Текст книги "Земные ангелы (сборник)"

Валерий Лялин
У них оставалась только надежда

Высокопреосвященный Владыка Алексий и так не отличался ни ростом, ни дородностью, но теперь, после трех месяцев блокадного голода, особенно сзади, он стал походить на подростка. Только впалые щеки, седая бородка и большой с залысинами лоб указывали, что это старик. А глубокий, утомленный страданием взгляд говорил, что это не простой старик, а умудренный большим духовным и жизненным опытом старец.

Сегодня был особенно сильный артобстрел города. Немцы стреляли с Дудергофских высот, и тяжелые снаряды, выпущенные из стальных жерл крупповских пушек, рвались неподалеку с ужасающим грохотом, сотрясая храм. Из окон с жалобным звоном вылетали последние стекла и сыпались на церковный пол. Закутанные в одеяла, обвязанные платками, грязные, опухшие, с серыми лицами прихожане, пришедшие на Всенощную, из-за продолжающегося обстрела не решались выйти на улицу, спасаясь под кровом Матери-Церкви. Не то чтобы они надеялись на толстые стены елизаветинской кладки, на мощные сводчатые перекрытия потолка, но надеялись они на спасительный Покров Божией Матери, милость Сына Ее Иисуса Христа и на доброго дедушку святителя Николу Чудотворца, во имя которого стоял этот собор. Дождавшись, когда стихнет канонада, они все понемногу разошлись. Тогда Владыка бережно, трясущимися руками, вынул из киота чудотворный образ святителя Николая и, вполголоса произнося тропарь, кондаки и икосы из сладкозвучного его Акафиста, начал обходить собор. Сзади ковылял старый церковный сторож с керосиновым фонарем в руке. Фонарь раскачивался, и странные причудливые тени плясали по покрытым сверкающим инеем стенам, по сводчатому потолку, по тусклой позолоте иконостаса.

– А завешены ли окна? – осведомился митрополит.

– Завешены, Владыко, не беспокойтесь, – ответил сторож дядя Вася.

Хождение с иконой Чудотворца стало для Владыки традицией, и он свято верил, что Божий Угодник отведет полет смертельных зарядов от собора.

После Владыка помогал сторожу заколачивать фанерой окна, подавая ему, стоящему на стремянке, куски старой фанеры и гвозди. Сторож дул на замерзающие пальцы и говорил, что на дворе метет поземка и где-то на Неве пускают в небо ракеты. Что это действуют немецкие диверсанты-сигнальщики, показывая своим самолетам, куда кидать бомбы. Чтобы норму хлеба пока не прибавили, да и хлеб совсем стал никудышный, невесть из чего сделанный. А вражеские самолеты уже шли в ночной вышине, натужно гудя, тяжело нагруженные смертоносными бомбами. И Владыке было неприятно слышать этот характерный, прерывающийся, моторный вой. Бешено стреляли зенитки, ведя заградительный огонь. Затем задрожала земля, и послышались мощные взрывы фугасных бомб где-то в заводских районах.

Сторож пошел закрывать на ночь церковные двери. Вскоре он вернулся.

– Там какой-то человек лежит на ступеньках.

– Живой?

– Нет, кажись, померший.

Они пошли посмотреть на крыльцо. Покойник на коленях склонился на ступеньки, положив голову на паперть. Окоченевшая рука сжимала облезлую меховую шапку. Сторож перевернул покойника и полез во внутренний карман пальто, достал оттуда потрепанный паспорт.

– Посвети-ка мне спичкой.

Пока горела спичка, Владыка прочел: «Платонов Николай Федорович». Рука Владыки задрожала, и болезненно сжалось сердце. «Так вот где мы встретились», – подумал он.

– Посвети еще на лицо, Василий. Да, это он, – сказал Владыка, разглядев худое мертвое лицо.

– Что, знакомый, что ли, Вам?

– Знакомый, знакомый. Да и ты, Василий, должен его знать по Андреевскому собору. Ведь это бывший обновленческий митрополит – Платонов.

Сторож нагнулся.

– Ай, батюшки, да и взаправду он! И валенки худые. Видно, пришел с покаянием, да и помер на паперти.

Действительно, перед ними лежал бездыханным бывший обновленческий митрополит Платонов. В парчовом облачении, с драгоценной митрой на голове он блистал своими проповедями в начале двадцатых годов, привлекая в Андреевский собор, что на Васильевском острове, множество народа. Неукротимый противник Владыки Алексия, он много крови попортил ему своими кознями, клеветой и проклятиями с амвона, провоцируя Владыку на полемику. Но пришло время, когда коммунисты добрались и до обновленческого духовенства, стали сажать в тюрьмы, а некоторых и расстреливать. Тогда митрополит Платонов, ничтоже сумняшеся, снял с себя сан, отрекся от Бога и объявил себя атеистом, устроившись лектором в Общество безбожников. Но вот пришла всенародная беда: война, голод, блокада. Вероятно, от всех этих бедствий, от зрелища массой гибели населения города пробудилась у него совесть, и он пришел в церковь, чтобы принести покаяние. Но, видно, не выдержало старое сердце, и бывший митрополит умер на паперти, в нескольких шагах от входа.

Владыка сотворил над умершим краткую литию и повелел сторожу положить покойного в сарае, где скапливались умершие около церкви. Сторож впрягся в ноги покойного и поволок его по заснеженному двору к сараю. Руки покойника завернулись за голову, волочились по снегу, и левая, крепко вцепившись, не выпускала облезлую меховую шапку. Владыка в темноте обогнул правый клирос и, с трудом открыв набухшую от сырости дверь, вошел в небольшую, с закопченными стенами и потолком, пономарку, где ему был поставлен диван и топилась печка. На табуретке стояло ведро с водой, о которое он споткнулся, разыскивая спички. Найдя коробок, он зажег керосиновую лампу и приготовил себе скудный ужин, состоящий из нескольких ложек каши и кусочка блокадного глинистого хлеба. Отрадой и утешением его был настоящий, еще довоенных времен чай – «Слоновка», как его называла одна бабуля за изображение индийского слона на пачке. Чай он пил с сахарином, который тоже принесли прихожане. Они, сами истощенные от голода, чем могли поддерживали своего архиерея.

Днем еще жилось и так и сяк, но ночи – эти темные блокадные ночи – были жуткими. Немецкие самолеты, прежде чем бомбить, подвешивали в небе на парашютиках осветительные ракеты, которые, сгорая, давали дрожащий мертвенный свет. Всю ночь бухали зенитки, а когда они замолкали и воцарялась тишина, было слышно, как с неба падают осколки зенитных снарядов, гулко ударяя по кровельному железу и с тупым звуком врезаясь в землю. Этот железный дождь угнетал Владыку больше, чем сухой стук метронома или сигналы воздушной тревоги, вызывая в душе какое-то томление. Он думал о тленности всего земного и о невозможности основывать человеческую жизнь ни на чем, кроме Господа и Его вечной Правды. Наверное от голода, усталости и постоянного напряжения, в момент засыпания у него перед глазами мелькали какие-то образы живых и давно ушедших из жизни людей. Они вели с ним бесконечные разговоры о своих злосчастных судьбах, о жизни и смерти, чего-то просили, о чем-то торговались. С мертвыми он говорить не хотел и, ограждаясь от них крестным знамением и Иисусовой молитвой, просил их уходить по своим местам, в вечный путь всей земли. А живым, не сознавая, во сне или наяву, говорил с укоризной, что не следовало бы им забывать, что впереди нас ждет не только могила, но и Воскресение, и Суд: справедливый и нелицеприятный. Как истинный монах, Владыка каждую ночь вставал и служил Полунощницу, читал чин Двенадцати псалмов. При этом, стоя на коленях и кладя земные поклоны, он горячо молился перед образом Вседержителя, испрашивая у Него милость и прощение всему Православному народу, а отходящим в эту ночь в ледяных квартирах Ленинграда в мир иной – вечного покоя и Царствия Небесного.

«Господи, дай нам утвердиться в Имени Твоем. Причасти всех страшным и радостным Причастием Твоей Истины. Открой ее глазам невидящим».

А бомбежки и артобстрелы становились все злее, и прямые опадания бомб и снарядов в кирпичные ленинградские дома превращали их в пирамиды мусора с погребенными под ними людьми. Морозы делались все крепче и лютее, а еды с каждым днем становилось все меньше и меньше. И поэтому прихожане все чаще просили Владыку совершать заочные отпевания. Но больше приходилось совершать отпевания над телами, которые, иногда, плотными рядами лежали на полу по всему храму. Кто в гробах, кто завернутый в простыни, и даже в узких кухонных шкафах. Владыка в валенках, ватных армейских штанах, в ватнике, с надетыми поверх всего этого рясой и фелонью, с кадилом в руке обходил эти скорбные ряды, творя заупокойную службу. А сторож нес за ним медный тазик с песком, которым Владыка посыпал мертвые тела, символически предавая их земле. Жалостно и негромко пел хор, состоящий из истощенных, закутанных в шерстяные платки старушек, изо ртов которых вырывались легкие струйки пара.

Несмотря на голод, лютый мороз, кромешную тьму, артобстрелы и бомбежки, народ в храм приходил каждый день. И не только на литургию, которую Владыка служил по священническому чину, без дьякона, но и на вечерню и всенощное бдение. Одному Богу было ведомо, как они добирались потом до дому в кромешной уличной тьме, слабые и истощенные дистрофики. Медленно плелись они по узким, протоптанным в снегу тропинкам, спотыкаясь о лежащие на пути, обледеневшие мертвые тела и не обращая внимания на грохот рвущихся снарядов и бомб. Но иногда улица была освещена пожарищем горящих домов, и они останавливались и, кашляя от дыма, грелись у этого зловещего костра.

Большая проблема была у Владыки с водой. Но кроткие полуживые прихожане узнав, что Владыка сидит без воды, безропотно ставили бидоны на сани, впрягались в них и пускались на поиски проруби в реке или на канале. Иногда возвращались не все из ушедших. Кто-то падал замертво и оставался лежать на дороге. В то время блокадные дистрофики обычно так и умирали на ходу. Владыка, вытирая слезы, благодарил своих добрых водовозов. Они же безголосо что-то шептали синими потрескавшимися губами и старались улыбаться, хотя с трудом можно было разглядеть улыбку на их опухших мучнистых лицах.

Люди любили Владыку, потому что он был прост, смиренен и доступен. Он принимал всех, кто хотел с ним поговорить и получить благословение. Всегда кроткий и приветливый в обращении, всегда пребывающий в смиренном расположении духа – таким запомнился Владыка Алексий (Симанский) старым, пережившим блокаду ленинградцам. Владыка умел поговорить и с именитым профессором университета, и с солдатом, и с замученными ужасающей нуждой и блокадными страстями молодыми и старыми горожанами, хотя в 1942 году трудно было определить, кто молодой, а кто старый, под слоем копоти на опухших лицах. В особенно тяжелом положении оказались беженцы из области и из Прибалтики. У них практически не было никаких средств для поддержания жизни. В городе их было великое множество, и они первыми стали умирать от голода и холода. Владыка тайно раздавал им милостыню – и сам, и через прихожан.

В эту блокадную зиму 1941/42 годов многое обесценилось, высоко ценились только хлеб и тепло. Прихожане опускали в церковную кружку не только деньги, но и золотые вещи: обручальные кольца, серьги, царские десятки, которые Владыка складывал в ведерко и держал в сейфе. Однажды, в середине зимы, поздно вечером, обходя с образом Николы Чудотворца храм, Владыка едва не упал, споткнувшись об узелок, лежащий на полу перед иконой Божией Матери «Умягчение злых сердец».

– Ну-ка, посвети сюда, Василий, – сказал он.

Сторож поднял узелок:

– Однако, тяжелый, шут его побери.

– Ты отнеси ко мне в келью этот узелок, после посмотрим, что в нем.

После обхода и закрытия храма они сели за стол и развязали узелок. Там сверкнуло золото и синими вспышками заиграли на огне бриллианты.

– М-да, – произнес Владыка, – целый набор семейных драгоценностей, и никакой записки при сем.

Сторож равнодушно посмотрел на это богатство и проворчал:

– Лучше бы там было немного ржаных сухарей.

Владыка задумался, глядя на эти шедевры ювелирного искусства, и, наконец, сказал:

– Вот что, Василий, сходи-ка ты завтра на Галерную улицу и приведи ко мне ювелира, что делал мне митру, если, конечно, он жив.

На следующий день сторож привел ювелира. Это был сухонький старичок с накинутым на пальто одеялом, в старомодном пенсне на толстом носу. Он снял шапку, сбросил на пол одеяло и поклонился Владыке.

– Многая лета Вам, Владыко. Я удивлен, зачем Вам понадобился ювелир?

– Здравствуй, Семен, все ли у тебя живы?

Ювелир поник головой:

– Нет, Владыко, у меня в семье три покойника. Жена и две дочери были убиты осколками снаряда, когда пошли выкупать хлеб. Я их так и не дождался. Пошел искать, и мне сказали, что вот, мол, так и так. Я их даже не видел. Увезли куда-то и похоронили в братской могиле.

– Прими мое соболезнование, дорогой. У всех у нас скорби, потери и несчастья. Господь испытывает нас. Надо терпеть. Будет и на нашей улице праздник. А у меня, Семен, есть к тебе дело.

– Говорите, Владыко, я для Вас все сделаю.

– Значит так, у нас в храме собралось порядочно пожертвований от прихожан, на большую сумму. Ты составь опись и сделай оценку каждой вещи. Мы все это от имени прихожан Православной Церкви передадим в Фонд обороны на танковую колонну.

– С радостью, Владыко, с превеликой радостью.

– Ну, действуй. Василий, выгребай все из сейфа на стол.

Ювелир принес из дома специальные весы, лупу и работал три дня.

Один день выдался особенно тяжелый. Еще вчера Владыка послал Василия к старому священнику, который уже не мог выходить из дома, чтобы отнести ему банку с кашей, пакетик чая и десять поленьев дров. Ушел Василий и не вернулся. А в то время, если кто не вернулся, то уже не возвращался никогда. Тем более, что и вчера и сегодня город вздрагивал от рвущихся на улицах снарядов. Владыка привык к своему старому ворчуну и очень скорбел. Вечером он один ходил по храму с иконой Николы. Сам запирал на ночь церковную дверь и растапливал печку. Но поминать за упокой воздержался. А утром Владыка проснулся от настойчивого стука в двери. Когда он открыл их, перед ним стоял – весь заиндевевший, посиневший от холода, но улыбающийся – его верный слуга Василий.

– Слава Богу! – сказал митрополит и перекрестился.

Василий поведал ему, что банку с кашей и дрова доставил по назначению. Батюшка благодарил и велел кланяться. А когда он шел назад, вблизи рванул снаряд, и его отбросило, ударив о стену дома. Когда Василий пришел в себя, то не мог понять, кто он и где он. Понемногу опомнился и кое-как добрался до батюшки. Батюшка напоил его чаем, положил на диван, где он пролежал двое суток, пока не перестала кружиться голова.

Вечером Владыка написал обращение в Фонд обороны. Он писал, что прихожане Православной Церкви жертвуют на танковую колонну Святого Александра Невского три с половиной миллиона рублей и еще, кроме этого, золотые украшения и драгоценные камни на крупную сумму. Опись прилагается. Наутро сторож Василий, в сопровождении нескольких прихожан, отнес в военкомат чемодан с пожертвованиями и все сдал военному под расписку. На следующий день Владыке позвонили из Смольного и просили передать благодарность прихожанам от Государственного Комитета обороны. Поинтересовались, не нужно ли чего? Владыка ответил, что кончилось красное виноградное вино для богослужения и с дровами тоже плохо. Сказали, что все будет доставлено. Предложили прикрепить его к столовой Смольного. Но он отказался. «Как все, так и я», – сказал он. Тогда, после короткого молчания, голос в трубке сказал: «Мы будем Вам кое-чем помогать с продуктами и дровами». Владыка поблагодарил.

Как-то на неделе, через военную почту, он получил письмо из Ульяновска, где тогда располагалось Управление Православными церквями страны. Местоблюститель Патриаршего Престола Митрополит Московский Сергий писал, что он состарился, что с каждым годом усиливаются возрастные изменения, удручен многими болезнями и немощью, и поэтому вынужден оставить завещательное распоряжение, в котором наследником Местоблюстителя Патриаршего Престола объявляет его – Алексия, Митрополита Ленинградского.

Узнав об этом, сторож Василий заулыбался и сказал:

– Ну, Владыко, теперь Вам и умирать ни в коем разе не полагается.

– На все воля Божия, – сказал Владыка и перекрестился, – как Ему, Милостивцу, угодно, так и да сотворит с нами.

И Господь вознаградил Владыку за его смирение, доброту и преданность Церкви и Православному народу, который он не оставил в страшные дни 900-дневной блокады, хотя и имел возможность улететь на самолете из окруженного врагами города. Однажды пришлось ему все же отлучиться на неделю из блокадного города по вызову Митрополита Московского Сергия. И многие запомнили в Ульяновске, как Владыка Алексий с удивлением сказал: «Боже, как вы все здесь много едите!»

И ему, родившемуся в 1877 году и поставленному в епископы еще дореволюционным николаевским Синодом, Бог даровал многая и многая лета жизни, и долгие годы Патриаршего служения, и умер он в глубокой старости, насыщенной жизнью. И мы помянем его добрым словом, смиренного служения Божия, предстательствующего за нас, грешных, перед Святым Престолом Божиим. И до сих пор можно пройти и посмотреть его убогую келью на колокольне Князь-Владимирского собора, и тесную комнатку в Никольском соборе, где он долгие 900 дней и ночей молился, прислушиваясь к взрывам снарядов.

И ушла наконец эта бесконечная страшная зима смерти, унесшая сотни тысяч жителей. Вместе с весенним ледоходом, по Неве, вмерзшие в льдины, медленно проплывали трупы. А кто остался жив, радовался весеннему солнцу, прибавке нормы хлеба, зеленой травке, которую стригли ножницами и поедали, спасаясь от цинги.

Кончилась война, народилось новое поколение, потом от них еще одно поколение, от которых эта война отодвинулась далеко и стала легендой. Но они не должны забывать, что живут в городе, на земле, где совершались великие дела и были великие страдания народные. Где на кладбищах покоятся сонмы мучеников блокады, безвинные жертвы ужасной войны, освятившие своей кровью и своими страданиями эту землю, эти улицы, по которым сейчас ходит молодежь. Не оскверняйте этот город грехами преступлений и беззаконий, потому что ленинградцы отстояли его от врага страшной и дорогой ценой своей жизни, почему и свят этот город всегда и во веки веков.

Аминь.

Валентина Матвеева
Воспоминания. О Митрополите Сурожском Антонии

Много раз я собиралась начать эти записки – и не решалась. Надо было попросить благословения у Владыки Антония, а я все откладывала.

Стоя у его могилы, я молча просила благословения и помощи.

Я кинорежиссер, и память у меня фотографическая. Мне проще описать картинку, чем воспроизвести глубинную сущность события, встречи. Быть может, из отдельных картинок сложится что-то целое.

О Владыке Антонии я узнала много лет назад.

Со мной случилась беда – я тяжело болела. Врачи определили срок жизни – год. Мои друзья решили меня крестить.

– Зачем? – спросила я, – я скоро умру.

– Тем более надо крестить, – отвечали они.

Евангелия не было, невозможно было в те годы его достать, а меня надо было подготовить.

И вот кто-то принес тоненькие листочки, сколотые скрепкой, пятый – слепой экземпляр, напечатанный под копирку на плохонькой машинке. «Митрополит Антоний Сурожский. Проповеди и беседы». Эти листочки тайно ходили тогда по рукам, и, видно, их было много, если дошли и до меня! Тогда я еще не знала, что Татьяна и Елена Майданович, рискуя свободой, сеяли их по всей стране. Ведь в те годы (конец 70-х) еще действовал закон, по которому за распространение религиозной литературы давали срок. Переданные для прочтения листочки чаще всего давали на одну ночь: «Прочти и верни. Или перепечатай и верни, передай другому».

Я начала читать. И тут в мою сжатую, скомканную, наболевшую от невылившихся рыданий душу, вошло тепло. Словно стал разгораться огонь – ровный, не обжигающий, но согревающий, и я физически ощутила, как боль и мрак уходят.

Некоторые слова я приняла как прямо обращенные ко мне.

«…Христос ставит каждому из нас вопрос: А хочешь ли ты исцелиться, слепой, глухой, иссохший – хочешь ли ты жизнь?… И если мы можем ответить: Да, хочу! – Христос говорит нам: Жди же теперь, чтобы закипели воды, чтобы сошла сила… Он нам говорит: В таком случае, встань и иди! Встань и иди туда, куда тебя влечет благодать; встань сам, встань верой, встань убеждением, порывом, не жди, чтобы тебя подняли!»

Никто, кроме Владыки Антония не передал лучше мое состояние после прочитанного:

«…от этих слов сердце горит, от этих слов делается светло на душе, поднимается заря в мысли, от этих слов я делаюсь чище и светлей, эти слова вызывают во мне новую силу, новую надежду, новую радость…»

Меня крестили тайно, в Осташкове. И целый год после этого мне казалось, будто две большие ладони несут меня, минуя опасные места, страхи и страдания. Ощущение было таким внятным, что я боялась не только говорить о нем, но и думать. Боялась, что оно исчезнет.

А потом все кончилось. Словно кто-то опустил меня на землю и сказал: «А теперь – сама».

Я выжила. Я чувствовала себя, как тот расслабленный, которого Христос исцелил и сказал ему: «Иди и не греши…» Признаться себе, что произошло чудо исцеления, я не смела, от этих мыслей становилось страшно. Значит, эта новая жизнь дана мне неспроста, а как бы в долг, в залог? Но что было залогом? Я не понимала. И до сих пор живу с чувством неотданного долга.

Главное произошло. Встреча с Владыкой Антонием была встречей с Богом.

Как-то в переполненной загородной электричке, среди измученных жарой и дальней дорогой людей, я увидела лицо женщины, которое меня поразило. Оно сияло какой-то тихой радостью, светом, она легко улыбалась, не отрывая глаз от книги. Я прочла на обложке: Антоний Сурожский. «О встрече». Отблеск иного мира дрожал на ее лице, как лучи солнца, падающие сквозь молодую листву. Вот и еще одна встреча произошла…

Личная встреча и первая беседа с Митрополитом Антонием произошла лет через десять.

Я приехала в Лондон впервые в 1989 году. Друзья, провожая, говорили: «Счастливая, Владыку Антония увидишь».

Шла страстная неделя, я ходила на службу каждый день и видела его. Он был строг, сосредоточен, служил, внимая глубинам своего сердца – недоступен. Невозможно было представить, что я задаю ему свои вопросы, говорю с ним.

Наступила Пасхальная ночь. И в этом всеобщем ликовании объединяющей любви, когда знакомые и незнакомые обнимали друг друга, путая английскую речь с русской, я решилась подойти к Владыке Антонию. Он давал крест и благословлял верующих. Приложившись к кресту, я представилась и попросила о встрече. Он махнул в сторону свечного ящика: «Подойдите к старосте Анне Гаррет, она вам даст мой телефон».

Анна Гаррет недоверчиво смотрела на меня, телефон дала неохотно. Я поняла – покой Владыки берегут.

С трудом выдержала два дня и позвонила ему. Мы договорились о встрече. Стала думать, что бы ему принести в подарок. А мне говорят: «Пирог испеки и принеси». Но, то ли в Англии дрожжи не те, то ли плита другая, только пирог никак не поспевал к сроку. Я вынула его из духовки недопеченным.

Ровно в назначенный час я нажимала кнопку на двери храма, под которой было написано «Bishop» (Епископ). Дверь тут же открылась, за ней стоял Владыка Антоний. Он провел меня в маленькое помещение – ризницу и приемную одновременно.

Это была небольшая комната за Алтарем, в которой всего-то и было: стол, накрытый клеенкой, на нем электрическая плитка, а на плитке – алюминиевый чайник. Еще были деревянная скамья и стул с высокой спинкой. Опрятная бедность.

Я нервничала. Листок с записанными вопросами куда-то подевался, пирог сковывал руки, и я, набравшись смелости, призналась:

– Владыка, я принесла Вам пирог, но он, по-моему, не допекся.

Он взял у меня из рук несчастный пирог и с улыбкой сказал:

– Не пропадет.

Напряжение было снято, мы начали беседовать. Я спрашивала – он отвечал. Я все пыталась «встать на цыпочки» и задавать «умные вопросы», но вскоре перестала. Это получилось само собой. Беседа шла – словно между давно и близко знакомыми людьми.

Он так умел слушать, что ты невольно раскрывался до донышка. Донышко, впрочем, было не таким и глубоким. Потом, придя домой, и вспоминая эту встречу, я хваталась со стоном за голову: «Как я с ним разговаривала! Потеряла дистанцию. Забыла, кто он и кто я!»

Но в следующую встречу все повторилось. Расстояние исчезало после первых слов…

В том же 1989 году мне посчастливилось побывать на ежегодной конференции Сурожской Епархии. Она проходила за городом, в Эффингаме, где для этого было снято здание школы-интерната.

Со всех православных приходов Англии сюда съехались люди: слушали доклады, вместе молились и отдыхали.

Кончался май, наступал июнь, все цвело. Снятую для конференции школу окружал ухоженный двор, все было ярким: синяя вода в бассейне, ярко-зеленый газон, рыжие лошади за оградой и постоянное ощущение счастья, раскованности душевной: вокруг были знакомые и незнакомые люди, открытые, щедрые, дружелюбные, словно Пасха продолжалась!

И рядом ходил Владыка Антоний. В сандалиях на босу ногу, в стареньком выгоревшем подряснике – быстрый, прямой. Только что с ним кто-то фотографировался, а теперь он разговаривает в тени дерева, а вот он сидит прямо на газоне в окружении нескольких человек…

Кто-то отдал мне свой купальник, кто-то сказал, что из любого автомата можно позвонить в любую страну, а мы были в это время в конюшне, смотрели лошадей, и там стоял телефон-автомат. Собрали мелочь, вложили мне в ладонь, и я прямо из конюшни позвонила в Ленинград. Эффингам – рай… Страна своих, где все любят всех – таким он остался у меня в памяти.

Утром не явился один из докладчиков. Владыка Антоний, перегнувшись через ряд кресел, положил мне руки на плечи:

– Валя, вы сделаете доклад?

– Да! – ликующим голосом отвечала я, – о чем?…

– О чем хотите!

Ирина фон Шлиппе, переводившая «доклад», предупредила меня: «англичане могут слушать только полчаса».

О чем я рассказывала? О своей работе. Я только что сняла фильм «В поисках Санкт– Петербурга», в нем билась радость начала перестройки, в нем люди перед камерой вели себя так раскованно, вдохновенно, будто всю жизнь давали интервью, в нем народ несколько суток стоял в оцепленении вокруг «Англетера», а «Англетер» все-таки взорвали, и так получилось, что только мой оператор Саша Рачков снял этот взрыв, а потом КГБ гонялось за этим материалом.

В фильме была снята канонизация Ксении Блаженной. В нем было начало, ожидание, надежда, свежий ветер, счастливые голодные лица молодых, в нем академик Александр Панченко рассказывал о мистике, душе и духе этого странного, зачарованного, умышленного, построенного на Петровских ересях, города, заплатившего за это революцией и блокадой, и всей своей трагической и прекрасной судьбой.

В нем была та Россия, о которой в Англии ничего не знали.

Я поглядывала на часы, Ирина синхронно переводила. Я закончила ровно через тридцать минут. Зал зашелестел, заговорил, кто-то что-то сказал. Ирина шепнула: они хотят, чтобы ты продолжала. Я взглянула на Владыку Антония – он кивнул, и я продолжила…

В тот майский день 1989 года у меня и в мыслях не было, что через четыре года я сниму свой первый фильм о Владыке Антонии и назову его «Встреча». Но начало фильму было положено здесь, в Эффингаме, где я познакомилась со многими будущими его героями. Здесь завязались дружеские отношения, без которых невозможно было бы снять фильм. Эти люди, сидевшие в зале, будут возить съемочную группу по Англии, предоставлять кров, кормить и помогать во всем, чтобы запланированная Госкино пятидневная командировка продлилась пять недель, за которые мы сняли двадцать один час материала.

Не могу не рассказать еще об одном эпизоде в Эффингаме.

Мы обедали в гимназической столовой. Еда была простой, но изобильной: кукурузные хлопья, молоко, йогурт, ветчина, мюсли, зелень – каждый выбирал, что хотел.

Я доедала бутерброд с ветчиной, когда кто-то спросил у меня:

– Разве ты не будешь завтра причащаться?

Рука с бутербродом застыла, я онемела.

– Завтра будет литургия?

– Да. А сегодня вечером – исповедь.

Я со стоном опустила бутерброд на тарелку. Через три дня я уезжала в Россию и сама себя лишала последнего причастия из рук Владыки Антония.

Что делать? В отчаянии я бродила среди цветущих деревьев Эффингама. Он уже не казался мне раем. И вдруг увидела Владыку Антония. Кинулась к нему, сбивчиво рассказала обо всем: что уезжаю, что завтра причастие, а я не знала и съела мясо…

Он как-то весь потянулся вверх, распрямил плечи, приподнял голову, улыбка сошла с его лица, оно стало строгим. Передо мной стоял совсем другой человек и человек этот произнес:

– А я не в желудок буду Вам смотреть, а в душу!

Это было – царственное решение. До сих пор живу с чувством, что он мой грех взял на себя. Прости меня, Владыко! И вспомнились его слова из беседы, записанный мною в 1993 году:

«…бывает страшная порода людей, которые все знают, которые держатся устава во всех отношениях и в которых все есть, кроме самой малой искорки или капли крови и сострадания, которые готовы во имя устава церковного и собственной праведности человека разрушить, довести его до отчаяния, Это более страшная порода, чем преступники… И они забывают слова Самого Христа (потому что мое мнение можно ни во что не ставить). Спаситель Христос в двадцать пятой главе Евангелия от Матфея, в той главе, где читается о Страшном суде, спрашивает: вы голодного накормили? бедняка одели? больного посетили? человека в тюрьме тоже посетили?

Он не говорит ни слова о том: а вы во что верили? Он даже не говорит: верили ли в Бога? Он спрашивает только о том, как человечность в этом человеке проявлялась…

…А человек, в котором нет ни сердца, ни сострадания, ни любви, ни понимания, а только самоправедность, такому человеку и до Бога не дойти!»

Осенью 1989 года Митрополит Антоний приехал в Москву. Я разыскала его телефон и впервые решилась попросить о съемке. Он согласился сразу, говорил быстро, четко по-военному, словно экономил мое время:

– В четверг, в восемь вечера, в гостинице «Украина» вас устроит?

– Да, – отвечала я.

Четверг послезавтра. Надо было отпроситься с работы и найти в Москве камеру и оператора. Мои друзья по Высшим режиссерским курсам, жившие в Москве, помогли мне.

В четверг в восемь вечера в холле «Украины» меня ждал человек с камерой – молчаливый, замкнутый, мне показалось – высокомерный. Он работал на Центральном Телевидении – корреспондентом в зарубежных странах.

Мы поднялись наверх и увидели такую картину: в холле, перед номером Владыки сидели и стояли священники разных возрастов и, если так можно выразиться, званий. Очередь! Сердце у меня упало. Ровно в восемь в холл вышел Антоний. С улыбкой оглядев всех нас, попросил священников подождать, а меня и оператора пригласил войти.