Текст книги "Терроризм и коммунизм"

Мы боролись против смертной казни, введенной Керенским, потому что эта кара применялась военно-полевыми судами старой армии против солдат, отказывавшихся продолжать империалистическую войну. Мы вырвали это оружие из рук старых военных судов, разрушили самые суды и распустили старую армию, которая их создала. Истребляя в Красной Армии и вообще в стране контрреволюционных заговорщиков, стремящихся путем восстаний, убийств, дезорганизации восстановить старый режим, мы действуем сообразно железным законам войны, в которой хотим обеспечить победу за собой.

Если уж искать формальных противоречий, то, разумеется, на стороне белого террора, являющегося орудием тех классов, которые считают себя христианскими, покровительствуют идеалистической философии и твердо убеждены, что личность (их собственная) есть самоцель. Что касается нас, то никогда мы не занимались кантиански-поповской, вегетариански-квакерской болтовней о «святости человеческой жизни». Мы были революционерами в оппозиции и остались ими у власти. Чтобы сделать личность священной, нужно уничтожить общественный строй, который ее распинает. А эта задача может быть выполнена только железом и кровью.

Есть и еще между белым террором и красным разница, которую игнорирует нынешний Каутский, но которая в глазах марксиста имеет решающее значение. Белый террор является орудием исторически-реакционного класса. Когда мы обличали бессилие репрессий буржуазного государства по отношению к пролетариату, мы никогда не отрицали того, что арестами и казнями правящие классы могут в известных условиях временно задержать развитие социальной революции. Но мы были уверены, что им не удастся остановить ее. Мы опирались на то, что пролетариат есть исторически восходящий класс и что буржуазное общество не может развиваться, не увеличивая силы пролетариата. Буржуазия в нынешнюю эпоху есть падающий класс. Она не только не играет более необходимой роли в производстве, но своими империалистическими методами присвоения разрушает мировое хозяйство и человеческую культуру. Однако историческая цепкость буржуазии колоссальна. Она держится и не хочет уходить. Тем самым она угрожает увлечь за собою в пропасть все общество. Ее приходится отрывать, отрубать. Красный террор есть орудие, применяемое против обреченного на гибель класса, который не хочет погибать. Если белый террор может лишь замедлить историческое восхождение пролетариата, то красный террор ускоряет гибель буржуазии. Ускорение – выигрыш темпа – имеет в известные эпохи решающее значение. Без красного террора русская буржуазия совместно с мировой задушила бы нас задолго до наступления революции в Европе. Нужно быть слепцом, чтобы этого не видеть, или фальсификатором, чтобы это отрицать.

Кто признает революционное историческое значение за самым фактом существования советской системы, тот должен санкционировать и красный террор. А Каутский, исписавший за последние два года горы бумаги против коммунизма и терроризма, вынужден под конец своей брошюры смириться перед фактом и неожиданно признать, что русская советская власть представляет собою теперь важнейший фактор мировой революции. «Как бы ни относиться к большевистским методам, – пишет он, – тот факт, что пролетарское правительство в большой стране не только пришло к власти, но и удержало ее в течение уже двух лет до настоящего времени среди величайших трудностей, этот факт необычайно повышает чувство силы в пролетариате всех стран. Для действительной революции большевики этим сделали великое дело (Grosses geleistet)…» (стр. 153). Это заявление поражает, как величайшая неожиданность, – как признание исторической истины с той стороны, откуда этого уже больше не ждешь. Большевики совершили великое и историческое дело, продержавшись два года против объединенного капиталистического мира. Но большевики держались не только идеей, но и мечом. Признание Каутского есть невольное санкционирование методов красного террора и вместе с тем злейшее осуждение его собственной критической стряпни.

ВЛИЯНИЕ ВОЙНЫ

Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы Каутский видит в войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо. Это влияние со всеми вытекающими отсюда последствиями можно было предвидеть заранее, приблизительно в ту эпоху, когда Каутский не знал, нужно ли голосовать за военные кредиты или против них.

"Империализм насильно вырвал общество из состояния неустойчивого равновесия, – писали мы пять лет тому назад в немецкой книге «Война и Интернационал». – Он взорвал шлюзы, которыми социал-демократия сдерживала поток революционной энергии пролетариата, и направил этот поток в свое русло. Этот чудовищный исторический эксперимент, который одним ударом расшиб позвоночник социалистическому Интернационалу, заключает в себе в то же время смертельную опасность для самого буржуазного общества. Молот изъят из рук рабочего и заменен мечом. Рабочий, связанный механикой капиталистического хозяйства по рукам и по ногам, внезапно вырывается из его среды и приучается ставить цели коллектива выше домашнего благополучия и самой жизни.

"С им же самим созданным оружием в руках рабочий ставится в такое положение, при котором политическая судьба государства зависит непосредственно от него. Те, которые в обычные времена угнетали и презирали его, теперь льстят ему и заискивают перед ним. Одновременно он входит в интимные отношения с теми самыми пушками, которые, по Лассалю,[73]73
  Лассаль (1825 – 1864) – знаменитый немецкий социалист, один из основателей немецкой социал-демократии. Историческая заслуга Лассаля и главный итог его политической деятельности заключается в том, что он сумел пробудить рабочие массы Германии от спячки, в которую они погрузились после революции 1848 г. Лассаль, ведя отчаянную борьбу с либералами, державшими под своим влиянием рабочих, толкнул своей энергичной агитацией последних к организации самостоятельного Всегерманского Рабочего Союза. Таковой и был создан в 1863 году под пожизненным председательством Лассаля. В области теории социализма и программы политической деятельности, Лассаль, хотя и считал себя учеником Маркса и Энгельса, однако значительно отклонялся от их мировоззрения. Так, исходя из неправильного понимания законов, которыми регулируется заработная плата рабочего, считая ее минимум постоянной и неизменяемой величиной, он выдвигал, как панацею от зол капиталистического общества, производительные рабочие товарищества, субсидируемые государством. С другой стороны, Лассаль придавал преувеличенное значение всеобщему избирательному праву, для проведения которого он пускался в не всегда безупречное политиканство с Бисмарком. Лассаль оставил после себя целый ряд крупных научных трудов и печатных речей. Назовем его «Гераклита», исследование в области греческой философии, «Систему приобретенных прав» – философско-правовое исследование, «Бастиа-Шульце» – экономическое исследование, наконец, его речи – «Сущность конституции», «Программа работников», до сих пор не потерявшие своего научного и литературного достоинства. После смерти Лассаля, его приверженцы, лассальянцы, слились с эйзенахцами-марксистами на съезде в Готе в 1875 году, образовав единую германскую социал-демократическую партию.


[Закрыть] образуют важнейшую составную часть конституции. Он переступает границы государства, участвует в насильственных реквизициях, под его ударами города переходят из рук в руки. Происходят изменения, каких не видало последнее поколение.

"Если передовым рабочим теоретически было известно, что сила является матерью права, то политическое мышление их оставалось все же проникнуто духом поссибилизма и приспособления к буржуазной легальности. Теперь рабочий класс на деле учится презирать эту легальность и насильственно разрушать ее. Статические моменты в его психологии уступают место динамическим. Тяжелые орудия вбивают в его голову мысль, что в тех случаях, когда невозможно обойти препятствия, остается возможность его разрушить. Почти все взрослое мужское население проводится через эту страшную в своем социальном реализме школу войны, которая создает новый человеческий тип.

«Над всеми нормами буржуазного общества – с его правом, его моралью и его религией – возвышается ныне кулак железной необходимости. „Нужда не знает законов“, – заявил немецкий канцлер (4 августа 1914 г.). Монархи выходят на площадь, чтобы на языке уличных торговок обвинять друг друга в лживости; правительства попирают торжественно признанные ими обязательства, а национальная церковь приковывает своего господа-бога, как каторжника, к национальной пушке. Разве не очевидно, что эти обстоятельства должны произвести глубочайшие изменения в психике рабочего класса, радикально исцелив ее от гипноза легальности, который был создан эпохой политического застоя? Имущие классы скоро должны будут, к ужасу своему, убедиться в этом. Пролетариат, прошедший школу войны, при первом серьезном препятствии внутри собственной страны почувствует потребность заговорить языком силы. „Нужда не знает законов!“ – бросит он в лицо тем, которые попытаются остановить его законами буржуазной легальности. А страшная экономическая нужда, которая воцарится в течение этой войны, и особенно по окончании ее, будет толкать массы на попрание многих и многих законов» (стр. 56 – 57).

Все это неоспоримо. Но к сказанному нужно прибавить, что война оказала не меньшее влияние и на психологию господствующих классов: насколько массы стали требовательнее, настолько буржуазия – неуступчивее.

В мирное время капиталисты обеспечивали свои интересы при помощи «мирного» грабежа наемного труда. Во время войны они служили этим же интересам путем уничтожения неисчислимых человеческих жизней. Это придало их хозяйскому самосознанию новую «наполеоновскую» черту. Капиталисты за время войны привыкли посылать на смерть миллионы рабов, единоплеменных и колониальных, ради угольных, железнодорожных и иных барышей.

В течение войны из среды буржуазии, крупной, средней и мелкой, выдвинулись сотни тысяч офицеров, профессиональных вояк, людей, характер которых получил боевой закал и освободился от всяких внешних сдержек, – квалифицированных солдафонов, готовых и способных отстаивать привилегированное положение выдрессировавшей их буржуазии с ожесточенностью, которая по-своему граничит с героизмом.

Революция была бы, вероятно, более гуманной, если бы пролетариат имел возможность «откупиться от всей этой банды», как выразился некогда Маркс. Но капитализм во время войны возложил на трудящихся слишком великое бремя долгов и слишком глубоко подорвал почву производства, чтобы можно было серьезно говорить о таком выкупе, при котором буржуазия молчаливо примирилась бы с переворотом. Массы слишком много потеряли крови, слишком исстрадались, слишком ожесточились, чтобы принять такое решение, которое им было бы не под силу экономически.

К этому присоединяются другие обстоятельства, действующие в том же направлении. Буржуазия побежденных стран ожесточена поражением, ответственность за которое она склонна возлагать на низы, на рабочих и крестьян, оказавшихся неспособными довести «великую национальную войну» до победоносного конца. С этой точки зрения очень поучительны те беспримерные по наглости объяснения, какие Людендорф давал комиссии Национального Собрания. Людендорфские банды горят стремлением отыграться за внешние унижения на крови собственного пролетариата. Что касается буржуазии победоносных стран, то она исполнена высокомерия и более, чем когда-либо, готова отстаивать свое социальное положение при помощи тех зверских мер, которые обеспечили ей победу. Мы видели, что международная буржуазия оказалась неспособной организовать раздел добычи промежду себя без войны и разорения. Может ли она согласиться без боя на отказ от добычи вообще? Опыт последних пяти лет не оставляет на этот счет никакого сомнения: если и раньше чистейшим утопизмом было ожидать, что экспроприация имущих классов – благодаря «демократии» – пройдет незаметно и безболезненно, без восстаний, вооруженных столкновений, попыток контрреволюции и суровых подавлений, то обстановка, унаследованная от империалистской войны, обусловливает вдвойне и втройне напряженный характер гражданской войны и диктатуры пролетариата.

V. ПАРИЖСКАЯ КОММУНА И СОВЕТСКАЯ РОССИЯ

«Короткий эпизод первой революции, совершенной пролетариатом для пролетариата, кончился торжеством его противников. Этот эпизод – с 18 марта по 28 мая – продолжался 72 дня».

«Парижская Коммуна 18 марта 1871 г.». П. Л. Лавров. Петроград. Изд. т-во «Колос», 1919 г. (стр. 160).

НЕПОДГОТОВЛЕННОСТЬ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ КОММУНЫ

Парижская Коммуна 1871 года была первым, еще слабым историческим опытом господства рабочего класса. Мы дорожим памятью Коммуны, несмотря на крайнюю ограниченность ее опыта, неподготовленность участников, смутность программы, отсутствие единства в среде руководителей, нерешительность замыслов, безнадежную растерянность исполнения и фатально обусловленный всем этим ужасающий разгром. Мы ценим в Коммуне «первую, хоть весьма бледную зарю республики пролетариата», по выражению Лаврова.[74]74
  П. Лавров (1823 – 1900) – один из виднейших вождей и теоретиков революционного народничества. Член I Интернационала. Лавров принял участие в организации первого народнического общества «Земля и Воля» в 1876 году; при распадении общества в 1879 году на группы «Черный Передел» и «Народная Воля», примкнул к последней и с тех пор был до самой смерти теоретическим главой народовольцев, редактируя главный орган партии «Вестник Народной Воли» с 1883 по 1886 гг. В 1874 году эмигрировал в Северную Америку, стремясь организовать там земледельческую колонию. После неудачи этой попытки в 90-ых годах переселился в Англию, где принял участие в издании листков Вольной русской прессы народнического направления «Вперед». Перу Лаврова принадлежат выдающиеся сочинения, из которых некоторые, как «Исторические письма», оказали большое влияние на русскую революционную интеллигенцию 70-ых и 80-ых годов, положив начало «русской социологической школе». Крупнейшее сочинение П. Лаврова «Парижская Коммуна», о котором идет речь в тексте, является одной из лучших книг по этому вопросу в мировой литературе.


[Закрыть] Совсем иное дело – Каутский. Посвятив значительную часть своей книжки грубо-тенденциозному противопоставлению Коммуны Советской власти, он главные преимущества Коммуны видит в том, в чем мы видим ее беду и ее вину.

Каутский усердно доказывает, что Парижская Коммуна 1870 – 1871 г.г. не была «искусственно» подготовлена, а явилась неожиданно, застигнув революционеров врасплох, – в противоположность ноябрьской революции, которую наша партия тщательно подготовляла. Это бесспорно. Не решаясь ясно формулировать свои глубоко-реакционные мысли, Каутский не говорит прямо, заслуживают ли одобрения парижские революционеры 1871 г. за то, что не предвидели пролетарского восстания и не успели к нему подготовиться, и нужно ли нас порицать за то, что мы предвидели неизбежное и сознательно шли ему навстречу. Однако же все изложение Каутского построено таким образом, чтобы вызвать у читателя именно это представление: на коммунаров просто свалилось несчастье (баварский филистер Фольмар[75]75
  Фольмар (родился в 1850 году) – старый германский социал-демократ, вождь правого крыла германской соц. – демократии. Глава баварских социал-демократов. С 1881 г. депутат рейхстага. Фольмар в теории является ревизионистом типа Э. Бернштейна, а в своей практической деятельности является сторонником политики компромиссов и соглашения с буржуазией. Еще в 1891 году Фольмар выступил с вполне законченной программой социал-шовинизма. В своих двух речах, произнесенных в Мюнхене в июне и в июле 1891 г., Фольмар заявил, что «в случае войны в Германии будет только одна партия, и мы, социал-демократы, будем не последними в исполнении долга».


[Закрыть] когда-то выражал сожаление, что коммунары не пошли спать вместо того, чтобы брать в руки власть) – и потому они заслуживают снисхождения; большевики сознательно шли навстречу несчастью (завоеванию власти) – и поэтому им не будет прощения ни на этом, ни на том свете. Такая постановка вопроса может показаться невероятной по своей внутренней несообразности. Тем не менее, она совершенно неизбежно вытекает из позиции «независимых»-каутскианцев, которые втягивают голову в плечи, чтобы ничего не видеть и не предвидеть, и если делают шаг вперед, то лишь получив предварительно доброго тумака в спину.

"Унизить Париж, – пишет Каутский, – не дать ему самоуправления, лишить его положения столицы, разоружить его, чтобы затем с полной уверенностью отважиться на монархический государственный переворот, – такова была важнейшая задача Национального Собрания и избранного им главы исполнительной власти, Тьера. Из этого положения возник конфликт, который привел к парижскому восстанию.

"Ясно, насколько отличался от этого характер государственного переворота, произведенного большевизмом, который свою силу извлекал из стремления к миру; который имел за собою крестьян; который в Национальном Собрании не имел против себя монархистов, но эсеров и меньшевистских социал-демократов.

"Большевики пришли к власти путем хорошо подготовленного государственного переворота, одним ударом передавшего им всю государственную машину, которую они сейчас же самым энергичным и беспощадным образом использовали для подавления своих противников, в том числе и пролетарских.

«Восстанию Коммуны, наоборот, никто не был удивлен больше, чем сами революционеры, и для значительного числа среди них конфликт был в высшей степени нежелателен» (стр. 44).

Чтобы лучше уяснить себе действительный смысл того, что говорится здесь Каутским о коммунарах, приведем следующие интересные свидетельства:

«… 1 марта 1871 г., – пишет Лавров в своей очень поучительной книжке о Коммуне, – через полгода после падения империи, за несколько дней до взрыва Коммуны, руководящие личности Парижского Интернационала все-таки не имели определенной политической программы…».[76]76
  «Парижская Коммуна 18 марта 1871 г.». П. Л. Лавров. Изд. т-ва «Колос», Петроград 1919 г., стр. 64 – 65.


[Закрыть]

«После 18 марта, – пишет тот же автор, – Париж был в руках пролетариата, но его предводители, растерянные пред своим неожиданным могуществом, не принимали самых элементарных мер».[77]77
  Там же, стр. 71.


[Закрыть]

«Ваша роль вам не по росту и ваша единственная забота – избавиться от ответственности, высказал один член (центрального комитета Национальной Гвардии). В этом много правды, – пишет участник и историк Коммуны Лиссагарэ, – но в минуту самого действия отсутствие предварительной организации и подготовки очень часто отзывается тем, что роль выпадает людям не по их росту».[78]78
  "Histoire de la Commune [de 1871] par Lissagaray Bruxelles 1876, стр. 106.


[Закрыть]

Уже отсюда видно (дальше это станет еще яснее), что отсутствие со стороны парижских социалистов прямой борьбы за власть объяснялось их теоретической бесформенностью и политической растерянностью, а никак не более высокими тактическими соображениями.

Можно не сомневаться, что верность самого Каутского традициям Коммуны выразится, главным образом, в том чрезвычайном удивлении, с каким он встретит пролетарский переворот в Германии, как «конфликт, в высшей степени нежелательный». Мы сомневаемся, однако, чтобы это было записано потомками ему в заслугу. По существу же его исторической аналогии должны сказать, что она представляет собою сочетание путаницы, недомолвок и подтасовок.

Те намерения, какие имел Тьер в отношении Парижа, Милюков,[79]79
  П. Н. Милюков – см. т. III, ч. 1, прим. 7.


[Закрыть] который открыто поддерживался Церетели[80]80
  Церетели – видный лидер меньшевиков. В эпоху 2-й Думы был лидером с.-д. фракции и делал отчет о деятельности последней на Лондонском (V) съезде с.-д. партии. По делу фракции был вместе с другими сослан в Сибирь. В годы войны Церетели занимал умеренную интернационалистскую, по существу каутскианскую, позицию, а после февраля сразу же перешел на сторону оборонцев, возглавляя в меньшевистской партии течение так называемых революционных оборонцев. Вместе со Скобелевым Церетели входит в первое коалиционное министерство, стремясь использовать авторитет Совета Рабочих Депутатов для поддержки правительства и продолжения империалистской войны. Даже левый меньшевик Суханов вынужден в своих «Записках о революции» констатировать, что «с той поры, как над головой Церетели окончательно воссияла благодать Мариинского дворца (помещение совета министров. Ред.), он стал, можно сказать, официально тем, чем он был фактически раньше: он стал комиссаром Временного Правительства при Исполнительном Комитете, и вся его деятельность, вся его роль, все его стремления и выступления сводились к тому, чтобы превратить Совет с его Исполнительным Комитетом в аппарат поддержки Временного Правительства (курсив наш) – до Учредительного Собрания» (кн. IV, стр. 52 – 53). Сейчас Церетели находится за границей, занимаясь разъездами по европейским странам с антисоветской агитацией.


[Закрыть] и Черновым,[81]81
  В. Чернов – см. т. III, ч. 1, прим. 33.


[Закрыть] имел в отношении Петербурга. Все они – от Корнилова[82]82
  Генерал Корнилов – один из выдающихся генералов империалистической войны. В 1915 году в Австрии был захвачен в плен, но бежал оттуда, что покрыло его имя славой. В июле 1917 года был назначен Временным Правительством верховным главнокомандующим русской армии. На этом посту Корнилов обнаружил все свои симпатии к старому режиму, добившись применения в армии смертной казни и умаления значения армейских выборных организаций. На Московском Государственном Совещании Корнилов отражал настроения старого офицерства и крупной буржуазии и, по общему мнению контрреволюционных кругов, был единственным человеком, способным твердой рукой водворить порядок в стране, т.-е. смести завоевания февральской революции. Поддержанный всеми правыми партиями и организациями, Корнилов пытался в конце августа 1917 года устроить государственный переворот, двинув казачьи войска на Петербург, но потерпел полное фиаско.


[Закрыть] до Потресова[83]83
  А. Н. Потресов (Старовер) – род. в 1869 году в Москве. Один из старейших социал-демократов России. Принимал участие в создании «Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В 1898 году был сослан в Вятскую губернию. По освобождении эмигрировал за границу и вошел в состав редакции знаменитой газеты «Искра», во главе которой стоял и Ленин, В. И. Плеханов, Мартов и др. На II съезде партии, в 1903 году, примкнул к меньшевикам. С тех пор все более и более эволюционировал вправо. В 1907 – 8 – 9 годах был одним из вождей ликвидаторства. Во время империалистической войны самый ярый социал-шовинист. В последние годы не играет активной политической роли и ведет научную работу в Институте Маркса и Энгельса.


[Закрыть] – изо дня в день твердили, что Петербург оторвался от страны, не имеет с ней ничего общего, развращен в конец и стремится навязать ей свою волю. Низложить и унизить Петербург было первой задачей Милюкова и его помощников. И это происходило в тот период, когда Петербург был подлинным средоточием революции, еще не успевшей укрепиться в остальных частях страны. Бывший председатель Думы Родзянко[84]84
  Родзянко – крупный помещик. Председатель 4-й Государственной Думы. Один из вождей октябристов. После февральской революции был председателем Временного Комитета членов Государственной Думы. В эпоху керенщины идеолог и организатор самых правых контрреволюционных групп буржуазии. Эмигрировал за границу, где вел активную антисоветскую контрреволюционную деятельность. Умер в 1924 г.


[Закрыть] открыто говорил о сдаче Петербурга на выучку немцам, подобно тому, как сдана была Рига. Родзянко лишь называл по имени то, что составляло задачу Милюкова и чему всей своей политикой содействовал Керенский.

Милюков хотел разоружить пролетариат, как и Тьер. Более того, при посредстве Керенского, Чернова и Церетели, петербургский пролетариат был в значительной мере разоружен в июле 1917 г. Он частично снова вооружился во время корниловского наступления на Петербург в августе. И это новое вооружение было серьезным элементом подготовки Ноябрьского (Октябрьского) восстания. Таким образом, как раз те пункты, где Каутский противопоставляет нашей Ноябрьской Революции мартовское восстание парижских рабочих, в значительнейшей мере совпадают.

В чем, однако, между ними разница? Прежде всего в том, что Тьеру его подлые замыслы удались: Париж был им задушен, десятки тысяч рабочих истреблены. Милюков же позорно расшибся: Петербург остался неприступной крепостью пролетариата, и лидер буржуазии ездил на Украину ходатайствовать об оккупации России войсками кайзера. В этой разнице есть значительная доля нашей вины, и мы готовы за нее нести ответственность. Капитальная разница состояла также в том, – и это не раз сказывалось в дальнейшем развитии событий, – что в то время, как коммунары исходили преимущественно из патриотических соображений, мы неизменно руководствовались точкой зрения международной революции. Разгром Коммуны привел к фактическому крушению I Интернационала. Победа Советской власти привела к созданию III Интернационала.

Но Маркс – накануне переворота – советовал коммунарам не восстание, а создание организации! Можно было бы еще понять, если бы Каутский приводил это свидетельство для того, чтобы доказать, что Маркс недостаточно оценивал остроту положения в Париже. Но Каутский пытается эксплуатировать совет Маркса в доказательство предосудительности восстаний вообще. Подобно всем мандаринам германской социал-демократии, Каутский видит в организации прежде всего средство помешать революционному действию.

Но даже ограничиваясь вопросом организации, как таковой, не следует забывать, что Ноябрьской Революции предшествовало 9 месяцев существования правительства Керенского, в течение которых наша партия не без успеха занималась не только агитацией, но и организацией. Ноябрьский переворот произошел после того, как мы в рабочих и солдатских Советах Петербурга, Москвы и всех вообще промышленных центров страны завоевали подавляющее большинство и превратили Советы в могущественные организации, руководимые нашей партией. Ничего подобного не было у коммунаров. Наконец, у нас за спиной была героическая Парижская Коммуна, из крушения которой мы для себя сделали тот вывод, что революционеры должны предвидеть события и готовиться к ним. Это тоже наша вина.

ПАРИЖСКАЯ КОММУНА И ТЕРРОРИЗМ

Пространное сравнение между Коммуной и Советской Россией Каутскому нужно только для того, чтобы оклеветать и унизить живую и победоносную диктатуру пролетариата в пользу попытки диктатуры, относящейся к уже довольно отдаленному прошлому.

Каутский с чрезвычайным удовлетворением цитирует заявление центрального комитета Национальной Гвардии от 19 марта по поводу убийства солдатами двух генералов: «Мы говорим с негодованием: кровавая грязь, при помощи которой хотят запачкать нашу честь, является жалкой клеветой. Никогда нами не постановлялось убийство, никогда Национальная Гвардия не принимала участия в исполнении преступления».

Разумеется, у центрального комитета не могло быть никакого основания брать на себя ответственность за убийства, к которым он не имел отношения. Но сантиментально-патетический тон заявления очень ярко характеризует политическую робость этих людей перед буржуазным общественным мнением. И не мудрено. Представителями Национальной Гвардии являлись люди в большинстве своем с очень скромным революционным стажем. «Ни одного известного имени, – пишет Лиссагарэ. – Это мелкие буржуа, лавочники, чуждые замкнутым кружкам, большею частью, до тех пор чуждые и политике» (стр. 70).

«Скромное, несколько боязливое чувство грозной исторической ответственности и желание как можно скорее избавиться от нее, – пишет о них же Лавров, – проглядывают во всех прокламациях этого центрального комитета, в руки которого попали судьбы Парижа» (стр. 77).

Приведя для нашего посрамления декламацию относительно крови, Каутский дальше вслед за Марксом и Энгельсом критикует нерешительность Коммуны: «Если бы парижане (т.-е. коммунары) настойчиво преследовали Тьера по пятам, им, может быть, удалось бы завладеть правительством. Отступавшие из Парижа войска не оказали бы им ни малейшего сопротивления… Но Тьер без помехи отступил. Ему позволили увести с собой свои войска, реорганизовать их в Версале, наполнить новым духом и укрепить» (стр. 49).

Каутский не умеет понять, что те же самые люди и по тем же самым причинам издали цитированное выше заявление 19 марта и позволили Тьеру безнаказанно отступить и собрать войска. Если бы коммунары победили при помощи одних лишь средств духовного воздействия, тогда их заявление получило бы большой вес. Но этого не случилось. На деле их сантиментальная гуманность была лишь оборотной стороной их революционной пассивности. Люди, которые волей судьбы получили власть в Париже и не понимали необходимости немедленно использовать эту власть до конца, броситься вслед Тьеру и, прежде чем он успел опомниться, разбить его наголову, сосредоточить в своих руках войска, произвести необходимую чистку командного состава, овладеть провинцией, – такие люди, конечно, не были склонны к мерам суровой расправы над контрреволюционными элементами. Одно тесно связано с другим. Нельзя преследовать Тьера, не арестуя тьеровских агентов в Париже и не расстреливая заговорщиков и шпионов. Считая убийство контрреволюционных генералов недопустимым «преступлением», нельзя развить энергию в преследовании войск, руководимых контрреволюционными генералами.

В революции высшая энергия есть высшая гуманность. «Именно те люди, – справедливо говорит Лавров, – которые дорожат человеческой жизнью, человеческой кровью, должны стремиться организовать возможность быстрой и решительной победы и затем действовать как можно быстрее и энергически для подавления врагов, так как лишь этим путем можно получить минимум неизбежных жертв, минимум пролитой крови» (стр. 225).

Заявление 19 марта может, однако, получить более правильную оценку, если его рассматривать не как безусловное исповедание веры, а как выражение преходящих настроений на другой день после неожиданной и бескровной победы. Совершенно чуждый понимания динамики революции, внутренней обусловленности ее быстро нарастающих настроений, Каутский мыслит безжизненными схемами и искажает перспективу событий произвольно подобранными аналогиями. Он не понимает того, что мягкосердечная нерешительность вообще свойственна массам в первую эпоху революции. Рабочие переходят в наступление лишь под давлением железной необходимости, как они переходят к красному террору лишь под угрозой белогвардейского истребления. То, что Каутский изображает, как результат особо высокой морали парижского пролетариата в 1871 г., на самом деле характеризует собою лишь первоначальный этап гражданской войны. Такие же явления наблюдались и у нас.

В Петербурге власть была завоевана нами в ноябре 1917 г. почти без пролития крови и даже без арестов. Министры правительства Керенского были отпущены на свободу очень скоро после переворота. Более того, казачий генерал Краснов, наступавший на Петербург вместе с Керенским уже после того, как власть перешла к Совету, и захваченный нами в плен в Гатчине, был отпущен на свободу на другой же день под честное слово. Это было «великодушие» совершенно в духе первых шагов Коммуны. Но это было ошибкой. Недавно генерал Краснов, провоевавши против нас около года на юге и истребивши многие тысячи коммунистов, снова наступал на Петербург, на этот раз в рядах армии Юденича. Более жестокий характер пролетарская революция получила лишь после восстания юнкеров в Петербурге и особенно после подготовленного кадетами, эсерами, меньшевиками восстания чехо-словаков на Волге,[85]85
  Чехо-словаки на Волге – автор имеет в виду восстание чехо-словацкого корпуса в мае 1918 г., организованное Антантой при поддержке правых социалистов-революционеров. Чехословацкий корпус, согласно договора между чешским командованием и Совнаркомом, подлежал эвакуации во Францию. Однако, когда чешские эшелоны оказались растянутыми по Сибирской магистрали от Пензы до Иркутска, корпус поднял мятеж против Советской власти, захватив Пензу, Златоуст, Уфу, Самару, Челябинск, Иркутск и др. города. Дальнейшее продвижение чехо-словаков, поддержанное кулацкими восстаниями в деревнях и концентрацией всех контрреволюционных сил вокруг мятежа, привело к захвату Урала и Поволжья, вплоть до Казани, а также Сибири. Успех чехо-словацкого выступления объясняется внезапностью нападения и отсутствием в то время в Сибири и на Урале сколько-нибудь организованной и вооруженной Красной Армии. Однако уже в конце лета красные войска начали мало-помалу ликвидацию чехо-словацкого восстания, захватив обратно Казань и очистив Волгу от захватчиков. Окончательная победа Советских войск и возвращение всех захваченных городов произошли в конце 1919 года.


[Закрыть] массового истребления ими коммунистов, покушения на Ленина, убийства Урицкого[86]86
  М. С. Урицкий – родился в 1873 году. Вступив юношей в с.-д. партию, он с 1897 года проводит свою жизнь в тюрьмах и ссылках. После пятилетнего пребывания в Якутской области Урицкий в 1905 г. возвращается к партийной работе. Но уже в начале 1906 года он опять арестован и на этот раз сослан в Вологодскую губ., а потом в Архангельскую. Заболев в ссылке туберкулезом, Урицкий добивается замены ссылки отъездом за границу. Война застала его в Германии, затем он переезжает в Стокгольм, а оттуда в Копенгаген. После февральской революции возвращается в Россию. Урицкий в течение долгих лет был меньшевиком. Война 1914 года поставила его на путь интернационализма. По приезде в Россию он входит в межрайонную организацию, а затем вместе с последней вливается в Р. К. П. в июле 1917 г. Во время Октябрьского переворота сыграл большую роль, как член Петроградского Военно-Революционного Комитета. Ему партией была поручена ликвидация Учредительного Собрания, что было им с честью выполнено. Во время Бреста был левым коммунистом. После эвакуации С. Н. К. из Ленинграда Урицкий был назначен председателем Ленинградской Ч. К., в которой провел гигантскую работу по ликвидации белогвардейских заговоров. В 1918 году Урицкий был убит правым эсером.


[Закрыть] и пр. и пр.

Те же самые тенденции, только в первичной стадии, мы видим и на истории Коммуны.

Толкаемая логикой борьбы, она принципиально встала на путь устрашения. Создание Комитета общественного спасения было продиктовано для многих его сторонников идеей красного террора. Комитет назначался для того, чтобы «рубить головы изменникам» («Journal Officiel», N 123), чтобы «поражать измену» (там же, N 124). К «устрашительным» декретам следует отнести распоряжение (3 апреля) об аресте имущества Тьера и его министров, о разрушении дома Тьера, о разрушении Вандомской колонны, в особенности же декрет о заложниках. За всякого расстрелянного версальцами пленного или сторонника Коммуны должно было быть расстреляно тройное число заложников. Мероприятия полицейской префектуры, руководимой Раулем Риго,[87]87
  Рауль Риго – член Парижской Коммуны 1871 года. Глава префектуры полиции, пользовавшейся большой самостоятельностью в своих действиях, чем вызывал неоднократно нарекания и жалобы. По этой причине он был 24 апреля 1871 года отстранен от должности начальника полиции и назначен на должность прокурора Парижской Коммуны. Но и на этом посту Риго обнаружил себя, как недостаточно серьезный и падкий до рекламы политический деятель. Расстрелян во время подавления Коммуны версальцами.


[Закрыть] имели чисто террористический, хотя и не всегда целесообразный характер.

Действительность всех этих мер устрашения парализовалась бесформенным соглашательством руководящих элементов Коммуны, их стремлением примирить буржуазию с совершившимся фактом при помощи жалких фраз, их метаниями между фикцией демократии и реальностью диктатуры. Последнюю мысль прекрасно формулирует покойник Лавров в своей книжке о Коммуне.

«Париж богатых буржуа и нищих пролетариев, как разносословная политическая община, требовал во имя либеральных начал полной свободы слова, собраний, критики правительства и т. д. Париж, совершивший революцию в пользу пролетариата и поставивший своей задачей осуществить эту революцию в учреждениях, Париж, как община эмансипированного рабочего пролетариата, требовал революционных, т.-е. диктаториальных, мер относительно врагов нового строя» (стр. 143 – 144).

Если бы Парижская Коммуна не пала, а продолжала держаться в непрерывной борьбе, не может быть никаких сомнений в том, что она оказалась бы вынуждена перейти ко все более и более острым мерам подавления контрреволюции. Правда, Каутский не имел бы при этом возможности противопоставлять гуманных коммунаров бесчеловечным большевикам. Зато и Тьер, вероятно, не имел бы возможности учинить свое чудовищное кровопускание пролетариату Парижа. Пожалуй, история не осталась бы в накладе.

САМОЧИННЫЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ И «ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ» КОММУНА

«19 марта, – повествует Каутский, – в центральном комитете Национальной Гвардии одни требовали похода на Версаль, другие – апелляции к избирателям, третьи – принятия прежде всего революционных мер, как будто каждый из этих шагов, – глубокомысленно поучает нас автор, – не был одинаково необходим и как будто они исключали друг друга» (стр. 54). В дальнейших строках Каутский по поводу этих разногласий в Коммуне преподносит нам подогретые банальности о взаимоотношении реформы и революции. На самом деле вопрос стоял так: если наступать на Версаль и делать это, не теряя ни одного часа, то нужно было тут же реорганизовать Национальную Гвардию, поставить во главе ее наиболее боевые элементы парижского пролетариата и тем самым временно ослабить Париж в революционном отношении. Но устраивать выборы в Париже, одновременно выводя из его стен цвет рабочего класса, было бы бессмысленно с точки зрения революционной партии. Теоретически поход на Версаль и выборы в Коммуну нисколько, разумеется, не противоречат друг другу, но практически они исключали друг друга: для успеха выборов нужно было отложить поход, для успеха похода – отсрочить выборы. Наконец, выводя в поле пролетариат и временно обессиливая тем Париж, необходимо было обеспечить себя от возможности контрреволюционных покушений в столице, ибо Тьер не остановился бы ни перед какими мерами, чтобы поджечь у коммунаров тыл белым огнем. Нужно было установить более военный, т.-е. более строгий, режим в столице. «Приходилось бороться, – пишет Лавров, – противу многочисленных внутренних врагов, которые наполняли Париж и вчера еще бунтовали около биржи и на Вандомской площади, имели своих представителей в управлении, в Национальной Гвардии, имели свою прессу, свои собрания, почти явно сносились с версальцами и становились решительнее и дерзче при всякой неосторожности, при всякой неудаче Коммуны» (стр. 87). Необходимо было наряду с этим провести революционные меры финансового и вообще экономического характера, прежде всего для обеспечения революционной армии. Все эти необходимейшие меры революционной диктатуры с трудом могли мириться с широкой избирательной кампанией. Но Каутский понятия не имеет о том, что такое революция на деле. Он думает, что теоретически примирить – значит практически осуществить.

Центральный комитет назначил выборы в Коммуну на 22 марта, но, неуверенный в себе, пугаясь своей нелегальности, стремясь действовать в согласии с более «законным» учреждением, вступил в нелепые и бесконечные переговоры с совершенно бессильным собранием мэров и депутатов Парижа, готовый разделить с ними власть, только бы достигнуть соглашения. Между тем, драгоценное время уходило.

Маркс, на которого Каутский по старой памяти пробует опереться, ни в каком случае не предлагал в одно и то же время избирать Коммуну и выводить рабочих в поле для войны. В письме к Кугельману[88]88
  Кугельман – один из участников революции 1848 года в Германии. Близкий друг К. Маркса.


[Закрыть] Маркс писал 12 апреля 1871 г., что центральный комитет Национальной Гвардии слишком рано сдал свою власть, чтобы очистить место Коммуне. Каутский, по собственным словам, «не понимает» этого мнения Маркса. Очень просто. Маркс-то во всяком случае понимал, что задача состояла не в погоне за легальностью, а в нанесении смертельного удара врагу. «Если бы центральный комитет состоял из действительных революционеров, – совершенно правильно говорит Лавров, – он должен был бы действовать иначе. Для него было бы непростительно дать врагам 10 дней до избрания и созыва Коммуны для того, чтобы оправиться, в то время как руководители пролетариата отказывались от обязанности и не признавали за собою права немедленно руководить пролетариатом. Теперь фатальная неподготовленность народных партий создала комитет, который считал для себя обязательным эти 10 дней бездействия» (стр. 78).