Текст книги "Земные ангелы (сборник)"

Он отвечал на мои вопросы два часа. Оператор снимал. Где-то в середине беседы, когда один вопрос кончился, а другой я еще не задала, вдруг заговорил мой оператор. Охрипшим от волнения голосом, он спросил:

– А можно ли поверить в Бога, получив атеистическое воспитание, и только вот где-то к пятидесяти годам начинаешь задумываться… Как вы считаете, можно креститься в пятьдесят лет?

Владыка ответил:

– Я думаю, что в противовес воспитанию какое-то переживание должно прийти. Знаете, можно ведь, например, после того, как целую жизнь никого не любил и никогда не думал о том, чтобы кого-нибудь полюбить, встретить человека и вдруг оказаться помолодевшим и узнать, что значит быть влюбленным и иметь в себе радость, ликование зрелой любви. Можно полюбить и в восемьдесят лет, – смеялся Владыка.

Через два часа Владыка Антоний попросил закончить съемку. В холле его ждали люди. У каждого были свои вопросы к нему.

Мы с оператором покидали гостиницу в приподнятом настроении – я с чувством ликования: первая съемка! Два часа материала! А какие темы были подняты! Сдержанность оператора тоже куда-то делась, он говорил с восторгом:

– Какой человек! Я снял рембрандтовские планы – серебро волос на белой стене!

– Вы успели снять перебивки?

– Ну, конечно! Вы видели, какая икона стояла перед ним на столе? Я снял ее крупно! Потрясающая икона!

Прощаясь, мы договорились, что завтра он перегонит материал и отдаст мне кассету. Утром он позвонил и мертвым голосом сказал, что весь материал – брак, брак по звуку, ничего исправить нельзя. Поверх голоса Владыки наложился какой-то зуд и гул.

– Я не знаю, что это такое, откуда взялось, – в отчаянии кричал он мне.

Какими словами описать мое отчаяние? Их нет, таких слов.

…Как-то врач «Скорой помощи» изучая мою кардиограмму, просил:

– Где вы так надорвали свое сердце?

– На работе…, – ответила я.

– Вы что, летчиком-испытателем работаете?

Я не ответила…

В апреле 2004 года, уже после смерти Митрополита Антония, я рассказала об этой съемке редактору религиозной службы ВВС отцу Сергию Гаккелю. Как он смеялся надо мной, как веселился!

– Вы что, не знали, что в те годы весь второй этаж «Украины» был набит «заглушками» и «подслушками»? Ведь туда селили приехавших из-за границы… Я не знала…

Кое-что все-таки осталось от той съемки. Мы расшифровали текст и напечатали его – на бумаге. Голос восстановить не удалось и, значит, рембрандтовские портреты тоже…

Сегодня, много лет спустя, я перечитываю этот текст и поражаюсь его свежести, актуальности:

«…нестяжательство – это готовность не иметь ничего, но вместе с этим, быть в связи взаимного уважения и любви с другими людьми, так что не умрешь просто. Как Павел говорит: „У нас нет ничего, и мы всем обладаем, именно потому, что нет ничего, потому что у него через руки все течет, ничего не задерживается и поэтому руки свободны, сердце свободно, душа свободна, жизнь свободна…“ И как только ты свободен, тогда можно жить, тогда можно думать, чувствовать. И не бояться тоже, потому что как только у вас есть что-то, чем вы действительно дорожите, вас держит страх: как бы не пропало. А тут – нет, весь мир мой, потому что он не моя собственность. Это очень красиво, и это чувствовалось в наших священниках того времени и в наших профессорах, которые жили впроголодь часто… имеется в виду жизнь русских эмигрантов во Франции.

Так вот, мне кажется, что из-за того, что мы не отказываемся или не отказывались в значительной мере от стяжательства, от того, чтобы быть свободными от рабства… это то, что мы сделали с землей за последние полстолетия, потому что мы думали только о том, что нам нужно для того, чтобы жить хорошо. Мне нужны дрова – рублю; мне нужна руда – копаю… И мы превращаем мир, который весь прекрасен, в жертву нашей жадности… Живой мир – в мертвый.

Я пишу это, когда весь мир смотрит по телевизору кадры погибающего от урагана Нью-Орлеана. Мародеры стреляют в спасателей. Вор тонет, обнимая мешок награбленного. Раб умирает рабом. Он стяжал мешок, мешок сделал его рабом. Он стал рабом награбленного – даже до смерти.

…И вот это мне кажется нашим человеческим призванием, нашей ролью в жизни – освящать вещи, а мы их убиваем… Мы забыли, что мир потенциально священен, что мы можем сделать из него святыню, а мы его употребляем вот так. И основная духовная проблема современного мира – это переломить наше отношение ко всему тварному, вспомнить, что вся тварь нам вручена для того, чтобы мы ее вознесли к Богу… Я думаю, что это основная проблема, другие проистекают оттуда. Голод тут и там, конечно, от нашей жадности, потому что если бы мы не были так жадны, то хватило бы на всех. Знаете, русская пословица говорит: „Неурожай от Бога, а голод – от людей…“»

Пора закончить цитату, но не могу остановиться:

«…Одна из форм стяжательства, мне кажется – это неспособность дружить и вместе с тем желание использовать людей, которые вокруг тебя находятся, потому что пользоваться человеком вне глубокого отношения с ним – это кощунство в своем роде, это уродование человеческих отношений».

В 1990 году я снова приехала в Лондон. В тот год я снимала фильм «Над вечным покоем». Это был трагический рассказ об уничтоженных Петербургских кладбищах. В 20–30 годы прошлого столетия двадцать два кладбища были стерты, если можно так сказать, с лица земли, закатаны под асфальт, превращены в футбольные поля, в строительные площадки. Под ними лежали покойники и очень часто люди, составляющие гордость нашей истории, страны.

Фильм у меня не получался. Вереница фактов, количество их не переходило в качество… Это был просто реестр случаев вандализма – плоский, горизонтальный. Я мучилась, мысль моя с трудом прорастала сквозь груду материала, никак не могла оформиться.

Не было надмирного взгляда, духовной высоты, вертикали. И все время перед глазами стоял крест, у которого была только горизонтальная перекладина и не было той, что уходит в небо.

Что такое смерть для христианина? Что такое покойник? Что такое могила? Почему над ней нельзя надругаться? Ответов не было.

Я задала эти вопросы Владыке Антонию. Он заговорил, делая паузы, подчеркивая каждое слово, его глубину.

Его глубокий, низкий голос я слышу и сейчас:

«Кладбище – клад: хоронить – это значит хранить, словно некий клад, до срока… „Покойник“ – это же покой, покой от земных трудов… Не смерть, а успение, сон…

Для верующего человека кладбище – не место, где закапывают трупы, а место, где ждут воскресения. Вот почему мы заботимся о красоте кладбищ, убираем могилы: здесь мама лежит, она ждет, когда мы встретимся вновь».

Слова падали, словно горячий воск со свечи, и тут же застывали, обретая форму. Они врезались в мою память, я помню их и сейчас, тридцать лет спустя, слышу скрытую силу и любовь в его голосе. Мне никогда еще не приходилось слышать подобное. И уже тогда, впервые глядя на его отрешенное лицо, на взгляд, обращенный внутрь себя, я поняла, что он вслушивается во что-то запредельное, вглядывается в такие глубины, которые нам неведомы.

«Я думаю, что неуважение к кладбищу и то отношение, которое мы встречаем и на Западе, и в России к кладбищам, которые „занимают место“, которое, как кажется, могло быть лучше употреблено, происходит от разных причин. Во-первых, когда люди думают о кладбище, они думают о могилах чужих людей, о людях, до которых им никакого дела нет: „Не все ли мне равно?..“»

И поэтому, если эту могилу раскопают, то это значения особенного для него не имеет. И люди очень бедны воображением и не думают о том, что, может быть, есть другой человек, вот – который стоит рядом с ними – для которого эта могила – святыня; я говорю даже не в религиозном каком-то отношении, – а место очень дорогое. Знаете, когда мой отец умер, у нас не было денег, чтобы купить постоянную могилу; мы купи могилу на короткий срок. И потом, когда надо было переносить его останки, я должен был присутствовать на том, как эту могилу раскопали и как оставшиеся кости собирали в маленький гробик. И тогда меня поразила одна вещь: ничего не оставалось, кроме костей, но, когда я посмотрел на череп моего отца, – это был он. Я мог бы его узнать по черепу.

Если бы люди себе представляли, что вот, их мать лежит, их отец лежит, брат, сестра, друг, знакомый, а если не собственный любимый человек, ими любимый человек, дорогой им человек, то этот человек дорог кому-то другому, и что нельзя ранить другого человека в самом глубоком его чувстве; также как нельзя – но это требует большого воображения и чуткости, которых сейчас очень мало бывает у людей, – так же как нельзя унизить, осквернить невесту, дочь, жену, мать любого человека, потому что тело человеческое является святыней: это весь человек, в каком-то смысле, потому что все, чем живет человек, приходит к нему через зрение, через слух, через обоняние, через живой контакт, через объятия любви, через удары жестокости! Наше тело не является просто случайной оболочкой нашей души или, для неверующего, содержащим нашу психику; наше тело – это в самом сильном смысле этого слова – мы сами… Я это очень сильно пережил, когда впервые в больнице начал работать и когда я вдруг увидел, что человек врачу разрешает на него смотреть, прикасаться к его телу.

«Сколько же, – мне подумалось, – нужно доверия, веры в целомудрие и чистоту этого врача, чтобы позволить ему взором обегать это тело, которое является тайной моей жизни; трогать это тело, которое НИКТО никогда не трогал, кроме матери, когда был ребенком, или мужа или жены в объятиях любви.

И вот, если бы люди думали немножко более внимательно, более остро в этом порядке, они, вероятно, понимали бы, что могила – не просто склад умерших; что могила – это место, где лежат останки, которые настолько являются тем человеком, который когда-то жил и который был дорог кому-то, что нельзя относиться к этим останкам, будто это вещество, которое можно выбросить».

Этот снятый материал мы посмотрели вместе с моей подругой Таней в Лондоне.

С Таней Чамберс нас связывала давняя дружба. В 1962 году мы вместе поступили в аспирантуру Ленинградского Института Театра, Музыки и Кинематографии. Я – на отделение кино, она – театра. С первой встречи мы сблизились и семь лет были неразлучны – общие взгляды, общие пристрастия. Начиналась «оттепель», и мы, хмельные от свободы, бегали по выставкам, театральным премьерам, доставали контрамарки в БДТ и потом до утра в компании таких же, как мы, спорили ночи напролет об увиденном.

Уже ходил по рукам Солженицын, уже были встречи с поэтами, диспуты – голова шла кругом от пьянящей свободы…

Мы обе не успевали написать диссертации и обе пошли работать. Таня – секретарем к Товстоногову, я – редактором на «Леннаучфильм».

В 1969 году произошли два события в нашей жизни. Она вышла замуж за англичанина и уехала в Англию. Я – поступила на Высшие Режиссерские курсы.

Если бы не Таня Чамберс, я никогда не оказалась бы в Лондоне и не встретила Владыку Антония.

… Я показала снятый материал Тане. Не знаю, что ее больше поразило: сам Владыка Антоний или его беседа, только она была потрясена увиденным:

– Ты должна снять фильм о нем! – сказала она твердо.

– Я?! – Эта мысль не приходила мне в голову ни разу.

– Да, ты!

– Он же монах, его никто еще не снимал, понимаешь ли ты, что он Митрополит, правящий иерарх Русской Православной Церкви в Англии! Ты соображаешь, что ты говоришь?

– Ты должна снять о нем фильм!

Таня вбивала эту мысль в мою голову, пока она не поселилась там.

Я знала, как старцы, монахи относятся к съемкам. У меня уже был печальный опыт таких съемок.

Году в 88-м мы снимали эпизод в Псково-Печерском монастыре для фильма «Крепость неодолимая». Оператор, человек тогда еще не воцерковленный, не испросив благословения, ринулся снимать отца Иоанна Крестьянкина. Шел водосвятный молебен у источника. В центре стоял отец Иоанн. Вся площадь вокруг была заполнена молящимися. И тогда оператор поднялся по лестнице, чтобы сверху снять старца. Он пристроил камеру, и тут я увидела, как о. Иоанн поднял довольно большой крест перед своим лицом, словно прикрываясь им. В следующее мгновение оператор скатился по лестнице и пробрался ко мне с выражением отчаяния на лице.

– У меня камера сломалась! Ничего не снял!

– А ты благословения спросил? Вот ничего и не вышло. Ничего и не могло выйти!

Другой случай произошел в 1989 году, в мой первый приезд в Лондон.

С превеликим трудом и приключениями я добралась до монастыря старца Софрония (Сахарова). (История этой поездки заслуживает отдельного рассказал, но не сейчас. Скажу только, что благодаря звонку Владыки Антония нас ждали и принимали с особым вниманием.)

После монастырской трапезы о. Софроний пригласил меня для беседы в свою келью, точнее в домик, где он жил.

Был май, цвели яблони, мне казалось, что я в раю. По дорожке медленно двигался старец Софроний, опираясь на две палочки. Его сопровождал келейник. Я опередила его, достала фотоаппарат и начала снимать, После первого щелчка затвора он улыбнулся, после второго сказал: «Хватит». Я не останавливалась. Тогда он резким движением выкинул вперед руку с палкой и почти выкрикнул: «Хватит, я сказал!» Я нажала на затвор фотоаппарата, но ничего не произошло. Фотоаппарат не работал!

В это время о. Софроний проходил мимо меня, и боковым зрением я увидела на его лице лукавую улыбку.

Ко мне подошла Таня:

– Что случилось?

– Фотоаппарат сломался, не снимает больше.

Она покрутила его в руках – да нет, как будто все в порядке.

– А ну, попробуй еще раз.

Я нажала на затвор, фотоаппарат сработал и запечатлел Таню под яблоней. С тех пор так и работает!

И ПОСЛЕ ЭТОГО Таня предлагает мне снять фильм о Владыке Антонии! Да нет, и мысли такой нельзя допускать! Но мысль уже поселилась во мне…

И однажды, собравшись с духом, я начала разговор с Владыкой Антонием. Я осторожно предложила снять фильм – нет, нет, не о нем, – о его детище – Сурожской Епархии. Он откликнулся сразу: «Очень хорошо, о Епархии, о людях Епархии! Я вам дам адреса наших приходов, они разбросаны по всей Англии, вы познакомитесь с замечательными священниками, англичанами, принявшими православие». Он вдохновился и я, осмелев, продолжала: «Но нельзя снимать фильм о Епархии, не сняв главу ее, то есть, Вас. Может быть, Вы тоже дадите интервью?»

Он отмахнулся от меня: «Там посмотрим…»

– Благословляете?

И Владыка Антоний благословил…

Уже давно шла перестройка. Уже давно никто не кричал «Я вам покажу последнего попа!» Уже прошло время, когда мне не хотели выдавать диплом на Высших Режиссерских курсах за то, что я сняла в фильме храмы, купола, колокольни и кресты, не зная о распоряжении Брежнева вырезать все это даже из старых фильмов. Но пробить в Главке заявку на фильм о церковном иерархе, да еще живущем в Англии, было непросто.

Мне было поставлено всего лишь одно условие для утверждения заявки, и значит – финансирования фильма: Патриарх Алексий II должен был обратиться письменно с просьбой разрешить съемки этого фильма к Армену Николаевичу Медведеву, тогда – главе Кинокомитета СССР.

Не буду рассказывать, каким образом я получила такое письмо За это взялась Алена Майданович, с которой я к тому времени познакомилась. Я до сих пор не знаю, как это ей удалось. Но письмо это (ксерокс, конечно) до сих пор хранится у меня.

Во оно:

«Председателю Кинокомитета России

Медведеву Армену Николаевичу.

Уважаемый Армен Николаевич!

Прошу Вас оказать содействие Петербургской киностудии „Леннаучфильм“ в создании документального фильма о жизни Сурожской епархии Русской Православной Церкви и ее епископе – митрополите Антонии (Блуме), известном во всем мире православном проповеднике и архипастыре.

Сурожская епархия расположена в Британии; сама епархия и Британское Благотворительное Общество Святого Григория (отделения в Петербурге) готовы организовать и обеспечить съемочной группе необходимые для работы условия на срок до четырех недель. Указанное время обусловлено, главным образом, возрастом и здоровьем митрополита Антония, а также тем, что съемки надо будет вести в различных городах.

Учитывая это, прошу вас пойти навстречу пожеланию как английской стороны, так и съемочной группы, и оказать содействие в проведении съемочного периода, в случае необходимости до четырех недель.

С уважением,

Патриарх Московский и всея Руси»

И красивая подпись Алексия II.

Нам разрешили поездку – на пять дней.

Но тут пришло письмо из Лондона, от Митрополита Антония.

Русская православная

Церковь 67 ENNISMORE GARDENES

Лондон SW 7 1NH

Приглашение

Дорогая миссис Матвеева, мне доставляет удовольствие послать Вам приглашение приехать вместе с Вашей (телевизионной) съемочной группой в Англию (с заданием) для того, чтобы снять фильм о жизни Русской православной епархии (Московского Патриархата).

Мы не в состоянии оплатить Ваш проезд в Англию и обратно, но мы можем предоставить Вам и членам съемочной группы проживание вместе с прихожанами нашей церкви (у прихожан нашей церкви).

С моими наилучшими пожеланиями и с надеждой снова увидеть Вас,

Преданный Вам,

Антоний

Митрополит Сурожский,

Глава Русской православной церкви Великобритании.

Лондон, май 22, 1993 г.

Это было сказочное предложение. Вместо пяти дней мы пробыли в Англии пять недель.

Мы собрались в Англию со старой кинокамерой и без единого метра пленки. Потому что отечественная пленка того времени была стопроцентно бракованной. Мы решили сложить все свои командировочные деньги и купить там, в Англии, немножко качественной пленки. Мы понимали, что хорошо бы еще купить видеокамеру, но это для нас было невозможно. Но кто-то где-то сказал, что нам нужна видеокамера, и за день до отлета мне позвонил совершенно незнакомый человек. Он спросил: «Вы едете снимать Владыку Антония и вам нужна видеокамера?» Я ответила: «Нужна». Он сказал: «Мы вам дадим видеокамеру». – «На каких условиях?» – «Ни на каких. Ради Владыки…»

И с того дня началась цепь невероятных событий, удивительных встреч, поразительных везений, непредвиденных совпадений, которые все вместе привели к тому, что мы сняли и закончили фильм – «Встреча» – вопреки всему. Было трудно, ведь нас было только двое: я и оператор Виктор Петров. Не на что было нанять транспорт, и мы на себе таскали тяжелую аппаратуру, иногда оставляя ее прямо на тротуаре, уходили в сторону, чтобы выбрать точку съемок.

Возвращаясь, мы видели полицейского, стоявшего у наших кофров. «Это ваше?» – спрашивали он. – «Да», – кивали мы. «Sorry», – произносил полицейский и уходил. Вот так. Ни «предъявите документы», ни «чем вы тут занимаетесь?» – ни-че-го!

Как-то, уже вернувшись в Петербург, мы смотрели отснятый материал и Виктор спросил у меня: «Что ты вспоминаешь, глядя на эти кадры?» А на экране стая голубей садилась на Трафальгарскую площадь, солнце дробилось в брызгах фонтана, молодежь сидела прямо на ступенях. Я вспомнила этот день: «Очень болели ноги и хотелось есть».

«Да брось ты, это все забудется. А материал – вот он!» – закричал Виктор, – «мы сняли Лондон, мы сняли Владыку Антония, мы сделали это!»

Мы действительно привезли двадцать один час отснятого материала, и было совсем не важно, какой ценой он нам достался.

Сурожский приход не сразу принял нас. К нам присматривались – что за птицы прилетели из России? Из России, в которой происходило непонятно что. Мне нужны были интервью с прихожанами. У меня был уже достаточный опыт работы в кино, и я знала, что без долгого сближения, без чаепитий, разговоров, совместной работы, общей молитвы хорошего интервью не снять. Никто не откроется до донышка и не выплеснет то прикровенное, что не выразить авторским комментариям. Интервью в документальном фильме важнее дикторского текста. У каждого человека бывают минуты гениальности, и тогда он в слове может выразить полет души, стать голосом Бога. Но надо стать очень близким человеку, чтобы услышать его, не упустить мгновение.

Староста прихода Анна Гаррет пригласила нас в гости. Нас поили чаем и показывали альбом с фотографиями. Она была ровесницей Владыки Антония и мы увидели фотографии, где они, подростками, были в лагерях скаутов. Лет 12–14 мальчики и девочки, снятые группами, темный низ, светлый верх, все в галстуках, на черно– белой фотографии не видно, что они синие. Очень похожи на пионеров, только скауты, только во Франции – дети русских эмигрантов. Будущий Владыка Антоний – Андрей Блум – всегда был старшим пионервожатым, простите – командиром отряда «Витязей»!

Так у нас появились первые фотографии Владыки Антония. Я уговорила Анну Гаррет отдать их на время мне, чтобы переснять на студии. В следующий приезд я их вернула.

По понедельникам группа прихожан – мужчины и женщины – приходили в храм для уборки. Все обязанности были давно распределены: одни чистили подсвечники, другие мыли и натирали пол, третьи работали в саду. Я тоже стала приходить по понедельникам. Мне доверяли самую простую работу – мыть каменный пол в коридоре. И почти всякий раз в разгар работы выходил Владыка Антоний – в стареньком подряснике, перетянутом солдатским ремнем, в легких сандалиях, он перекидывался то с одним, то с другим двумя-тремя словами. Потом все вместе пили чай с тем, что принесли из дома. Иногда Владыка присоединялся к нам.

Как я уже сказала, он жил при храме, за алтарем. Квартира, собственное жилье, появилось поздно, и он любил повторять: «Живу как у Христа за пазухой». Ближе ко входу в его жилье стоял стул, на который складывали почту для Владыки. Всякий мог положить туда письмо, записку или книгу – подарок из России. Часто стеклянные банки с едой. У Владыки не было ни келейника, ни секретаря, ни повара. Ел он один раз в день и был неприхотлив в еде. Осмелев, я тоже как-то принесла тушеные овощи и поставила под дверь.

Дважды в месяц, по четвергам, в семь часов вечера Владыка Антоний вел свои знаменитые беседы с прихожанами. Один-два маленьких магнитофона ставили перед ним на стол. Позднее, когда появились любительские видеокамеры, прибавились штативы в проходе между стульями. Перед столом стояло старое резное деревянное кресло, принесенное из алтаря. Он ставил на него маленький портфель и поворачивался лицом к алтарю.

Он молится – медленно, с остановками, словно прислушиваясь к тому, что сказал. Он произносил Слово и замолкал. А Слово оставалось, не исчезало, оно обретало плоть, было ощутимо.

Молитву он произносил словно впервые, прислушиваясь, внимая тайному смыслу слова, и смысл этот в молчании становился явным. Эти глубокие паузы между слов, между строк, исторгали нас, пришедших с улицы, из шума, из суеты, напряженного ритма Мира и переносили в Мир иной, где время течет по-иному, слова редки и цена им иная – тайный смысл слова обнажался, становился явным.

Его низкий голос звучал под огромными сводами храма, отражаясь от купола над алтарем, к которому он стоял лицом. И казалось, что оттуда, из-за алтарной преграды, Слово произносил сам Господь.

Затем он поворачивается к нам, достает из портфеля свой магнитофон и часы, заводит их, ставит перед собой. Все это происходит в глубокой тишине, в молчании, когда люди ждут Чуда.

Тут наступает страшный для меня момент. Я должна нарушить тишину. Я встаю и делаю несколько шагов – мне нужно прикрепить на его одежду микрофон – петличку. Я шепчу: «Простите, Владыка, это нужно для России. Там все ждут Вашего слова». И потом, всякий раз, как я укрепляла микрофон на его груди, он, обращаясь к прихожанам, говорил: «Простите, пожалуйста, это для России». И не понятно было, шутит он или нет.

Он садится, закрывает лицо руками и минуту молчит. Камера включена, микрофон работает. Он пишет тишину. Затем Владыка начинает:

«Я сегодня приступаю к беседе о Божией Матери не только с трепетом, но и страхом. Как страшно приблизиться к такой святыне с таким чувством, что даже думать о Божией Матери, говорить о Ней так дерзновенно, что я собой как бы не могу показать глубокое мое непонимание Ее чистоты, Ее святости. И, однако, я считаю, что надо сказать о Ней, чтобы поглубже, яснее всем нам понять все, что мы способны понять о Божией Матери. Я с вами стараюсь поделиться тем, что за многие-многие годы сложилось у меня в сердце, в уме, в надежде, что то, что я скажу, разбудит в вас ваш собственный опыт, который, может быть, превосходит мой бесконечно и чистотой, и святостью, и глубиной понимания. И поэтому помолитесь о том, чтобы не осудил меня Господь за то, что я смею говорить о Пречистой Его Матери».

Я не могу передать словами, как действовал на нас его голос. К счастью, в одной из бесед я нашла его собственное рассуждение о голосе:

«…Вы, наверное, знаете, как изменчив голос человеческий, как он может быть сух и мертв, какой он может быть ласковый, какой он может быть глубокий, и т. д. И вот, когда святые говорили, в их голосе люди слышали такие глубины, которые они не могли выразить своими словами… Звук, как таковой, может донести до нас какое-то сложное сознание, которого у нас, может быть, и не было. Знаете, есть стихотворение одно, я не помню, чье, но оно сейчас пришло мне на ум:

 
„Поздний колокол, звучащий
Над равниною большою,
Прогреми над сердцем спящим,
Над коснеющей душою
Звуком долгим, похоронным,
Всепрощающе прощальным,
Пронесешь над сердцем сонным
Безнадежно беспечальным!
Может быть, оно проснется
И стряхнет с себя забвенье
И быть может, содрогнется
На мгновенье, на мгновенье!..“»
 

На русские беседы приходили и англичане. При этом она практически не знают русского языка. Я спрашиваю: «Почему вы приходите?» – «Голос, – отвечают, – хотя бы услышать его голос», – такая сила убеждения у Владыки. Его беседы, проповеди – только на Евангельские темы. Но рассказывает он так, словно был современником Христа. Его взгляд обращен внутрь. Он не смотрит на слушателей, а словно прислушивается к тому, что в нем происходит. Он видит что-то, что старается передать нам:

«…Три креста, на среднем – распятый Христос. Сын Божий, распятый как сын человеческий. По правую, по левую руку – разбойники, один, который каким-то чутьем уловил, что рядом с ними распят Некто, Который не подобен ему, который чист, Который свят, и к Которому он обратился с мольбой о том, чтобы Он его спас. И другой разбойник, который еще был слеп, страдания которого, ужас которого перед смертью не дал ему, как это страшно сказать – заметить, Кто с ним распят…

А вокруг у подножия – воины, которые распинали преступников, и толпа, страшная толпа, которая пришла посмотреть, как умирают люди…

Божия Матерь стоит в этой страшной толпе, шумной, взволнованной. А у самого подножия Креста – совершенная тишина, безмолвного, внутреннего молчания Божией Матери и ученика, который по любви соумирает со своим Спасителем и Учителем и Матери, Которая Своего Сына в единстве воли, исполняя то, для чего Она Его родила благодатью Святого Духа, Его отдает на смерть…»

И мы все, слушающие, словно стоим там, в этой толпе, а Он умирает на наших глазах, Он, отдавший жизнь за нас…

«…и Его снимают со креста и Божия Матерь снова берет Его в объятия, Он снова лежит у Нее на коленях, как лежал младенцем, предназначенным смерти».

Как-то в запасниках Третьяковской Галереи я увидела редкую икону Божией Матери. Склонив голову, Богородица держит на руках Сына Своего. Видна только голова Христа и его плечи. Она словно укачивает его, как укачивают на руках засыпающего младенца. Сон и смерть соединяются в этой иконе. Мучения закончились, Он умер, заснул, его можно баюкать, как когда-то маленького. Вот в этой иконе была та «совершенная тишина… внутреннего молчания Божией Матери».

Его беседы, его проповеди возвращают Евангелие не как литературный памятник, а как живое, реальное слово Божие, которое звучит среди нас.

Я помню, как в Лондон приехала большая группа православных паломников из Германии, из Дортмунда.

Они заполнили самую большую комнату в приходском доме, где обычно устраивались чаепития после литургии, и ждали Владыку Антония. Стульев не хватало. Кто стоял, кто-то сидел на полу, двери в коридор были распахнуты, и там тоже стояли люди.

Начав серьезный разговор о молитве, он вдруг перешел на юмористический рассказ из своей жизни:

«Когда мы молимся и читаем молитву того или другого святого, мы должны перед собой ставить вопрос: могу ли я это сказать честно от себя самого? Если не могу, я Богу должен это объяснить. И тут я вам дам один пример, позорный для меня. В нем есть комичность, но и сущность тоже печальная. Когда мы с бабушкой и мамой жили в церковном доме, не здесь, завелись у нас отряды мышей. Как от них отделаться? Мышеловок мы ставить не хотели, потому что мы мышей жалели, а разбросать яд не хотели, потому что бабушка увидит (ей тогда было 93 года) кусочек хлеба и съест. А что с ней будет, я не знаю. И вдруг я вспомнил, что в Большом Требнике есть такая не молитва, а заклинание, что ли, одного из древних святых, обращенное ко всем зверям, которые мешают жить, в общем, начиная со львов и кончая клопами. Это целых две страницы отдельных имен: львы, тигры и т. д. Я подумал: „А что, если, например, я эту молитву прочту? Но я ничуть не верил, что это будет иметь хоть какой-нибудь результат. Что же мне делать?“ Я тогда взял книгу, обратился ко святому и говорю: „Вот что. Когда ты это заклинание или молитву писал, ты верил, что она будет тебе действенна, я не верю, но мышь, может быть, верит. Я поэтому эту молитву прочту ей вслух, без всякой веры, а ты мою молитву без веры принеси к Богу. Таким образом, вера мыши и твоя вера в молитве, может быть, что-нибудь и сделают“».

Я сел на кровать, положил книгу на колени, надел епитрахиль и жду. Из камина вышла мышь. Я ей говорю: «Сядь и слушай!» Она села, сидит, усами движет, глядит на меня. Я ее перекрестил и говорю: «Теперь слушай, что я тебе прочту». Я прочел это заклинание (кажется, святого Евстафия, но я боюсь соврать). Она сидела и слушала. Когда я кончил, я ее перекрестил и сказал: «Теперь иди и скажи всем другим». Она опустилась на четвереньки, исчезла, и с ней исчезли все мыши. Вот вам пример того, что даже, когда у тебя никакой веры нет, ты можешь обратиться к святому, который эту молитву составил с верой иногда из глубин такого опыта крестоношения и ужаса и попросить: «Ты помолись своей верой, я верю тебе, хотя не верю нутром своим в то, что здесь сказано».

Стоя за камерой, я снимала эту встречу. Паломники смеялись, лица были радостные, люди готовы слушать Владыку Антония без конца.

А он начинает говорить серьезно, и радостное возбуждение сменяется напряженным вниманием:

«Знаете, когда вы становитесь на молитву, мне всегда хочется сказать людям: „Не начинайте с того, чтобы открыть молитвенник и вычитывать, что святые до вас опытно знали. Встаньте скажите: „Господи, как изумительно и дивно: я – ничто, Ты – все, и я могу встать перед Тобой и знать, что Ты тут, что Ты меня видишь, что Ты меня слышишь, что я для Тебя реален, что Ты из меня из небытия привел, что Ты стал Человеком меня ради, что Ты умер за меня, что вот такова Твоя любовь ко мне. Я могу спокойно перед Тобой стоять и радоваться, радоваться этому и знать, что более изумительно еще, что Ты рад тому, что я к тебе пришел““».