Текст книги "Кафе «Канава»"

Лев Славин
Кафе «Канава»

Еще не выдохлись из Нюры переживания после тех заповедных слов… А может, тут сентябрь напутал? Бывает, что пьянит он поболее, чем весна. Листья летят. Алые, желтые, красные, пурпурные, багряные. Садятся на плечи, приводняются в лужи. Лужи, лужицы! Веселые, зеркальные! И во всех – солнце, как парень, вбежавший в парикмахерскую.

Те знаменитые слова Нюра услышала в электричке. В своей электричке, то есть в восемнадцать ноль три. Правду сказать, Нюра могла бы поспеть и на более раннюю.

Но восемнадцать ноль три самая ее любимая. А почему? Потому что набита она до отказа. И у Нюры чувство, что она не такая уж одинокая.

Тут-то она и услышала те слова, что переживает еще и сейчас, когда идет со станции домой. Ходу минут двадцать, ну двадцать две от силы. Опять-таки от восемнадцать ноль три тот интерес, что сходит с него в Поварихине пропасть народу. Хоть и незнакомые, а все же у Нюры опять-таки чувство, что она идет в большой приятной компании.

Давно уже, чтобы не так зануживал ее этот путь, разрубила его Нюра на куски. Как только минуешь ателье по ремонту телевизоров, начинается второй этап до поселкового Совета с его флажком на коньке и бодрым транспарантом: «Работники советских учреждений! Чутко относитесь к нуждам и заботам трудящихся!»

Потом самый длинный и скучный отрезок до деревянного дворца, воздвигнутого зубным врачом Кирдяшки-ной-Волкодавер для своей разросшейся семьи. Зато потом интересный перегон, потому что на нем школа, двухэтажная нежно-кремовая кишка с большими окнами, и сквозь них видны черные доски и умненькие прыткие ребятки, и на досках красивые чертежи или что-нибудь письменное. Одно удовольствие смотреть – такое у них там все аккуратное, интеллигентненькое.

И вот уже скоро Нюрин дом, только пройти мимо общежития учителей и кафе «Канава».

Тут обычно Нюра замедляет шаги, чтобы ее хорошенько окатило из-за плетня запахом вянущих цветов. Садик там жиденький, совсем, правду сказать, паршивенький цветничишко. Летом его и не заметишь. Но об эту пору он начинает помирать, и предсмертные запахи гибнущих флоксов и всяких там гладиолусов разливаются тонкой, будоражащей и чуть терпкой нежностью.

Однако сейчас Нюра не стала задерживаться, наоборот, ускорила шаги, потому что в кафе «Канава» были люди.

Кафе «Канава» не кафе. Но – канава. Она заросла репьем, лопухом, полынью, одуванчиками и той травой, которую в Поварихине зовут пыреем и которую уважают собаки. Поверху попадаются ромашки. А в самой глубине, в тени и сырости, можно найти и незабудки.

После сегодняшнего дождя на дне канавы собралась вода. Она долго не уйдет, земля в Поварихине тугая. Но своим ребятам это нипочем. Ноги вниз, поллитровки в траву, хлеб и сырок «Дружба» на колени. Интурист категория «люкс»!

Увидев Нюру, монтер-верхолаз Башкиров поднялся. Зазвенели, как кандалы, цепи с кошками, обернутые вокруг пояса. Продубленное загаром лицо его засветилось сочувствием. За это сочувствие Нюра его ненавидела.

Второй мужчина только приподнялся и сделал приветственный взмах рукой. Это инженер Сизоконь с усилительной станции, человек вежливый, обходительный. Даже в пьяном состоянии он являет собой в высшей степени пристойное зрелище. Это он придумал название: кафе «Канава».

– Опять лупетку размалевала – не прогребешь, – сказал Башкиров, любуясь ее подведенными глазами. – И для кого, интересно, ты так ухорашиваешься? Кого цепляешь, а?

Нюра страдальчески улыбнулась и вильнула в сторону. Башкиров схватил ее за руку.

– Слышь, ты надо мной не улыбайся. Я же тебя жалею, а ты окусываешься. Смотри, Нюрка, я покуда с тобой по душам, а будет по ушам…

Нюра вырвалась и убежала.

В другое время она расплакалась бы. Но волшебство тех слов, что она услышала в электричке, продолжало действовать и возбуждало в ней волнение надежды.

Что ж это были за слова такие в конце концов?

Я завсегда страсть любила прислушиваться к разговорам в вагоне. Иногда такого наслышишься! Иной раз хочется сказать напротив. А иной раз наоборот – согласна, мол. Да я так и делаю. Про себя, конечно. Не буду же я к незнакомым лезть. Это только вид у меня такой слишком самостоятельный. Особенно когда я помоложе была. За это и падали на меня мужики. А на самом деле я чересчур застенчивая. А мне уже, между прочим, за тридцать. А габариты у меня крупные. И коже уже не под силу держать их. И лицо сделалось какое-то вроде рассеянное. Устало оно быть добрым, что ли… Наверно, все-таки мне больше к лицу счастье… Нет, в общем-то я еще ничего. А особенно когда подтянусь. А что с того? Ах, мужики такие шалые! Как посмотрю я, кто за них повыскакивал! Тьфу! Нахрапом, наверно, берут их. А я тихая. Вот оттого и не лезу в разговоры вагонные. Только в уме. И все ж таки даже от этого чувствуешь себя не такой одинокой.

А с соседями в вагоне как повезет. Иной раз говорят так интересно – не оторвешься. А иной раз молчат, как идолы.

Сегодня, как села, смотрю, ну кого ж мне бог послал? Слава те господи, мужики. Двое. Какой-то пижон в усиках и безрукавке, а другой – негр. Одет негр прилично, во все импортное. Только ботинки нечищенные, видать, этому уже у нас научился. А второе – он лысый. Вот уж не ожидала, что негры лысые бывают.

Тот с усиками зарыл нос в журнал, не иначе – кроссворд решает.

А негр, вижу, пялится на меня. Ну я, конечно, понимаю, что он сейчас заговорит. Не по-русски, конечно, ну, может, знаками. А какая разница? Как говорится, два любящих сердца всегда поймут друг друга.

А он вдруг провел себе рукой по коричневой лысине и как рявкнет чисто по-русски:

– Пашка развелся?

Тот, усатенький, в ответ ему, даже не вынимая морду из кроссворда:

– С Нелькой? Уже.

И я сразу как-то к ним потеряла интерес. Тем более, что и они на меня нуль внимания.

Прислушиваюсь к другим. Масса разговоров кругом.

– Ну, открой же окошко, Генка! Сколько раз просить!

– А ты, Ирка, с запросами: то тебе тесно, то тебе душно.

– А тебе главное, чтоб по-твоему. Ты, Генка, принципиальный, как осел.

И завелись. Неинтересно! Прислушиваюсь, что сзади. Голоса культурные:

– Умственным трудом я решил вообще больше не заниматься: преждевременно иссушает,

– А жить на какие шиши?

– Буду писать пьесы.

Что это нынче все такое скучное! Ну, а в проходе о чем?

– Я как вмазал ему, он враз запахал. Подымается. Весь скосорылился. Спрашиваю: «Еще?» – «Хватит, отец», – говорит.

«Какая грубость! – думаю. Как это мне сегодня не везет»…

Тут который в усиках и негр уходят, а на их место другие двое. Один постарше, небритый, правда, в шляпе, но с отвислыми полями. Из периферийных начальничков, видать. Другой, наоборот, в ватнике, в сапогах до колен и в фуражке без кокарды – ясно: снабженец при нем. Оба лижут эскимо. Прислушиваюсь. Поначалу будто интересно. Который в шляпе говорит:

– Прихожу к нему. А он – на тебе! – подарок мне сделал: повесился!

Снабженец зацокал языком: мол ай-ай-ай, как же это он позволил себе!

Жду, что же дальше. Это же цельная трагедия! Почему повесился? Через любовь? Или недостачу? И сколько ему лет? И так далее. А он вдруг перешел на строевой лес, что древесина не соответствует кондициям и в ней процентура влажности, – фу-ты, враг его побери!

Отвернулась я от них. А он в эту минут

...

конец ознакомительного фрагмента