Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856 гг."

ВАРИАНТЫ ИЗ РУКОПИСЕЙ «ЗАПИСОК МАРКЕРА».

¹⁷⁷177
  Абзац редактора.


[Закрыть] а все знай шары вынимаешь: 9 и ничего, 12 и 3, 24 и 3. – Привычка: другой разъ насилу ноги передвигаешь, въ головѣ какъ молотомъ стучитъ, а все считаешь. Ошибись только, особенно коли антересная партiя идетъ, такъ того и гляди, морду разобьютъ. – Ужъ пуще всего меня адъютантъ большой донимаютъ: играютъ до 2 часовъ, съ княземъ съ этимъ, денегъ въ лузу не кладутъ, и ужъ знаю, что ни у того, ни у другаго нѣтъ ни гроша, а все фарсятъ: «Идетъ уголъ отъ 25?» – «Идетъ». Все вѣдь только для тону, а ты зѣвни только или не скоро шара поставь, такъ тоже наровитъ въ морду заѣхать. – Только вотъ я себѣ съ машинкой кругъ бильярда похаживаю, гляжу новый баринъ какой то пришелъ и сѣлъ себѣ на диванчикъ.

Ужъ я посмотрѣлъ, какъ разъ они подлѣ бильярдной комнату взяли да туда мамзель привезли – Эстерва, такъ звали ее. Вѣдь что же это за Эстерва была, прямо что Эстерва! Худая, носастая, пьяная. И что только въ ней господа находили. Вѣдь черезъ нея сколько прошло: Тулуповъ, Б. Овчинниковъ [?], К[нязь] Сургучинъ. Изъ-за нея, чисто изъ-за нея все промотали, изъ П[етербурга] бѣжали отъ долговъ. – Что француженка она что-ли, за то ей такая честь была, – да мало ли ихъ у насъ не ѣмши пропадаютъ, или что на кiятрѣ играла, Богъ ихъ знаетъ. Или что можетъ изъ того такъ на нее зарились, что ужъ разъ въ честь попала, стала [не въ]¹⁷⁸178
  В подлиннике: по


[Закрыть] шелкахъ, такъ въ бархатахъ ходить, въ каретахъ ѣздить, ну и лестно, что [она], мылъ, у меня на содержанiи – слава пойдетъ. А я бы, наше дѣло холопское, такъ и полтины серебра за нее и то бы отъ нужды далъ. – Извѣстно, господа чего не дѣлаютъ, ужъ одно слово: господа! Вотъ привезли мамзель эту, пошли кутить, тутъ и бильярдную отперли, мамзель стала на бильярдѣ играть, потомъ влезла на него и пошла плясать; такъ вѣдь какiя колѣны выдѣлываетъ, что и смотрѣть гадко, да и смѣшно больно. К[озельскій] около ней такъ вотъ и юлитъ, такъ и юлитъ. Какъ уѣхала она, ужъ онъ одинъ ходилъ, ходилъ по комнатамъ и все что-то бормочетъ по французски и руками такъ дѣлаетъ. – Пріѣхалъ к[нязь], онъ ее провожалъ. Ст[ариковъ] пріѣхалъ, пошли толковать. <При мнѣ К[озельскій] сказалъ, что он никогда женщинъ не [имѣлъ].>

Такъ тутъ бильярдъ и загадилъ. Ужъ на другой день за сукно 80 р. заплатилъ. – Такъ вотъ съ этаго раза и сталъ онъ мамзелями заниматься. И Эстерву съ к[няземъ] какъ то сообща содержали; ужъ Богъ ихъ знаетъ, какіе у нихъ разсчеты были, только все вмѣстѣ ѣзжали. Ужъ сказано: господа чего не выдумаютъ.

Богъ далъ мнѣ имя.¹⁷⁹179
  Зачеркнуто: богатство, молодость, умъ.


[Закрыть] Я не могу гордиться своимъ именемъ, которое носили прежде люди стоявшіе высоко въ мнѣніи всѣхъ благородныхъ людей; я затаскалъ его по трактирамъ и дурнымъ домамъ. Вѣдь нѣтъ возможности заставить забыть Петрушку, что я игралъ съ нимъ на деньги, просилъ его играть, когда у меня ужъ небыло денегъ, и что остался ему долженъ. Ватяковъ никогда не забуде[тъ], что я просилъ его бить мои карты, когда не могъ платить уже, что онъ сказалъ мнѣ: вы не деликатны, что я просилъ его тщетно играть на мои сани. Адоревъ никогда не забудетъ, что онъ сказалъ мнѣ: несносный мальчишка! Что К[нязь] Калтыковъ не поклонился мнѣ въ гостиной своей тетки. Амалія, Эсмеральда, о ужасныя воспоминанія, – никогда не забудутъ, что я цѣловалъ ихъ? – Пускай они забудутъ, они умрутъ, но все я не забуду. Б[оже], прости меня, я часто желаю, чтобы всѣ они умерли, и тогда бы я могъ начать другую жизнь.

Богъ далъ мнѣ богатство, ввѣрилъ мнѣ существов[анiе] 2000 людей. Что я сдѣлалъ? я раззорилъ ихъ. Я передалъ ихъ Селезневу (1 неразобр.). И это сдѣлалъ я, который отрокомъ такъ хорошо понималъ священную обязанность помѣщика.

Богъ далъ мнѣ теплую [?] душу, полную благородныхъ чувствъ.

Набѣленая толстая Эсмеральда имѣла цвѣтъ моей невинности. Уже я съ трудомъ нахожу въ своей душѣ благородное чувство. У меня есть сестра, братья, тетка, и всѣ любятъ со мной¹⁸⁰180
  В подлиннике: меня


[Закрыть] видаться иногда. Вспоминалъ я разъ въ два года о ихъ существованіи; да, и теперь я не могу думать о них, я такъ далекъ.

Богъ далъ мнѣ умъ. Я сказалъ нѣсколько остроумныхъ словъ, заставившихъ смѣяться Эстерка, а Б[оже] м[ой], гдѣ эти мысли о Тебѣ, о В[ѣчности[?]], о б[удущей] ж[изни], которыя такъ живо и съ такой силой бывало наполняли мою душу и возносили къ Тебѣ. – Но какъ я былъ хорошъ, когда я былъ молодъ. Когда я подумаю о той неизмѣримой пропасти, которая отдѣляетъ меня отъ того, что я былъ бы, ежели бы пошелъ по дорогѣ, которую открылъ мой невинный свѣжій умъ и дѣтское чувство. Все это¹⁸¹181
  Вписано, но с дальнейшим не согласуется: говорилъ я себѣ нѣсколько разъ и все тщетно


[Закрыть] я сказалъ себѣ 2 мѣсяца тому назадъ послѣ проигрыша. Тогда я вѣрилъ въ перемѣну.¹⁸²182
  Зачеркнуто: я б. въ деревнѣ


[Закрыть] Я сказалъ себѣ: все, что есть у меня силы воли, я употреблю, чтобы выйдти изъ этой пагубной коллеи и я употребилъ все, что было во мнѣ воли. Я сказалъ себѣ, что я убью себя, ежели не выйду изъ этой коллеи. – И я не могъ. Зачѣмъ не далъ мнѣ Богъ воли, зачѣмъ далъ онъ мнѣ чувство и разумъ? Я убью себя.

Боже мой, и отчего я убиваю себя? Я не сдѣлалъ преступленія, я не обезчещенъ. Но ежели бы что-нибудь тяжелое лежало на моей душѣ, мнѣ было бы легче. Было бы величіе въ моемъ отчаяніи и поступкѣ. Но я опутанъ грязной сѣтью, изъ которой я не могу выпутаться и къ которой не могу привыкнуть. Хуже то, что я знаю, я все буду падать, я испыталъ это. Ежели бы я былъ тайной преступникъ, раскаяніе искупило-бы меня, ежели бы я былъ явной преступникъ, наказаніе искупило-бы его. Ежели бы я былъ несчастенъ, я бы могъ роптать.¹⁸³183
  Не зачеркнуто по ошибке: Ежели бы я был


[Закрыть] Ежели бы я былъ обезчещенъ, я бы могъ возстановить свою честь, или подняться выше понятія свѣтской чести и презирать. Но я опутанъ, я падаю и чувствую свое паденіе. И нѣтъ мнѣ спасенія. Моральныя страданія, которыя я испытываю, хуже всего, что можетъ вообразить человѣкъ. Ежели я стараюсь забыться, то послѣ забытья раскаяніе еще сильнѣе и жезче; ежели я стараюсь опомниться, то я чувствую кромѣ раскаянія невыносимый страхъ оставаться съ собой наединѣ [что] еще тяжеле раскаянія. Въ физической боли есть моменты облегченія; здѣсь нѣтъ минуты, гдѣ я [бы] потерялъ сознаніе своей погибели. Душа моя погибла, во мнѣ осталось одно воспоминаніе о ней. – Всякая перемѣна была бы благо, – другой нѣтъ, кромѣ смерти. Ежели бы душа моя безъ посредства тѣла могла уничтожить себя, я 1000 разъ уже уничтожился-бы. – Но тѣло подло. Оно боится, оно торжествуетъ въ погибели души и не хочетъ потерять этаго наслажденія, но душа возьметъ свое.

И что погубило меня? Была ли во мнѣ какая-нибудь страсть, которая-бы извинила меня, которая бы оставила во мнѣ сильное воспоминаніе? Нѣтъ ничего. Въ чемъ мои воспоминанія? тузъ, жолтый въ середній, мѣлъ, папиросы, красныя, сѣрень[кія], радужныя бумажки, женщины, отвратительныя женщины во всей ихъ сладострастной гадости. Да, это самое тяжелое воспоминанiе. Никакой потерянной части души я не жалѣю такъ, какъ любви, къ которой я такъ способенъ. Боже мой, любилъ ли хоть одинъ ч[еловѣкъ] кого-нибудь такъ, какъ я любилъ, когда еще не зналъ женщинъ. —

Я думалъ, что близость смерти освѣжаетъ, возвышаетъ душу; 1/4 часа меня не будетъ, и ничего, я также вижу, также слышу, также думаю. Та же странная непослѣдовательность, шаткость и легкость въ мысляхъ, которая такъ противуположна тому единству ясности, к[акое] можетъ только воображать человѣкъ. Я сейчасъ за 5 м[инутъ] до смерти, потому что, какъ пробьетъ 8, я убью себя, такъ я сейчасъ пишу, думая вмѣстѣ о томъ, что ожидаетъ меня тамъ, думаю о томъ, что Петрушкѣ скучно, что никто не играетъ нынче. Непостижимое созданье человѣкъ, но для кого онъ непостижимо страненъ? Для самаго ли себя? Стало быть я понимаю себя, понимаю что-нибудь выше себя, въ сравненіи съ чѣмъ я непостижимъ и страненъ. Вотъ оно доказательство безсмертія. Кто то вошелъ, я бы желалъ, чтобы это былъ Велтыковъ [?], ему будетъ больно смотрѣть на мой трупъ. Виноватъ ли я? Я дуренъ и старался быть хорошимъ, но не могъ, не могъ ни быть хорошимъ, и еще меньше могъ жить и знать, что я дурной. Я – бы умеръ все равно отъ самаго же себя, отъ моральныхъ страданій. И теперь у меня сѣдые волосы и чахотка. Отчего же было бы не грѣшно убить себя моральными страданiями, a грѣшно убить пулей. —

Я слыхалъ и читалъ, что самоубійцы со страхомъ ожидаютъ рѣшительной минуты. Я – напротивъ: я хладнокровно обдумываю, боюсь только ошибиться: не найти въ будущей жизни того, что я ожидаю. Но лучшее, что я могу ожидать, это чтобы за гробомъ не было меня, чтобы я могъ убить свою душу.

<Мнѣ сказали, что смѣшно жить монахомъ, я отдалъ цвѣтъ своей души – невинность – развратной женщинѣ. Я цѣловалъ ее и ея руки. Меня оскорбили, я вызвалъ на дуэль. Мнѣ сказали, что у меня нѣтъ совѣсти, что я хочу красть, но это не стоило того, чтобы сердиться. Человѣкъ, который сказалъ мнѣ это, самъ былъ подлецъ; стало-быть это ничего, тѣмъ болѣе, что онъ сказалъ мнѣ: виноватъ. – Мнѣ мало было этаго: – я думалъ, что я вполнѣ удовлетворилъ требованіямъ благородства, что это забудется. (Какъ будто униженіе, подлость, зло забывается когда-нибудь. Ежели-бы умерла та продажная женщина, которую я цѣловалъ, люди, которые оскорбили меня и видѣли мое униженіе, – я часто желалъ этаго – развѣ оскорбленное чувство умретъ когда нибудь? Развѣ мало этаго постоянно грызущаго червя, чтобы желать уничтожиться, изчезнуть, пропасть.) – Мнѣ мало было всего этаго – я продолжалъ жить, находилъ удовольствіе въ жизни.

Я дошелъ до того, что маркеръ оскорбилъ меня, и я унижался передъ нимъ. Тогда только я опомнился на минуту и увидалъ возможность другой жизни, исходъ изъ грязной ямы, въ которой я жилъ и искалъ счастья. —

Меня не остановила гибель лучшаго чувства души, любви, которую я растратилъ на развратную женщину, а грубость маркера. Доказательство, что нѣтъ ужъ во мнѣ ничего благороднаго, остались подлость, тщеславіе. ―>

Мнѣ остается пять минутъ до смерти, и вопросы о томъ, будетъ ли жизнь за гробомъ или нетъ и – съиграть-ли мнѣ еще партію съ Петрушкой? – съ одинаковою силою представляются моему уму… Непостижимое, неестественное созданіе – человѣкъ!.............

Кто сказалъ, что самоубiйство неестественный и противузаконный поступокъ? Сознаніе моей погибели и моральныя страданія, все равно, только дольше, убили-бы меня. Отчего же не дурно убить себя моральными страданіями, а дурно убить пулей? Развѣ не все равно, и развѣ не могли моральныя страданія дойдти до такой степени, что я не могъ не убить себя.

Во всякомъ страданіи есть моменты облегченія; тутъ я никогда не терялъ сознанія своей погибели. – Я страдаю безъостановочно, невыносимо. Ежели-бы душа могла безъ посредства тѣла уничтожить себя, я давно не существовалъ бы уже.

Я не чувствую ни малѣйшаго страха смерти, я боюсь только ошибиться, боюсь найдти будущую жизнь съ воспоминаніями и раскаяніемъ. – Ежели бы я зналъ, что вмѣстѣ съ тѣломъ, я убиваю совсѣмъ, навсегда свою душу, рука бы моя не дрогнула. —

Когда я опомнился послѣ тяжелой минуты униженія, я пробовалъ опять ѣздить въ свѣтъ, <куда меня принимали еще>. И никогда не забуду тяжелаго и вмѣстѣ отраднаго впечатлѣнія, которое произвелъ на меня его ошибочный взглядъ на мое положеніе. Княгиня Ртищева сказала мнѣ: тебя надо представить Графинѣ В..... ты непремѣнно будешь отъ нее безъ ума. И, надѣюсь, она будетъ этому очень рада <имѣть лишняго угодника такого какъ ты>, a вѣдь ничто такъ не формируетъ молодёжь… Князь Воротынцовъ спросилъ у меня, какъ вещь самую обыкновенную, хочу-ли я быть представленнымъ ко двору? – Они вѣрно не могли вообразить, что человѣкъ, съ которымъ они говорили, существо уже сошедшее до послѣднихъ степеней низости, что для него больно и дико слушать такiя рѣчи; однако ихъ слова подняли меня въ собственномъ мнѣніи. И что-жъ? сколько я не старался удержаться на этой высотѣ, я снова спускался въ грязную сферу, которая одна была уже моей сферой, въ которой мнѣ было покойно, легко и свободно.

Я пробовалъ перечитывать то, что прежде давало какое-то сотрясеніе моей душѣ и вызывало благородныя мысли; я только плакалъ надъ самимъ собой, надъ воспоминаніемъ о всемъ томъ, что я потерялъ. – Я пробовалъ распредѣленіе дня, какъ дѣлывалъ въ старину; но ничто не занимало меня, и опредѣленія воли, основанныя на воспоминаніяхъ, а не на наклонностяхъ, были безсильны. – Я пробовалъ снова вести франклиновскій журналъ пороковъ и каждый вечеръ разсматривать свои поступки и объяснять себѣ причины тѣхъ, которые были дурны. «Тщеславіе, лѣнъ, тщеславіе».

_____________

КОММЕНТАРИИ

«НАБЕГ».

С 30 мая 1851 г., дня приезда Толстого в станицу Старогладковскую, и до 19 января 1854 г., когда он выехал обратно в Ясную поляну, продолжалось его пребывание на Кавказе.

Как писатель, он работал здесь над богатым запасом привезенных с собою воспоминаний из помещичьей жизни и над новыми материалами, которые дали ему природа и люди Кавказа.

Кавказские впечатления были использованы Толстым для такой крупной вещи, как «Казаки», писавшейся с перерывами более десяти лет, легли в основу ряда мелких и сравнительно быстро написанных произведений, – «Набег», «Рубка леса», «Разжалованный» («Встреча в отряде»), связанных, главным образом, с жизнью русской военной среды на далекой окраине, или остались лишь в области замыслов, едва намеченных в дневнике да эпизодически вкрапленных в военные рассказы. Такова, например, «драматическая и занимательная история семейства Джеми». Она была рассказана Толстому его приятелем Балтой, отмечена в дневнике (31 марта 1852 г.), как «сюжет для кавказского рассказа», но лишь мельком отразилась в работе над «Набегом».

Последний рассказ и начинает собою серию собственно-кавказских рассказов.

В основе его лежат впечатления, полученные Толстым от жизни в военной среде и от личного его участия в военных действиях на Кавказе.

Официально Толстой стал военным в начале 1852 г. 3 января он выдержал экзамен на юнкера при штабе кавказской артиллерийской бригады, получил чин фейерверкера 4 класса и предписание ехать к своей батарее, а 13 февраля положение Толстого, как военного, было окончательно оформлено: этим числом помечен приказ о зачислении его на военную службу фейерверкером 4 класса в батарейную № 4 батарею 20-й артиллерийской бригады (см. В. П. Федоров. «Лев Николаевич Толстой на военной службе», – «Братская помощь» 1910, 12, стр. 37-42).

Но еще до этого Толстому пришлось участвовать в военных действиях. В середине 1851 г. он, как волонтер, был в набеге русского отряда на горные аулы, произведенном под начальством кн. Барятинского. «Был в набеге», – записал он в дневнике под 3 июля 1851 г. – Тоже действовал нехорошо: бессознательно и трусил Барятинского».

Уже надев военный мундир, Толстой участвует в деле с чеченцами 17—18 февраля 1852 г. Он едва не был убит: снаряд ударил в колесо орудия, стоявшего рядом с ним. Впечатление было чрезвычайно сильное и память об этом бое жива была у Толстого до старости. В дневнике 1897 г., под 18 февраля, он вспоминает: «45 лет тому назад был в сражении». 18 февраля 1906 г. он, перепутав воспоминания о двух февральских походах – 1852 и 1853 гг., писал Г. А. Русанову: «Сегодня 53 года, как неприятельское ядро ударило в колесо той пушки, которую я наводил. Если бы дуло пушки, из которой вылетело ядро, на 1/1000 линии было отклонено в ту или другую сторону, я был бы убит, и меня не было бы» («Вестник Европы» 1915, 4, стр. 18).

На ряду с участием в военных действиях идут наблюдения над военными, среди которых он живет вместе с братом Н. Н. Толстым. Им обоим «нельзя не сознать взаимное превосходство над другими» (дневник от 12 июня 1851 г.), но они не говорят об этом, понимая друг друга без слов. Здесь, между прочим, один из источников той «сатиры», которую Толстой, как видно будет дальше, так тщательно старался удалять из первоначальных очерков «Набега».

Слушая разговоры людей, на которых он смотрит, в огромном большинстве случаев, сверху вниз, Толстой особенно «поражается» разговорами офицеров о храбрости: «Как заговорят о ком-нибудь, – храбр он? – Да, такъ. Все храбры». – Он задумывается над тем, что же такое храбрость, пробует дать ее определение, но, недовольный, зачеркивает его (дневник от 12 июня 1851 г.).

Следует добавить к этому, что в журналистике и литературе самого начала 1850-х гг. видное место занимали всякого рода военные записки, очерки, письма, воспоминания, которые, как показал это Б. М. Эйхенбаум, не могли остаться без влияния на Толстого, делавшего свои первые шаги в литературе.¹⁸⁴184
  Б. Эйхенбаум, «Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы», изд. «Прибой». Лнгр. 1928, стр. 128 след.


[Закрыть]

Таковы были впечатления, наблюдения и мысли, с которыми Толстой принялся за работу над будущим «Набегом».

В противоположность материалам, относящимся к помещичьей жизни, материалы, легшие в основу «Набега», схвачены по свежим следам, не успели «отстояться», радикально переработаться. Немудрено, что те лица, которые, в большинстве случаев незаметно для самих себя, позировали Толстому в качестве натурщиков для портретной галлереи офицеров, легко угадывались первыми читателями «Набега» на Кавказе, легко угадываются и сейчас при параллельном чтении рассказа и соответствующих мест из дневников и писем кавказской поры.

Так, например, в капитане Хлопове без труда можно найти некоторые черты сослуживца Толстого по 4 батарее, капитана Хилковского. 5 июля 1851 г. Толстой писал о нем Т. А. Ергольской: «Потом старый капитан Хилковский, из уральских казаков – старый простой солдат, но благородный, храбрый и добрый». (ПСС, т. XXI, стр. 109). В дневнике под 21 марта 1852 г. Толстой записал о Хилковском: «Славный старик! – Прост (в хорошем значении слова) и храбр. – В этих двух качествах я уверен; и притом его наружность не исключает, как наружность С[улимовского], все хорошее». Образ Хлопова выписан с явной симпатией. Это потому, что его прототип, Хилковский, «очень нравится» Толстому, нравится до того, что ему иногда неловко на него смотреть, – «так, как мне бывало неловко смотреть на людей, в которых я влюблен», добавляет Толстой (дневник от 24 марта 1852 г.). «Влюбленность» в Хилковского дала возможность Толстому в том месте «Набега», где речь идет о матери капитана Хлопова, дать тоже с любовью исполненный экскурс в область хорошо ему известной дворянской мелкопоместной жизни. Именно у этого места стоит «отметка» 5 + в третьей из дошедших до нас редакций «Набега» (см. описание рукописей, стр. 294).

Молоденький офицер Аланин, в первоначальных редакциях «Набега» называвшийся «грузинским князьком» или «молодым прапорщиком», несомненно, близок прапорщику легкой № 6 батареи Н. И. Буемскому. Описывая офицерскую среду, Толстой 5 июля 1851 г. писал Т. А. Ергольской: «Потом Буемский, молодой офицер, ребенок, напоминающий Петрушу» (ПСС., т. XXI, стр. 109). Толстой однажды очень обидел юношу, прочтя ему страницы «Набега», в которых изображен Аланин. «Прочел Б[уемскому] то, что писал о нем, и он, взбешенный, убежал от меня» (дневник от 24 июня 1852 г.). Если эта запись может показаться недостаточно убедительной, так как в ней не названо то, что читал Толстой (он мог читать и письмо), то запись дневника от 30 марта 1852 г. не оставляет ни малейшего сомнения в том, что «натурой» для Аланина послужил Буемский. «Мой мальчуган», – читаем мы здесь о Буемском, – молод и мил. – Он жмет руки и готов к сердечным излияниям. Еще опыт пьянства не научил его избегать нежничества, которое так же несносно в пьяном, как и в трезвом. У него нет рутины пьянства». Эта запись, вплоть до полного совпадения некоторых выражений, чрезвычайно близка к описанию молодого прапорщика во время офицерского кутежа (см. вар. № 14, стр. 232—233).

В Розенкранце узнал себя офицер линейного казачьего войска А. В. Пистолькорс. В дневнике от 11—16 декабря 1853 г. записано: «Сулимовский с обыкновенной своей грубостью рассказал мне, как Пистолькорс ругает меня за Розенкранца; это сильно огорчило меня и охладило к литературным занятиям, но объявление «Современника» на 1854 год снова возбудило меня к ним».

Наконец, в образе генерала было, очевидно, настолько ясное сходство с кн. Барятинским, что Толстой, вскоре после напечатания «Набега» в «Современнике», записал в дневнике: «Меня сильно беспокоит то, что Б[арятинский] узнает себя в р[ассказе] «Набег».

Начало работы над «Набегом» относится к маю 1852 г. Еще не кончив «Детства», чередуя работу над ним с работой над новой вещью, Толстой принимается за «Письмо с Кавказа», – так назывался тот очерк, из которого, по всей вероятности, впоследствии вышел «Набег».

С 17 по 21 мая включительно идет в дневнике ряд записей о работе над «Письмом с Кавказа».

На первых порах результатами работы Толстой не очень доволен. «Сейчас начал и изорвал письмо с Кавказа, обдумаю его», – записано под 17 мая. На другой день: «Писал п[исьмо] с К[авказа], кажется порядочно, но нехорошо». 19 мая: «Как-то не пишется п[исьмо] с Кавказа, хотя мыслей много и, кажется, путные». 20 мая: «Писал п[исьмо] с К[авказа] – и хорошо, и дурно». 21 мая: «Писал опять небрежно. Завтра переписываю эту же часть письма с К[авказа] и продолжаю дальше».

Под 31 мая в дневнике записано: «Не спал и писал о храбрости. Мысли хороши, но от лени и дурной привычки слог не обработан». Здесь, несомненно, идет речь об отрывке, начинающемся цитатой из Платона: «Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться». В связи с программой «Кавказских очерков», записанной в дневнике под 19 октября (она приведена ниже), можно предполагать, что отрывок этот был началом самостоятельного целого. Как таковое, отрывок, очевидно, не получил дальнейшего развития и был использован, в измененном виде, для одной из редакций «Набега» (см. вар. № 23, стр. 238—239).

В июне «Письмо с Кавказа» упоминается дважды.

4 июня Толстой записал: «Писал письмо с Кавказа мало, но хорошо. Чувствую себя хорошо. Я увлекался сначала в генерализацию, потом в мелочность, теперь, ежели не нашел середины, по крайней мере понимаю ее необходимость и желаю найти ее». Запись говорит о настойчивых поисках «тона» для рассказа и о некоторой уже пройденной в этом отношении ступени: Толстой отказывается как от «генерализации», т. е. от подчинения портретов действующих лиц и развития событий заранее поставленному вопросу о войне и храбрости, так и от чрезмерного увлечения чисто-реалистическими подробностями, не спаянными какой-нибудь общей мыслью. Под 17 июня записано: «Небрежно написал две страницы п[исьма] с К[авказа]».

Июль дает семь записей, относящихся к будущему «Набегу».

5 июля Толстой принялся за работу, «начал хорошо, а кончил небрежно». Запись 7 июля говорит о новом важном моменте в поисках «тона» рассказа: «Надо торопиться скорее окончить сатиру моего п[исьма] с Кавк[аза], а то сатира не в моем характере». 8 июля Толстой «писал п[исьмо] с К[авказа] порядочно». Записи 12 и 13 июля, хотя и не говорят прямо о «Письме с Кавказа», имеют к нему, по всей вероятности, непосредственное отношение. 12 июля Толстой «читал М. Д., плоско». На другой день – слушал чтение М. Д. знакомым офицером Буемским, а докончил чтение сам. Если, что очень вероятно, М. Д. расшифровывается, как Михайловский-Данилевский, то нельзя не поставить эти заметки в связь с тем местом «Набега», где капитан Хлопов рекомендует автору, если он хочет узнать, «какие сражения бывают», прочесть книгу А. И. Михайловского-Данилевского: «Описание отечественной войны 1812 года».

14 июля Толстой «кончил брульон п[исьма] с К[авказа]. Много надо переделывать, но может быть хорошо. Завтра примусь». Но на следующий день записано: «П[исьмо] с К[авказа] лежит на столе, и я не принимаюсь за него». Произошло это, конечно, оттого, что в это время Толстой всё усиленнее думает над планом «Р[усского] помещичьего романа».

Запись 20 июля является отметкой о новой вехе в творческой истории «Набега». Она такова: «Завтра начинаю переделывать п[исьмо] с К[авказа], я себя заменю волонтером». Очевидно, ко времени после 20 июля надо отнести рукопись № 2 (см. «Описание рукописей «Набега», стр. 290). После этого долго нет записей о работе над «Письмом с Кавказа».

29 августа Толстой был «до глупости обрадован» письмом Некрасова с благоприятным отзывом о «Детстве», поэтому – «завтра писать письма Некрасову, Буемскому и – сочинять».

Прежде всего усиленно «сочиняется» уже хорошо обдуманный «Роман русского помещика», а 13 октября в дневнике записано: «Хочу писать К[авказские] О[черки] для образования слога и денег». 19 октября набросана и программа задуманной серии. «Ежели п[исьмо] от Р[едактора] побудит меня писать Оч[ерки] Кавк[аза], то вот программа их: 1) Нравы народа: а) История Сал [?], b) Рассказы Балты, с) Поездка в Мамакай-Юрт. 2) Поездка на море: а) История Немца, b) Армянское управление, с) Странствование кормилицы. 3) Война: а) Переход, b) Движение, с) Что такое храбрость?» Из первого отдела этой части программы, которая 21 октября была дополнена «рассказами Япишки», до нас дошел незаконченный отрывок: «Записки о Кавказе. Поездка в Мамакай-Юрт», впервые печатаемый в настоящем томе (см. стр. 215—217). Второй отдел остался, очевидно, неосуществленным. Третий, по всей вероятности, говорит о материалах для будущего «Набега».

26 ноября отмечено получение письма от Некрасова: «Мне дают 50 руб. серебром за лист, и я хочу, не отлагая, писать рассказы о К[авказе]. Начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтоб написать дурно, а написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит». Работа продолжается 27 и 28 числа. Толстой не удовлетворен ею. «Нейдет Кавк[азский] рассказ», записывает он 27 ноября. «Пробовал писать, нейдет, – заносит он в дневнике 28 ноября. – Видно, прошло время для меня переливать из пустого в порожнее. Писать без цели и надежды на пользу решительно не могу».

Что именно «начал» Толстой, сказать трудно, но вряд ли он говорит о том, из чего впоследствии вышел «Набег»: последний, в виде «Письма с Кавказа», был «начат» уже давно. По всей вероятности, здесь идет речь о какой-нибудь теме, намеченной в первом пункте программы «Кавказских очерков», – например, о «рассказе Балты», который уже давно, с 31 марта 1852 г., привлекал внимание Толстого и над которым он, называя его «коротенькой кавказской повестью», замышлял работать еще 7 апреля.

Несомненно о будущем «Набеге» идет речь в записях под 29 и 30 ноября: «Примусь за отделку «Описания войны» и – «завтра утром примусь за переделку Оп[исания] в[ойны]».

С 1 по 26 декабря включительно идет напряженная, почти бесперебойная работа над рассказом.

Первые декабрьские записи указывают, что усилия Толстого направлены в ту же сторону, что и раньше: на удаление из рассказа всего сатирического.

1 декабря Толстой «писал целый день оп[исание] в[ойны]. Всё сатирическое не нравится мне; а так [как] всё было в сат[ирическом] духе, то всё нужно переделывать». 2 декабря, во время охоты, читал брату «Описание войны». 3 декабря «писал много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности».

Толстой пишет рассказ «с каким-то страхом» (запись 4 декабря). 5 декабря ему кажется, что «рассказ будет порядочный», а через день он мог написать лишь четверть листа, и ему кажется, что «всё написанное очень скверно». «Ежели я еще буду переделывать, – продолжает Толстой, – то выйдет лучше, но совсем не то, что я сначала задумал». Вероятно, это резкое расхождение первоначального замысла с тем, что должно было выйти из-под пера Толстого в случае дальнейших переделок, объясняется именно удалением из рассказа всего сатирического.

Переделки продолжались. Толстой работает над рассказом «без всякой охоты» 8 числа, продолжает работу 9 и, высидев дома весь следующий день, заканчивает рассказ. Записав об этом в дневник, он прибавляет: «Еще раз придется переделывать его».

11 декабря он резко-отрицательно отзывается о своих Кавказских рассказах, – очевидно, как о задуманных, так и о том, над которым в данное время работал. «Решительно совестно мне заниматься такими глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь, как Роман Помещика. Зачем деньги, дурацкая литературная известность? Лучше с убеждением и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не устанешь».

Тем не менее 16 декабря Толстой пишет в дневнике, отмечая и свою работу, и работу помогавшего ему при переписке Хилковского: «я вожусь всё с глупым рассказом… Хилковский, кажется, плох писать. Мне нужно самому, по крайней мере, еще раз переписать этот рассказ для того, чтобы он был порядочен». 18 декабря он «переписывал, и всё еще раз надо будет переписать». Весь следующий день занят перепиской. 20 декабря «переписал всю 2-ю часть. Кажется, хорошо». 22 декабря «переписал начало». Наконец, под 24 декабря Толстой отмечает: «Окончил рассказ, он не дурен», а под 26: «Отослал с Сулимовским рассказ».

Итак, работа над «Набегом» продолжалась семь месяцев с небольшим прерываясь довольно значительными интервалами, заполненными работой над другими произведениями. Ни разу за это время рассказ не носил того заглавия, под которым появился в печати. «Письмо с Кавказа», «Описание войны» – вот названия рассказа во время его создания и многократных переделок. Название «Набег», должно быть, было дано в самом конце работы. Надо полагать, что также в самом конце работы «Набег» стал произведением, похожим на рассказ в подлинном смысле этого слова. «Письмо с Кавказа», вероятно, примыкало к популярным тогда военным письмам, воспоминаниям, очеркам и было сильно окрашено в сатирический тон. Борьба за уничтожение «сатиры» – одна из главных задач Толстого во время переделок произведения, ставшего, в конце концов, «Набегом». В период наиболее напряженной работы над рассказом, Толстой заметил, что, если он будет еще переделывать, то получится нечто другое и лучшее, чем первоначальный замысел. Так, несомненно, и случилось, потому что после только что приведенного замечания рассказ еще неоднократно переделывался и переписывался.