Текст книги "Проблемы культуры. Культура старого мира"

«На днях состоится, – читали мы недавно, – торжественное перенесение из главной палаты мер и весов в здание Сената точных копий прототипов наших мер и весов (аршина и фунта), сделанных в Лондоне из иридиевой платины. В Сенате они будут в железном шкапу замурованы в стену». (Восточное Обозрение N 21.)

Торжественное перенесение аршина и фунта! Фунт и аршин, вот истинные реликвии буржуазного общества!

Впрочем, названные отечественные единицы измерения скоро будут заменены европейским метром и граммом: и в сфере измерения, как во всех других, российская буржуазия перенимает готовые результаты европейской техники, получает их задаром, без труда и борьбы. Европейской буржуазии все это досталось далеко не так легко. Она долго и упорно боролась за свободу мысли и слова, так как ей необходимо было создать ту политическую и правовую атмосферу, в которой наука, запряженная в торжественную буржуазную колесницу, давала бы maximum результатов в смысле интенсификации производительных сил.

Отечественная же буржуазия, повторяю, выписывает «технику» уже в готовом виде из-за границы, при чем в пограничных таможнях эта «техника» очищается от прилипших к ней элементов европейской общественной атмосферы и в таком обезвреженном виде поступает на потребу отечественных торгово-промышленных классов. В результате на долю «исторической миссии» общественного творчества нашего tiers etat почти ничего не остается.

Как бы внимательно вы ни прислушивались к голосам, исходящим из среды нашего третьего сословия, самое большее, что вы услышите, это голос купца из Одессы, купца из Тамбова, купца из Царевококшайска, отличающего вмешательство от команды, но все это лишь отдельные голоса, разрозненные, случайно появляющиеся и также случайно замолкающие. Это не голос класса, ибо, как класс, наша буржуазия безгласна. Определенных общественно-исторических горизонтов у нее нет. Безыдейность наложила на нее свою печать с первых же шагов ее исторической карьеры.

Позвольте привести поучительный анекдот.

Какой-то камышинский гласный заметил своему городскому голове, что «по закону» ему не полагается председательствовать в городских комиссиях, на что этот последний ему возразил в таком примерно роде: «Ну, так что же что „по закону“? Должен же я руководить вами, когда все вы люди малограмотные и неспособные». («Северный Курьер», N 394.)

«Малограмотные и неспособные люди»! Разве это не классическая характеристика отечественного tiers etat. Конечно, малограмотность тут надлежит понимать не в прямом, а в более широком смысле. Что касается простой грамотности, то новые деруновские поколения кое в чем преуспели. У нас имеется новый тип купца, как в свое время с обязательностью доложил публике г. Боборыкин[70]70
  Боборыкин, П. Д. (род. в 1836) – известный беллетрист. Критика назвала его романистом-хроникером, «отметчиком» целых полос общественной жизни. Так, он отметил нарождение капитализма в русской жизни, расцвет буржуазии, появление нового типа «оевропеившегося» купца, с новым культурным обличием и старым звериным нутром. Этой полосе русской жизни посвящены его романы «Дельцы», «Китай-город», «Перевал», «Василий Теркин».


[Закрыть], купца, по моде красящего шею в коричневый цвет, по-английски расчесывающего затылок, давно заменившего родительские «эстот» и «ефтот» двумя-тремя иноземными диалектами при сверхъестественном знакомстве с их бульварными частями, основательно и добросовестно ознакомившегося со всеми сортами парижских и иных обнаженностей, но по части гражданских традиций и общественных интересов и этот новый продукт (в сущности, космополитический, а не отечественный) является абсолютным банкротом.

Отсутствие серьезных общественных запросов оставляет пустое место. А психика, как индивидуальная, так и классовая, боится пустоты, подобно природе в представлении древних. На этой-то почве и возникает общество восстановления старо-русского костюма, или зарождается мысль о реставрации «Бархатной книги».

Последний факт довольно любопытен. «Бархатная книга» была заведена в 1807 году, дабы «увековечить в потомстве память родов первостатейного и первогильдейского купечества». Книга эта благополучно покоилась в архивах департамента Герольдии. Но вот симбирское купечество, неизвестно откуда получившее «просияние своего ума», вспомнило о своем первогильдействе и первостатействе и на недавнем купеческом собрании постановило запечатлеть на страницах «Бархатной книги» свои достославные имена, дабы «можно было видеть состав семьи каждого купца с самого начала его происхождения». Я полагаю, что «самое начало своего происхождения» почтенное симбирское купечество без ущерба для своей славы могло бы опустить, ибо начало это не бог знает как уж чистоплотно… Но суть, разумеется, не в этом, а в том, что приводимые факты представляют собою, кажется, наиболее широкое проявление общественного самоопределения наших торгово-промышленных классов.

Недаром чистый либерализм со всеми манчестерскими символами веры[71]71
  Манчестерское направление – в экономической политике требует безусловного невмешательства государства в хозяйственную жизнь, торговлю и промышленность. Манчестерская школа возникла в Англии в период борьбы против ввозных пошлин на хлеб и получила свое название от основанной в 1838 г. в Манчестере «Лиги борьбы против хлебных законов». Агитация против хлебных пошлин явилась выражением борьбы промышленной и торговой буржуазии против крупных землевладельцев.
  «Экономический указатель» – журнал, издававшийся с 1857 г. в Петербурге проф. И. В. Бернадским, экономистом манчестерской школы.


[Закрыть] отцвел у нас, не успевши расцвесть: он решительно не имел под собою общественной почвы. Можно было импортировать манчестерские идеи, что и сделал «Экономический Указатель», но нельзя было импортировать питавшей их социальной среды. Либерализм в своем историческом происхождении – доктрина прогрессивной буржуазии: наша же буржуазия в лучшем случае способна додуматься до записей в «Бархатную книгу», и то еще если начальство предварительно заведет эту книгу в департаменте Герольдии. Заметьте следующее. Торгово-промышленная буржуазия в Западной Европе всегда отличалась более прогрессивным направлением, по сравнению с землевладельческими классами. А у нас? В то время как земства, эти по преимуществу землевладельческие органы, несмотря на массу неблагоприятных условий, успели выработать в своей практике известные, хотя бы и минимальные традиции, связанные с более или менее широкими общественными нуждами и запросами, городские думы в общем поражают своей безличностью и инертностью. Под широкими, мягкими крыльями охранительного тарифа и покровительственных пошлин наши торгово-промышленные классы предаются сладкой гражданской дремоте, тогда как землевладельческие классы этими самыми тарифами и пошлинами наводятся на разнообразные, в общем малоутешительные сопоставления, параллели и выводы, которые вызывают в них потребность в более широкой активности.

В настоящее время, когда Россия столь быстро… когда железные дороги… когда… и пр., и пр., и пр., неосновательно, конечно, говорить о мертворожденности нашего капитализма, об отсутствии у него будущего и т. д., и т. д. Но вместе с тем текущая действительность отнюдь не дает достаточного основания для витийства на тему об исторической миссии российской буржуазии и об ее общественных заслугах, настоящих или будущих. Дело в том, что понятие капитализма несравненно шире понятия буржуазии, и если капитализм наряду с отрицательными явлениями несет с собой положительные, то к числу последних никак нельзя отнести тех, которые воплощаются в безыдейных, пассивных, «малограмотных» и «неспособных» претендентах на места в «Бархатной книге».

«Восточное Обозрение» NN 56, 57, 13, 14 марта 1901 г.

Л. Троцкий. ПЕНИТЕНЦИАРНЫЕ{53}53
  Карательные. Ред.


[Закрыть] ИДЕАЛЫ И ГУМАННОЕ ТЮРЬМОВОЗЗРЕНИЕ

«Люди культуры видят в идее государственности базис для известного рода профессии, дающей или прямые выгоды в виде жалованья, или выгоды косвенные в виде премии за принадлежность к той или другой политической партии». («Благонамеренные речи» – «В погоню за идеалами».)

Так говорит Салтыков. И многие платонические «почитатели» и «поклонники» этого писателя, так или иначе притершиеся к «идее» государственности, как «базису», стали бы куда умереннее в своих симпатиях к великому русскому сатирику, если бы поближе познакомились с нетленным наследием писателя, которого они так много почитают, так мало читают и так основательно не понимают…

В середине прошлого года в столице Бельгии собрались – не в первый, впрочем, раз – с разных концов света почтенные криминалисты и тюрьмоведы для обсуждения вопросов своей почтенной профессии.

Как воодушевленно бились истинно-гражданские сердца при наблюдении работ этого съезда на пользу всемирного прогресса! Какой отрадой веяло от того факта, что, несмотря на «недоразумение» между европейскими странами и Китаем, в области тюрьмоведения у этих государств оказалось столько общих интересов, что Китай был на конгрессе представлен в лице одного официального делегата. Делегат этот, правда, к большому недоумению автора корреспонденций, которыми мы пользуемся{54}54
  «Северный Курьер», 1900 г. NN 264, 268 и др. Автор корреспонденций – сам конгрессист, притом восторженный.


[Закрыть], на заседании конгресса «почему-то не появлялся». Может быть, в этом факте и сказались особенности китайской гражданственности: воспитанный на ужасах китайского режима, с его полным отсутствием личных гарантий, некультурный китайский делегат мог поопаситься, как бы ему самому – ввиду щекотливости современного международного положения Китая – не пришлось на личном опыте проверить высокое совершенство европейских пенитенциарных учреждений. Как он заблуждался в таком случае, этот наивный сын Небесной Империи! Какое несовершенное понятие имел он об ослепительных успехах европейской гуманности!

Давно ли, в самом деле, минуло то "доброе старое время! когда – по выражению И. Я. Фойницкого[72]72
  Фойницкий, И. Я. (род. в 1847 г.) – известный русский криминалист, профессор Петербургского университета, основатель юридического общества при Петербургском университете.


[Закрыть] – криминалисты отвечали названию и понятию кнутобойцев"? А ныне? Нужно ли говорить, что ныне бельгийский конгресс, который имел «характер подведения отчета минувшему веку», обнаружил блестящие завоевания тюрьмоведения, совершенные в девятнадцатом столетии, и раскрыл еще более светозарные горизонты, приподняв компетентной рукой завесу будущего.

Бельгийский министр юстиции, открывший конгресс, в своей «краткой речи» коснулся преимущественно «огромных успехов, достигнутых наукой тюрьмоведения в продолжение истекающего столетия»… Пригласив конгресс лично убедиться в достоинствах бельгийских пенитенциарных учреждений, министр говорил между прочим: «Повсеместное устройство одиночного заключения будет вскоре закончено у нас. Не могу сказать, что оно будет окончательно, или что господство этой системы окажется неизменным (!), – это было бы равносильно притязанию на то, что мы достигли идеала (!!!); это равнялось бы отрицанию способности всего земного постоянно улучшаться… Существуют две почти одинаково страшные опасности: безразличная неподвижность рутины и лихорадочная поспешность преобразований». (Курсив мой. Л. Т.)

Какая широта общественно-исторического кругозора! Какая глубокая эволюционно-научная точка зрения!

Удивительно ли, если в виду солидных завоеваний, совершенных в течение истекшего столетия «наукой» пенитенциарных учреждений, действительный председатель конгресса (г. Де-Латур) воскликнул в порыве высокого профессионально-гражданского воодушевления: «Тайна, разгадки которой искали так жадно, остается ли тайной и ныне? Не найден ли уже ключ к ней»? – и все конгрессисты были исполнены гордого сознания, что после жадных исканий теоретической мысли ключ к роковой, казалось, пенитенциарной тайне найден, наконец, в системе одиночного заключения{55}55
  Многочисленные разноплеменные конгрессисты, по словам корреспондента, были «в однообразных фраках и разнообразнейших орденах. Целая выставка их пестрела на членах международной тюремной комиссии», – из чего видно, что «жадные искания» ключа к тайнам тюрьмоведения и борьба за пенитенциарный идеал не остаются без соответствующей оценки и подобающего возмездия и отнюдь не венчаются терновым венком.


[Закрыть].

И что же?

Еще не успели высохнуть, как следует, чернила на протоколах брюссельского конгресса, как московский съезд русской группы международного союза криминалистов уже в апреле текущего года с сочувствием и одобрением выслушивал такие речи: «Развитие и совершенствование человека происходило и происходит в обществе себе подобных, и согласно с этим указанием реформатории (американские исправительно-воспитательные заведения для взрослых) отказываются от противоестественной одиночной системы, способной только отуплять человека и убивать в нем всякую инициативу, в пользу целесообразно устраиваемой системы совместного заключения…» (Речь Д. А. Дриля[73]73
  Дриль, Д. Е. (1846 – 1910) – русский криминалист, автор работ по вопросам трудовой помощи и защиты малолетних. Его главные труды: «Меры к оздоровлению общества», «Бродяжество и нищенство и меры борьбы с ними», «Ссылка во Франции и России».


[Закрыть]).

Столь же сбивчивы на взгляд постороннего человека и все остальные результаты работ гг. криминалистов. 4 апреля К. С. Гогель в своем докладе отвергал ценность тюрьмы вообще, как исправительного института для преступников, на том основании, что лишение свободы преступника принесло мизерные результаты в борьбе правительства и общества с преступностью. И все участники съезда слушали эти речи в приятном сознании своей гуманности, а перед закрытием съезда председатель И. Я. Фойницкий благодарил г. Гогеля в числе прочих докладчиков за «общее политико-филантропическое направление».

Слушал эти речи, надо думать, и г. Жижиленко, а может быть, и сам говорил что-нибудь в этом невинно-гуманном роде. А 7 апреля, т.-е. на третий день, в речи своей о законе 10 – 12 июня 1900 г. (об отмене ссылки) г. Жижиленко выражал свое удовольствие по поводу того, что, благодаря вступлению в жизнь нового закона, тюремное заключение будет занимать центральное положение в нашей карательной системе, каковое обстоятельство даст-де возможность занять трудом всю ту массу лиц, которые в ссылке оставались без дела и ложились бременем на общество.

Что же это?

Одиночная камера – превосходно!.. Ключ к тайнам тюрьмоведения!.. Верное и гуманное средство, по глубоко-христианскому мнению о. Иосифа Фуделя, воздействовать на нравственность преступника!..

Целесообразно организованное совместное заключение – бесподобно!.. Оно, наконец, изгонит систему одиночных камер, которые, по мнению г. Дриля, своим противоестественным характером способны лишь притуплять преступника и убивать в нем всякую инициативу!..

Тюрьма? Что дала она, как средство борьбы с преступностью? Нуль! Она обнаружила свою полную несостоятельность, она превратилась в академию порока! – к общему удовольствию конгрессистов заявляет г. Гогель.

Тюрьма, как замена ссылки, – великолепно!.. Она создаст общественную экономию рабочих сил, она привьет преступнику любовь и привычку к систематическому труду! – развертывает перед очарованными слушателями тюремные перспективы г. Жижиленко.

И съезд всех выслушивает и всех благодарит за «политико-филантропическое» направление: г-на Жижиленко и г-на Гогеля, г-на Дриля и о. И. Фуделя – последнего особенно: за его речь «изящную по форме и высокую по содержанию», «окончательно подчеркнувшую общее политико-филантропическое направление съезда»{56}56
  Как должно быть неприятно почтенному оратору при его возвышенном тюрьмовоззрении, что некий его однофамилец, а может быть, и родственник – И. Фудель, то же священник, отпечатал в той же Москве, где о. Фудель говорит свои «высокие по содержанию» речи, небольшую книжку («Народное образование и школа». Москва, 1897 г., цена 40 к.), в которой упражняется не столько в «политико-филантропическом» умонаправлении, сколько в не весьма добропорядочных и не вполне чистоплотных «доносиках» и инсинуациях по адресу интеллигенции. «Цели разрушения, – говорит, напр., однофамилец нашего почтенного оратора, – преследовало пресловутое хождение в народ 60 – 70-х годов, когда пропаганда велась тайно и явно через народную школу; цели разрушения преследует и современное „просветительное“ движение интеллигенции, задуманное более широко и умно, чем предшествующее ему хождение 70-х годов».


[Закрыть] (слова заключительной речи председателя).

Добрая «наука»! Она все одобряет, все принимает, все переваривает, все покрывает своим именем. Те правовые нормы, которые на взгляд постороннего человека представляются порождениями грубо-эгоистических приватных интересов, по толкованию профессионалистов оказываются непререкаемыми внушениями объективной «науки» права.

Так, например, по вопросу: «должно ли допускать выдачу совершивших преступление за границей государствам, подданными коих они состоят» брюссельский конгресс принял формулу одного парижского профессора, гласящую, что «выдача своих преступных подданных есть способ достичь правильного отправления уголовного правосудия, ибо должно признать за требование науки (вот оно!), чтобы суд возлагался, насколько возможно, на учреждения того государства, где совершено преступление». Раз наука требует – ничего не поделаешь! А кому же и формулировать ее требования, как не профессорам, ее официально признанным и соответственно оплачиваемым истолкователям?

На том же конгрессе жрецы правовой истины долго упражнялись в тончайших научных дефинициях (определениях), в сложнейших и деликатнейших дедукциях, чтобы овладеть «неуловимым понятием шантажа» (sic!), и, изловив неуловимое, разразились во славу всепобеждающей науки радостными рукоплесканиями.

И это – «наука»?

Нет, тысячу раз нет! Тут имеются налицо элементы апологетики, риторики, софистики, схоластики – но нет ни единого грана науки!

Суровый и нагло-практический гений общественной репрессии делает свое мрачное дело, не задумываясь над теоретическими предпосылками, и, лишь свершив, что надо, вызывает сову философско-правовой Минервы и властно требует: «Оправдай!», и та оправдывает. Да и как не оправдать? Ведь мудрая сова теории находится на иждивении у общественной практики!

И. Я. Фойницкий особенно подчеркивает, что хотя на московском съезде «звучали даже (!) мотивы филантропии, но истинные интересы государства и общества ни разу не были нарушены постановлениями съезда»{57}57
  Относительно московского съезда мы пользуемся главным образом отчетами «Русских Ведомостей».


[Закрыть], что в переводе на вульгарный язык означает: хотя теоретический разум и врал, но ни разу не заврался и при всех своих превыспренностях не учинял неприличия по отношению к тем интересам, которые принято называть интересами общества и государства и наготу которых теоретическому разуму поручено было прикрыть деликатной тканью логических построений.

Эти почтенные люди науки не могли позволить себе критиковать систему одиночных камер в Бельгии, где эта система как раз получила завершение ко времени конгресса. Все их разногласия имеют в сущности невиннейший характер: это чисто диалектические словопрения людей, преследующих в конце концов одни и те же задачи, одними и теми же средствами, и менее всего склонных нарушать так называемые истинные интересы так называемого общества.

Каков же механизм их объективно-правовых построений? Он очень прост.

Профессорский разум устанавливает основной принцип.

Профессорская воля намечает тот конечный вывод, к которому необходимо прийти, ибо того требует, в нашем случае, практический гений общественной репрессии.

Задача разума состоит в том, чтобы заняться построением чистых дедукций из основного принципа, с видом субъекта, беззаботно совершающего логическую прогулку и не имеющего перед собой никакой эмпирической цели.

Задача воли состоит в том, чтобы на пути шествия разума расположить такие «привлекающие и отклоняющие» его внимание моменты – в виде незаметно вводимых посылок, – чтобы разум неожиданным для себя самого образом, под влиянием этих деликатных толчков со стороны воли, оказался у желанной цели, связав по пути своего следования изящной и на вид весьма внушительной цепью основной принцип с заранее данным выводом. Приведя разум к цели, воля говорит: «что и требовалось доказать», – и действительно: грубый в своей эмпирической наготе факт общественной репрессии рукоположен уже в чин принципа и просветлен высоким благословением «чистой мысли».

Итак: в то время как практический разум общественной репрессии холопствует пред господствующими интересами, чистый правовой разум виляет перед практическим. Бедный «чистый разум», жалкая «царственная мысль»!

 
"… Царицею природы
Она должна являться, человек же
Ее рабой своих влечений сделал;
Ее, посланницу богов, заставил
Служить униженно за тем столом,
Вокруг которого пируют страсти;
Или стоять за дверью, чтобы взглядом,
От голода горящим, не смутить
Их сытой оргии; за ними чистить
И прибирать оставленную грязь;
Им помогать в деяниях презренных
И прикрывать их громкими словами!
Вот ложь, клеймящая чело людское!"
 

(Тор Гедберг, «Гергард Грим» «Начало», март 1899 г.)

У Грима, как философа-индивидуалиста, полученный вывод принимает индивидуалистическую формулировку: разум служит страстям, сознательное – бессознательному, дух – телу, мысль – великому «Само». Но тот же вывод для наших целей требует социологической формулировки: общественная мысль в своих признанных правовых формах была и остается слугой господствующих общественных интересов.

Вот почему трудно от нее ждать научных выводов, широких социологических обобщений, смелой отрезвляющей критики!

Вот почему она с равным успехом может говорить о пользе одиночной камеры, а равно и о вреде оной, не наступая при этом на мозоль «истинным интересам общества и государства»!

Вот почему «метод» ее – цветистая риторика, а подчас и грубая софистика!

Вот почему, наконец, мы, посторонние люди, несмотря на наше глубокое уважение к истинной науке, или, лучше сказать, в силу такого уважения, имеем право бросить в эту якобы науку презрительным стихом:

«Вот ложь, клеймящая чело людское!»

«Восточное Обозрение» NN 135, 136, 20, 21 июня 1901 г.

Л. Троцкий. МЫ СОЗРЕЛИ

Мм. гг.!

Первым долгом извещаю вас, что мы созрели.

 
"Мы созрели, мы созрели!
Веселись, созревший Росс!"
 

Созреванье началось, разумеется, с Москвы… Мы думали, что нам еще зреть и зреть.

 
"Но теперь возьмемте смелость.
Взыскан милостями Росс:
Из Москвы патент на зрелость
Г. Р. Леберт нам принес".
 

Г-н Леберт, как видно из его слов, есть профессиональный благотворитель (филантроп тож). До недавнего времени, как известно, эта почтенная разновидность человечества водилась только в Англии, ныне же и нас сподобил господь… В заседании Басманного попечительства этот самый г. Леберт прочитал доклад, воспроизведенный в N 119 «Русских Ведомостей» в виде фельетона, под заглавием «Как живут бедные». Этот доклад и представляет собой неоценимый документ нашей гражданской зрелости. Дело, мм. гг., такого рода.

Когда российский прогресс просвистал свистом первого отечественного локомотива, мы так по сему поводу в свое время возликовали, точно пред нами уж не было впереди никаких сомнений, никаких вопросов. Ах, как мы были юны и незрелы!

Оказалось, что локомотивный прогресс не превратил, как мы ожидали, нашего обширного отечества в счастливую Аркадию.

Где-то, в самых низах, раздалось угрюмое ворчанье.

 
"Что даст он нам (прогресс-то)?
Чему он служит?
Зачем мы с ним теперь идем?
И ныне всяк, как прежде, тужит,
И ныне с голоду мы мрем…
Все в ожиданьи благ грядущих,
Мы без одежды, без угла,
Обманов жертвы вопиющих
Среди царюющего зла"{58}58
  Читатель не забыл, надо надеяться, добролюбовского «Свистка».


[Закрыть].
 

Этот ропот дошел до Москвы и в частности до г. Леберта, филантропа от Басманного попечительства.

Г-н Леберт решил проверить основательность этого мрачного недовольства.

 
"Он все в усердьи неустанном
И осмотрел и испытал -
И в попечительстве Басманном
Высоким слогом описал".
 

На поверку обнаружились в цивилизации такие изъяны, что г. Леберту пришлось «смущенно и печально склонить голову и беспокойно смотреть на горизонт будущего». (Смотреть со склоненной головой на горизонт, как будто, невозможно, но чего не напишешь в «смущеньи» и «печали»?)

Итак, недовольство «черни» (монолог, который мы цитировали) основательно.

Но сознание бедствия, гласит обиходная мудрость, изыскивает причины, а равно и пути к устранению оного. Точь-в-точь так и случилось с г. Лебертом.

Оказалось, что все современные беды происходят «от того, что живущие высоко не смотрят вниз, не спускаются туда, чтобы протянуть руку помощи бедному, чтобы помочь, поддержать его. За границей, где культура старше и цивилизация дальше бросает свой скудный свет и обильные тени, общественная совесть уже пробудилась и чувство виновности вызвало к деятельности (что?)».

Но ныне и мы созрели. «Общественная совесть» и «чувство виновности» пробуждаются и у нас и «вызывают к деятельности». Г-н Леберт косвенно намекает и на причины пробуждения «общественной совести».

«Если мы не придем, – говорит он, – на помощь этим несчастным, тщетно взывающим о свете и воздухе, то не может ли в один прекрасный день случиться, что они их добудут себе сами, но уж с таким отчаянным напряжением всех сил, которое может стоить и им и нам страшных жертв?».

К сожалению, г. Леберт не называет тех фактов современной действительности, которые внушили ему столь мрачные опасения и которые пробудили дремавшую «общественную совесть». Мы, однако, охотно верим, что такие факты существуют.

Как же, в таком случае, предотвратить грозу?

Докладчик «Басманного попечительства» не оставляет нас без помощи и предлагает нам свой план разрешения социального вопроса. План этот так широк, что г. Леберт опасается, что иной может счесть этот план неисполнимым и назвать его бреднями. «То, что вы предлагаете, – так может возразить г. Леберту иной скептик, – ведь гигантская работа и требует безграничных жертв временем, трудом, любовью». «Это правда, – возражает скептику изобретатель системы социального спасения, – только без работы невозможно разрешение социального вопроса».

В чем же состоит это разрешение?

Оно просто и ясно, как ein mal ein (таблица умножения).

«Мы, благотворители», наймем «отдельные квартиры, отвечающие, разумеется, основным санитарным требованиям. Эти квартиры уже мы сами должны обставить необходимой, возможно простой и прочной мебелью, предоставив их затем бедным, семейным или одиноким, бесплатно или за небольшую плату, смотря по степени их бедности. Остальные насущные потребности они, по возможности, должны уже удовлетворять сами».

«Санитарные» квартиры, возможно простая и прочная мебель – вот громоотвод против надвигающейся общественной грозы. Нет более социального вопроса!

 
"Горесть прекратится
То-то благодать!
Будем веселиться,
Будем танцовать!.."
 

С танцами, впрочем, подождем, ибо мы не дослушали докладчика до конца, а между тем самое поучительное еще впереди.

«Раз мы много даем этим бедным людям, – говорит г. Леберт, – идем к ним на помощь, то мы имеем полное право (sic!) предъявлять и к ним кое-какие требования… я подразумеваю здесь прежде всего троякого рода обязанности. Во-первых, бедные обязаны (!) содержать в чистоте и порядке квартиру, предоставленную им, добросовестно исполняя установленные для этого правила (!). Во-вторых, отцы или матери, умеющие писать, обязаны, по нашему указанию, тщательно записывать свой приход и расход. Это приучит их к бережливости, осторожности и предусмотрительности, вообще воспитает их в смысле хозяйственной деятельности, а политическая экономия обретет в этих приходо-расходных книгах неимущих людей неоцененный материал. В-третьих, наконец, бедные должны стремиться к мирному и солидарному сожительству. Разумеется, для этого они не должны быть предоставлены самим себе (!!), мы должны наблюдать, руководить ими».

Больше ничего. В каждой квартире, с простой, но прочной мебелью, мы повесим таблицы «установленных правил» и учредим контроль за их исполнением. «Группировка бедных по комнатам, т.-е. вопрос о соседстве зависит от нас» (благотворителей), и мы, конечно, устроим так, чтобы бедные не нарушали третьего пункта (насчет мирного и солидарного сожительства). За неисполнение правил можно будет, конечно, установить известную систему взысканий. За приходом и расходом «наших бедных» мы можем следить, как за нашим собственным. Словом, душа каждого из «наших бедных» будет раскрыта для нас, как лохань, которую мы поставим в левом углу каждой кухни. Мы сможем во всякое время явиться на квартиру любого из «бедных» и запустить свою благотворительную лапу в самую душу «спасаемого» нами человека и, похозяйничав в этой душе, как в собственном портмонэ, уйти домой в радостном сознании исполненного гражданского долга.

Если «нас» спросят, как мы рискуем совершать собственными руками такую нечистоплотную операцию, мы ответим, что «наши» руки предусмотрительно облечены в перчатки. Да к тому же ведь разрешение социального вопроса «требует безграничных жертв временем, трудом, любовью».

Этот превосходный план страдает, на наш взгляд, известными пробелами и потому нуждается в некоторых дополнениях. В нем приняты во внимание интересы политической экономии, но втуне оставлены все другие науки, не менее достойные просвещенного покровительства. А между тем можно бы из «наших бедных» вымолотить «неоцененный материал» и для других наук. Недурно бы, например, установить известный контроль за их половой жизнью, так как, на наш взгляд, и в этой области «они не должны быть предоставлены самим себе: мы должны наблюдать, руководить ими». Можно бы завести книги, в которые жены и мужья, умеющие писать, обязаны были бы по нашему указанию тщательно записывать «соответственные факты».

Полезно было бы (в интересах медицины) производить над «нашими бедными» вивисекции, но от этой мысли приходится отказаться, так как она совершенно не соответствует духу «нашего гуманного времени», которое восстает даже против вивисекций над живыми животными, оставляя, впрочем, за гг. благотворителями свободу действий по части моральной вивисекции над живыми людьми.

Но и помимо недоступной физической вивисекции много поучительных опытов, не предусмотренных докладчиком, можно бы производить над спасаемыми нами «бедными» ad majorem scientiae gloriam (во славу науки).

Эти частные замечания нисколько, разумеется, не умаляют общего значения проекта г. Леберта. За этим проектом остается роль указателя нашей гражданской зрелости для разрешения социального вопроса. Итак,

 
"Мы созрели! Росс, пойми же
И душою умились:
Скинь-ка шапку да пониже,
Да пониже Г. Л. Леберт поклонись!.."
 

«Восточное Обозрение» N 154, 13 июля 1901 г.