? В таких случаях Георгий вспоминал, как ненавидит костлявую недорыбу корюшку, которая считалась излюбленным лакомством горожан. Ряпушку он тоже ни во что не ставил, но она сама куда-то пропала…

Нельзя сказать, будто ощущение того, что он в городе «свой» или, точнее, восприятие города как «своего» нравилось Горенову. Скорее настораживало и удивляло. «В любом месте нужно чувствовать себя приезжим», – сказал ему кто-то. Такая незатейливая мысль нравилась Георгию. Чьи это слова? Вычитал? Похоже на Конфуция. А может, сам придумал. Или море нашептало.

Неужели теперь он останется здесь навсегда? Поверить невозможно. Если Петербург – его дом, то почему он чувствует себя здесь таким уязвимым и уязвлённым? Это дома-то! Горенов шёл вперёд с красивой рыбой и тревожными мыслями, пока кто-то не гаркнул слева:

– Сом… Сом!

Он остановился. В темноте никого не было видно. Показалось? Но слишком уж отчётливо Георгий услышал своё заветное, тайное имя. Это был кто-то не чужой. Быть может, ещё не знакомый, но важный… Даже – самый главный. Потому, не разобравшись, уходить отсюда нельзя. Горенов долго вглядывался в темноту. Фары проезжающих мимо машин не высветили никого, кроме бездомной собаки. Странно это всё.

Он двинулся дальше. Обратно стоило поехать на метро. Сейчас Георгий пребывал в том редком для себя настроении, когда прогулка расстраивала ещё больше. Каждый барельеф, каждая скульптура – особенно кариатиды – лишь прибавляли тревоги и сомнений своей каменной гармонией, переживающей людей и пережёвывающей время. Стоило спуститься под землю прямо у издательства. В метро иногда удаётся забыть, что ты в Петербурге, взять передышку. Горенов решил сесть на ближайшей станции и отклонился от запланированного маршрута.

По этой улице он ходил редко, уж слишком здесь многолюдно. В иных обстоятельствах Георгий наверняка выбрал бы другой путь, но хотелось как можно скорее добраться до подземки. Вывеска ювелирного магазина на противоположной стороне улицы привлекла его своим голубым сиянием. Казалось, Горенову там ничего не было нужно, но почему-то он всё равно направился к двери. Оттенок света витрины полностью совпадал с недавним рыбным. Занятно. Откуда ни возьмись, возникло желание сделать подарок дочери. Единственная приятная мысль за сегодня. Возможно, такая идея пришла даже раньше, чем Георгий увидел магазин, но теперь уж кто разберёт?

Он вошёл едва ли не инстинктивно, не отдавая себе отчёта в происходящем, не зная, что конкретно собирается купить. Голова полнилась разрозненными соображениями, объединёнными минорной тональностью, однако, когда Горенов оказался перед прилавком, в ярком свете разноглазых галогеновых ламп, все их смыло набежавшей невесть откуда волной. На некоторое время он вообще потерял способность думать, потому что перед ним стояла Ольга.

При хорошем освещении в ней обнаруживалось заметно меньше красоты, стали видны изъяны на коже, болезненная бледность, совершенно не модная в наше время. При этом проявилось ещё больше душеубийственной вульгарности – как раз того, что делало её такой соблазнительной. Хватит книжных дам с замками из песка и облаков!

В отсутствие клиентов девушка стояла с довольно глупым выражением лица. Тем не менее оно гармонировало в ней со странной грацией, которая будто бутон или словно пасть змеи раскрывалась, стоило Ольге вспомнить про улыбку и начать двигаться. «Мама, что мы будем делать, когда она двинет собой?»

Горенов отметил это завораживающее качество: на каждый новый недостаток в ней незамедлительно находилось превосходящее его достоинство. Он был готов наблюдать этот волнообразный процесс самосовершенствования бесконечно. По счастью, на физиономии Георгия не проявилось дураковатой улыбки под стать мыслям. Впрочем, какая уж тут улыбка? Восхищение плавно отступало перед нарастающей тревогой. Действительно жутковато: совпадения совпадениями, но это уже почти материализация идей.