Текст книги "Перед историческим рубежом. Политические силуэты"

(Речь в клубе Красных Директоров 11 сентября 1925 года)

Я бы хотел представить вам нечто более законченное и вместе с тем нечто более достойное памяти Эфраима Марковича, который был для меня не только товарищем и сотрудником, но и близким другом. К сожалению, условия и обстоятельства работы не позволили мне еще не только собраться с документами, но и собраться с мыслями, так как настоящий вечер явился для меня неожиданным. Я попробую, однако, хотя бы и в недостаточно связных чертах, набросать образ борца, который так неожиданно, так трагически был вырван из наших рядов.

Склянский был человеком исключительным. Это ясно видели и понимали все, кто работал с ним бок о бок. Это чувствовали и широкие советские круги. Это признавали и люди иного мира, представители другого класса. Собираясь сюда, на наш вечер воспоминаний, я получил неожиданно для себя письмо из Германии от неизвестного мне текстильного деятеля, который пишет мне по поводу смерти тов. Склянского, незадолго перед тем проезжавшего через Германию и остановившегося там недели на две-три для ознакомления с германской текстильной промышленностью. Так вот, этот совершенно незнакомый человек, некто доктор Гирш (доктор означает в данном случае не врач, а окончивший университет), пишет мне: «С великим сожалением я узнал о внезапной гибели господина доктора Эфраима Склянского, и я считаю моим человеческим долгом выразить вам по поводу этой тяжелой потери свое искреннее сочувствие. Я имел великую радость вступить с господином Склянским в сношения, которые облегчили ему достижение цели его путешествия, предпринятого для ознакомления в Германии со всеми новыми достижениями, которые были бы полезны для русской текстильной промышленности. И в течение недели нашей совместной работы мы проводили время не только в деловых разговорах при переездах и осмотрах, но также и в частных беседах о самых различных вопросах. Из этих бесед я убедился, что встретил одного из самых значительных людей, каких я только встречал на своем жизненном пути. Я могу поэтому понять, как велика та потеря, которую вы испытываете», и пр.

Таково письмо случайного лица, человека другой среды, другого склада, человека, которому Склянский не «товарищ», а «господин». Вот впечатление, которое получил наблюдательный немецкий мануфактурист, встретившись со Склянским, так сказать, на одном из жизненных перекрестков. Такова была эта человеческая фигура, что, поставленная на любую работу, на любой пост, в любые условия, она обнаруживала, как сказано в письме, свою исключительную значительность.

Меня свела судьба со Склянским осенью 1917 года. Он был тогда молодым зауряд-врачем. Во врачи он вышел в 1916 году, в V царскую армию. Сведения об его более ранней жизни я получил только в последнее время от одного из близких покойному Эфраиму Марковичу лиц, так как в годы, проведенные в совместной работе, было не до того, чтобы посвящать друг друга в подробности своих биографий.

Родился Эфраим Маркович в 1892 г. В нынешнему году, в августе, ему исполнилось 33 года – значит, он только подходил к полному расцвету своих жизненных сил. Он окончил гимназию в Житомире, идя все время первым. В университете учился в Киеве, принимал участие в революционной жизни студенчества. Был марксистом, с 1913 года определенно примкнул к большевикам. Во время войны стоял на большевистской позиции, был непримиримым противником оборонцев. В V армии стал средоточием подлинно революционных элементов, наиболее видным большевиком, завоевал большое влияние, был, если не ошибаюсь, представителем армейского комитета на одном из питерских совещаний в 1917 году, – точно, впрочем, не могу сказать, был ли он делегирован от корпуса или от армии. На военном совещании, где он был одним из немногих большевиков, он обращал на себя внимание спокойной уверенностью, краткими репликами, саркастическими взглядами по адресу ораторов школы Керенского, которыми изобиловала тогда трибуна. Двадцатипятилетний Склянский был уже вполне законченный и зрелый революционер-большевик, который прекрасно разбирался и в общей политической обстановке, и в труднейших условиях фронтов того времени, когда на верхах большевики составляли небольшую кучку, а в низах стихийное большевистское настроение нарастало, но не находило еще политической оформленности. Уже дело ставилось в партии на рельсы подготовки будущего восстания, и со Склянским руководившие петроградские товарищи говорили, как с одним из надежнейших организаторов восстания.

Естественно, что после переворота Склянский попал из царской армии в революционную, – тогда была создана первая коллегия Народного Комиссариата по военным делам. После моего перехода на эту работу я с ним познакомился теснее и ближе, и могу сказать без тех преувеличений, которые допустимы в речах, посвященных памяти погибших товарищей и друзей, – могу сказать, что за все годы работы, встречаясь с ним с небольшими перерывами ежедневно, ведя с ним по телефону деловые разговоры по несколько раз в день, чувствовал, что мое уважение и любовь к этому несравненному работнику росли изо дня в день. Это была превосходная человеческая машина, работавшая без отказа и без перебоев. Это был на редкость даровитый человек, организатор, собиратель, строитель, каких мало. Да, талантливость организатора широкого масштаба, связанная с деловой уверенностью, с выдержкой, со способностью отдавать свое внимание мелочам повседневной кропотливой работы, – это встречается не часто. Между тем именно это сочетание большого творческого размаха со способностью сосредоточения на мелочах, сочетание таланта с трудолюбием – это и создает настоящих строителей, и одним из лучших представителей этого типа в наших рядах был Э. М. Склянский.

Можно подумать, что этот вчерашний юный студент сразу родился государственным человеком крупного масштаба. Оглядываясь назад и представляя себе всю обстановку того времени, приходится только дивиться всей упругости и гибкости человека, который со студенческой скамьи из провинциального украинского города попадает на фронт, а с фронта в Народный Комиссариат по военным делам, где, с одной стороны, заведовали стихийно распадавшейся и разлагающейся старой армией, а, с другой – приступали к созданию новой. Тут, наверху, было большое количество старых спецов, в среде которых производилась работа тщательного отбора – привлечения одних, отстранения других. Вот эта-то работа с самого же начала была в огромной степени работой Эфраима Марковича. На работе строительства он сразу поднялся и сразу же сумел внушить к себе доверие и уважение своей деловитостью, своей проницательностью, своей твердой рукою, своим метким глазом. Я бы сказал, что у него был подлинно «хозяйский глаз», – конечно, не в старом собственническом смысле, а в новом социалистическом, – глаз делового, заботливого строителя, который со всех сторон охватывает порученную ему область хозяйства, взвешивает обстоятельства, расценивает людей, знает, кого куда поставить, а кого и отстранить. Организационная выдержка, понимание схемы организации и метода работы, умение оценить человека, понять, на что он способен, деловая твердость, всегда готовая отстранить непригодного работника, – таков Склянский. Эта твердость со стороны могла казаться иной раз жестокостью, но была только высшей деловитостью. Разве не таков дух пролетарской партии? Дело выше лица и лиц. Склянский, лично очень внимательный товарищ, умел всегда подниматься выше личных соображений, хотя бы и самых почтенных, умел быть суровым там, где этого требовало дело.

Я никогда не видел Эфраима Марковича в смятении или растерянности; тем более не видел я его никогда в испуге или панике, а между тем за все годы гражданской войны он был тем средоточием, где собирались прежде всего все сведения, донесения, рапорты о всех злоключениях и бедствиях на наших фронтах. А вы знаете, что таких злоключений было немало. Был период, когда казалось, что все рушится, рассыпается, что почва исчезает из-под ног. А Склянский непоколебимо сидел у телефона, принимал донесения, рапорты, сносился по прямому проводу, запрашивал, приказывал, проверял, верша свое для внешнего мира мало заметное, но огромное дело. В любое время дня или ночи (тогда ночь мало чем отличалась от дня) можно было позвонить по кремлевскому проводу: «Дайте Склянского», – и Склянский всегда своим осипшим от переутомления голосом давал последние справки о том, как обстоит дело на таком-то фронте, – кратко, деловито, точно. Сколько раз, когда мне приходилось бывать у него или у Владимира Ильича – сколько раз при мне Владимир Ильич вызывал Склянского по телефону, чтобы узнать, что делается в Архангельске или на Западном фронте, под Вильной, или за Уралом, – и Склянский всегда с безошибочной точностью (у него была исключительная память!) давал последнюю информацию, называя числа и даты, потери или трофеи, – а было время, когда одно перемежалось с другим. Он всегда стоял в самом средоточии той партийно-советской машины, которая строила нашу армию, которая подправляла ее после потерь, которая правильностью своей работы обеспечивала ее устойчивость и победы. История это так и запишет за ним.

Я перебирал сегодня, вернее, бегло перелистывал в течение десяти-пятнадцати минут тетради, в которых переписаны записки Владимира Ильича к Склянскому и записки Склянского Владимиру Ильичу (оригиналы этих записок сданы в Ленинский институт). Дух той эпохи живет в этих беглых случайных записках. Происхождение их в общем таково: на заседании СТО или на заседании ЦК партии, куда вызывался Склянский, Владимир Ильич посылал ему записку в две-три строчки, которая, резюмируя самую сущность положения данного момента, требовала того или иного ответа. И часто на той же самой бумажке Склянский отвечал и опять получал от Владимира Ильича какой-нибудь дополнительный запрос. Сами по себе эти записки ярко отражают природу их отношений. Я беру наугад одну или две из этих записок, – они все одинаково характерны в своей яркости и простоте. Вот, например, записка от 24 апреля 1919 года. Ленин пишет Склянскому: «Надо сегодня дать за вашей и моей подписью свирепую телеграмму и главштабу и начзапу, что они обязуются развить максимальную энергию и быстроту во взятии Вильны». Ответа нет, очевидно, он был написан на другой бумажке, которая затерялась. Насчет бумажек, как и насчет всего прочего, Владимир Ильич был очень экономен, бумажку вырезывал в квадратный вершок, писал на ней мельчайшими буквами, оставляя место для ответа, а потом еще и свободный уголок заполнит новым вопросом. Вот другая записка Ленина Склянскому от 26 апреля: «Надо вам: 1) дать сегодня телеграммы об экстренных мерах помощи Чистополю в Реввоенсовет востфронта и 6-ю армию; 2) самому поговорить сегодня по прямому проводу с востфронтом» (написано рукой тов. Ленина). "Лучше, если вы сейчас напишете телеграмму «такому-то» (написано рукой тов. Склянского). «Говорили с Рудзутаком?»[144]144
  Рудзутак, Я. Э. – род. в 1887 г. в Курляндской деревне в семье батрака. До 15 лет был деревенским пастухом, 18-ти лет поступил на инструментальный завод, где познакомился с революционерами и вступил в рижскую организацию РСДРП(б). В 1906 г. избран делегатом на Лондонский съезд; с этого года он переходит на нелегальное положение и становится профессиональным пропагандистом рижской организации. В 1907 г. был приговорен к 10 годам каторги, которую отбывал сначала в рижской тюрьме, а затем был переведен в Москву в Бутырки, откуда его освободила Февральская революция. С 1917 г. активно работал во многих партийных, профессиональных и хозяйственных организациях. На XII съезде партии избирается секретарем ЦК. В настоящее время Рудзутак – народный комиссар путей сообщения и кандидат в члены Политбюро.


[Закрыть] (написано рукой тов. Ленина).

Вот еще одна очень характерная переписка. Повод ее таков: в Черном море к нашему берегу подходил близко иностранный миноносец без спроса и разрешения, потом ушел. Он не был нами обстрелян, – возможно, что наши береговые пушки не были достаточно сильны, а возможно, что не решились, или прозевали. Владимир Ильич написал на бумажке Склянскому: «Почему мы не обстреляли миноносец?» Ответ Склянского: «Вне сферы нашей досягаемости». Записка Владимира Ильича: «Надо по телеграфу передать такому-то и велеть подтянуть сугубо» (слово сугубо подчеркнуто). Что это значит? Склянский пишет на основании доклада из Одессы: «Вне сферы нашей досягаемости». А Владимир Ильич не весьма доверяет этому докладу, думает: знаем мы вашу недосягаемость, наверное, прозевали, отсюда приписка: «подтянуть сугубо». Таких записок немало. Это – осколки деловых повседневных связей и переговоров. Есть целый ряд телеграмм, написанных рукой Склянского на фронт и надписанных рукой Владимира Ильича. Это значит, что когда нужно было на фронте где-нибудь нажать, или, наоборот, воодушевить, или о чем-нибудь важном сообщить, или, наоборот, потребовать объяснения, то Владимир Ильич звонил Склянскому, или, наоборот, Склянский звонил Владимиру Ильичу. Склянский составлял телеграмму, Владимир Ильич поправлял и подписывал, и телеграмма свое действие на месте производила безошибочно. Такое постоянное и тесное сотрудничество между Владимиром Ильичем и Склянским само по себе уже бросает свет на фигуру Эфраима Марковича. Не раз, а много раз приходилось по разным поводам слышать от Владимира Ильича восторженный отзыв о Склянском: «Прекрасный работник!» Это он говорил о нем особенно в те трудные времена, когда Склянский находился в самой сердцевине военно-административного аппарата. Свои впечатления от работы Склянского, от энергии его, неутомимости, находчивости и четкости, от его деловой правдивости Владимир Ильич выражал двумя словами: «Прекрасный работник!» И этот отзыв переймет история.

В последний период своей работы – на хозяйстве – Эфраим Маркович оставался тем же, каким был в годы гражданской войны. Он внес в область своей новой работы те же качества проницательности, воли, дисциплины, трудового энтузиазма, огромный организаторский талант, беспредельную преданность партии и рабочему классу, – и все это с еще более высоким коэффициентом накопленного опыта и выросшей творческой личности.

Он выражал мне как-то сожаление, что ему не удалось начать работу в области хозяйственной с поста красного директора, что он сразу попал председателем треста, не имея того предварительного опыта, который мог бы получить непосредственно на фабрике. Но он старался докопаться в новом деле до дна. Он возглавил трест Моссукно в тот период, когда торговые операции стояли, до известной степени, над производственными, когда все увлекались вопросами сбыта и оборота и еще почти не подходили к вопросам более правильной, более рациональной постановки самого производства. После назначения его председателем треста я нередко разговаривал с ним, преимущественно по телефону, о промышленных делах, – и на все вопросы получал, как всегда, краткие и яркие ответы, характеризующие ту или другую сторону дела, – и на этих ответах я лично многому учился.

Склянский был у меня в последний раз накануне своего отъезда в Америку, и мы провели с ним в беседе, должно быть, часа три. В нем все дышало жаждой увидеть и услышать зарубежный мир, – в сущности, он совершал свое первое путешествие за границу, – и я был глубоко уверен, что этот человек вернется из путешествия более обогащенным внутренне, чем всякий другой, что он сумеет там увидеть то, что нужно увидеть, научится тому, чему нужно научиться, принесет нам то, что нам нужно, чтобы усилить нас в области хозяйства и культуры. Но не сбылось. Переплыв океан, он утонул в озере. Выйдя невредимым из Октябрьской революции, он погиб на мирной прогулке. Такова предательская игра судьбы. И вот мы в трауре склоняемся перед памятью его…

Не потому только мы его высоко ценим, что он был наш, нет, не только поэтому. Его высоко ставили и люди другого лагеря. Не заботясь о том, он всегда показывал свой настоящий рост и тем, для которых он был чужим, для которых он был врагом. Тем более он дорог нам. Тем тяжелее утрата. Тем острее скорбь.

Поправить нельзя. Жизнь разрушена. Но тем сильнее хочется закрепить в памяти старшего поколения и в сознании младшего, хочется сохранить для будущих поколений этот прекрасный молодой героический образ столь богато одаренного борца. Говоря ему с болью и скорбью «прости, Эфраим Маркович», хочется вместе с тем с благодарностью прибавить: он был среди нас, он был наш, он работал с нами, боролся за то дело, которое объединяет всех нас, он – наш товарищ и друг – Эфраим Маркович Склянский.

«Правда» N 217, 23 сентября 1925 г.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение N 1

Манифест австрийских интернационалистов

(Интернационалисты Австрии к интернационалистам всех стран)

Голос правды задушен в Австрии постыдным образом. Народы этого государства прозябают, не имея ни малейшей возможности дать выражение своему отчаянию по поводу все возрастающей нужды и безмерного угнетения. Свобода никогда не чувствовала себя в Австрии, как у себя дома, но во время войны создались обстоятельства, которые обычно знаменовали только работу кровавого царизма. Бесследно уничтожена конституция, свобода мнений устранена, не ограничен в своей работе палач. С ужасом узнает когда-нибудь цивилизованный мир, как правосудие в Австрии не только унизилось до роли военной машины в самой стране, но и превратилось в публичную женщину, доступную каждому оттенку политической реакции. Тайное отправление правосудия объявляется необходимостью, дабы задушить самое робкое движение политической критики. Целая армия цензоров выпущена против прессы. Они организованы в качестве тайного сообщества, ибо от последнего прокурора и до министра юстиции они все слишком трусливы и жалки, чтобы взять на себя открыто личную ответственность за все вероломство и за весь идиотизм их полуночных деяний.

Бешенство против печатного слова достойно дополняется угрозами тюрьмы и виселицы, самые чудовищные юридические убийства стали повседневным, бытовым явлением. Мы не хотим говорить о длинной серии суммарных приговоров, которые на основе призрачных улик обрушили на головы чешских граждан – только на том основании, что в их руках оказался один из смехотворных «освободительных» манифестов царя. Мы хотим лишь указать на то, каким преследованиям обречена даже самая невинная попытка выражения мыслей. Немецкий социал-демократ Лангер во Фридвальдау переписал стихотворение в честь мира, которое беспрепятственно появилось в австрийских буржуазных газетах, воспроизвел его на гектографе и разослал нескольким знакомым. Он был приговорен к смерти через повешение, затем по особой милости наказание заменено было ему 5 годами каторжных работ. Так выглядит эта Австрия, и поистине невозможно отрицать, что она прямо-таки создана для борьбы против царизма.

У нас в Австрии господствуют в настоящее время без всякого ограничения русские порядки. Они не приобрели, правда, всемирной огласки, но только потому, что нам не хватает необходимого дополнения царизма: эмиграции. Голос правды в Австрии задушен, и он до сих пор не бежал еще за границу. Но позор всякого унижения имеет, в конце концов, свои границы, и мы, оставшиеся верными Интернационалу социал-демократы Австрии, поднимаем наш голос, дабы сообщить нашим братьям в других странах о том бессилии, на которое нас осуждает тюрьма, именуемая нашим отечеством, дабы засвидетельствовать перед ними, что мы твердо решились пользоваться каждой возможностью в интересах освободительной борьбы пролетариата, что мы вместе с ними хотим оставаться честно на своем посту, которым был и будет для нас – боевой фронт классовой борьбы. Мы знаем, как много в разных местах нашей страны товарищей рабочих и работниц чувствуют так же, как и мы, и как много есть там, в земляных окопах, таких, для которых наши слова будут подлинным облегчением. Но вместе с тем мы не переоцениваем степени сознательности масс, ибо, как ни презренна является эта Австрия для всех слоев населения, как ни смеется и ни издевается над нею каждый чиновник, который является ее орудием, как ни мало готовы нации и классы отождествлять себя с этим черно-желтым государством; – мы тем не менее слишком хорошо знаем, к несчастью, какие массы населения способны еще в тупом отчаянии, молча, переносить всякие деяния насилия. Австрийцы привыкли к абсолютизму, и им, как и всем рабам, не хватает доброй доли чувства стыда. Поистине, по отношению к ним в настоящее время можно решиться на все. У нас фабрикуют «патриотическое воодушевление» – по потемкинским образцам. Начиная с министерств и кончая агентами полиции, все государственные учреждения объединились в качестве одной банды вымогателей. Богемия является особенно излюбленным полем их деятельности. Там они вымогают принятие верноподданнических адресов, в газетах вымогают опубликование рекламных статей в пользу военных займов, вымогают вывешивание черно-желтых флагов над домами. Бесчестие этой банды уступает только ее глупости, которая позволяет ей думать, что все эти бесстыдства останутся тайными и неотомщенными.

Они довели в настоящее время Австрию до могильной тиши. Но наступит время, когда не только весь цивилизованный мир, но и народы Австрии сами заклеймят методы этого низкопробного государственного искусства полной мерой презрения, ибо если мы сейчас выступаем со слабыми средствами, то, в конце концов, удастся все же выполнить тот долг, который предначертал нам Маркс: «Необходимо наличный гнет сделать еще более чувствительным, присоединив к нему сознание гнета, позор – еще более позорным, сделав его публичным достоянием».

Всеми силами души мы ненавидим смертельного врага народов – царизм, но не менее ненавидим мы кровавого недруга народов, наше черно-желтое варварство. Мы знаем, что вместе с войсками царя белый террор вошел бы в наши земли, но мы знаем не хуже, что если нынешние австрийские властители выйдут победителями из войны, мы вступим в период такого террора в нашей собственной стране, какого мы еще никогда не испытывали. С подобными планами носятся имущие классы. Они, выступившие под боевым кличем «долой царизм», заботятся только о том, чтобы подольше укрепить в Австрии позорище абсолютизма. Они выступили, чтобы «освободить Польшу», а теперь они только и говорят о том, чтобы ставшую габсбургской Польшу поставить под железный кулак военной диктатуры. Поляки будут освобождены от необходимости посылать своих представителей в Думу, и они взамен этого должны будут видеть свое счастье в том, что поляки Галиции будут лишены всех политических прав. И как на севере, так же и славяне юга должны насладиться всеми благословениями австрийской диктатуры. И в центральной части Австрии то же самое: правящее безумие, которое при помощи подавления народов губит и разрушает это государство национальностей, надеется там справлять свои величайшие оргии. Ему, этому безумию, момент покажется благоприятным, чтобы в Австрии учредить надолго деспотию немцев, а в Венгрии – деспотию мадьяр. Чехи и украинцы, итальянцы и словены, «патриотизм» которых оказался недостаточным, должны быть при помощи новых ударов поощрены на пути любви к отечеству.

Перед лицом этой потрясающей действительности и этих еще более потрясающих планов будущего мы твердо стоим на почве того убеждения, которое социал-демократия всегда стремилась внушить властителям: Австрия будет существовать как демократическое федеративное государство национальностей, или она не будет существовать вовсе.

Черно-желтая камарилья может упиваться фантазией, будто тот кнут, которым она правит народами во время войны, может быть удержан и для времени мира. Немецкая буржуазия может питаться безумной идеей, будто наступил, наконец, момент подчинить своей власти – с помощью германского союзника – поднимающиеся нации этого государства. Вся эта политика угнетения может вести только к полнейшему разложению и распаду этого сложного государственного образования. Правящие в Австрии никогда ничему не научались из истории, и они и впредь не хотят ничему учиться. Об этом свидетельствуют те планы, которые все еще видят в Австрии собственность династии, а не обиталище народов. Австрии можно помочь только путем решительного низвержения господствующей системы, путем полной победы национальной автономии и демократического самоопределения.

Мы, австрийцы, лишены примитивнейших прав. Мы не имеем их во внутренних делах и еще менее – во внешних. Мы, в стране которых было совершено преступление непосредственного почина войны, был приложен фитиль к пороховой бочке, мы получили убедительнейшее поучение насчет характера конституционного порядка нашей внешней политики.

Тот бессовестный цинизм, который сфабриковал постыдный ультиматум Сербии, не был бы никогда возможен, если бы подобные решающие дипломатические шаги должны были проходить через контроль парламента. Мы по крайней мере, несмотря на все разочарования, которые мы пережили, еще и сегодня убеждены, что такое решение могло бы быть принято только через трупы социал-демократических депутатов.

Мы, австрийцы, совершенно лишены конституции, но мы не забываем, что и во всей остальной Европе она существует только наполовину. Повсюду еще сохраняется позорное положение – независимость внешней политики от парламентаризма. Повсюду еще важнейший вопрос судьбы народов, вопрос о войне и мире, остается в распоряжении кучки безответственных дипломатов и монархов.

С этого абсолютизма, к сожалению, не была в начале войны сорвана маска. Парламентская комедия, к которой был допущен народ – в то время как война зачиналась через его голову, – удалась блестяще. Представители рабочего класса приняли в ней в большинстве случаев участие. Вместо того чтобы установить ответственность и отклонить всякое сотрудничество в парламенте, который был поставлен перед совершившимся фактом, они спустились до того, чтобы создавать ширмы абсолютизму.

Им как бы не приходило в голову, что в это время уже вообще не существовало парламента, что с начала войны он был низведен на роль демонстративного собрания на службе абсолютистского режима. В свежем воспоминании о новой габсбургской шляпе Геслера{37}37
  Шляпа, которой требовал поклонения габсбургский наместник Геслер в Швейцарии.


[Закрыть], предназначенной для Сербии, мы с удвоенной силой чувствуем, что для пролетариата не может быть никакого мира с монархической системой. И если она в иных странах и превратилась для внутренних вопросов в пустую форму, то для внешних она все еще остается сильнейшим оплотом абсолютизма. Непреклонная борьба за демократическую республику является повелительным политическим долгом международного социализма. При всех наших будущих действиях и требованиях на переднем месте должно стоять: демократический контроль над внешней политикой, решение самим народом вопросов войны и мира.

Во внешней, как и во внутренней, политике все внушает один лозунг: никакой солидарности с царящей в Австрии системой! И тем не менее вожди австрийской социал-демократии не сумели стать на этот путь. Поэтому их политика «держаться до конца» на стороне имущих классов была воистину политикой страуса. Они должны были насильственно закрывать глаза перед австрийской действительностью. Они игнорировали царизм у себя дома, чтобы с воодушевлением бороться против него в России, они заглушали в себе сознание черно-желтой провокации к войне, чтобы тем больше разговаривать о «вынужденной обороне немецкого народа».

Поэтому вообще не существует какой-либо общей точки зрения в австрийской социал-демократии. В ней имеются патриоты всех оттенков, от бешеных немецких националистов и до истинных черно-желтых государственников. «Рабочая Газета» была местным столкновением этого хаоса тенденций. Правда, после краткого опьянения войною, она основательно устала и довольно ясно выражала свою тоску по миру, она вела также упорную партизанскую войну против подвохов цензуры, но ее политика оставалась тем не менее неизменно в границах верноподданнейшей оппозиции. Ибо нельзя одновременно «держаться» в войне и возбуждать против нее. А патриотизм оставался для нее во время войны выше социализма.

Война стала делом партии, обеспечение возможности «держаться» превратилось в единственную партийную задачу. Политическая партия превратилась в филантропическое общество большого стиля. Мы не отрицаем успехов этой работы по оказанию помощи. Но она не может заменить политическую функцию социал-демократии. Вместо того чтобы обличать существующую систему и возлагать на нее ответственность, все усилия были сосредоточены на том, чтобы «заступаться» в отдельных случаях. Та особая австрийская политика, которая хочет, чтобы в партии видели помощницу, а не обвинительницу, та политика, которая хочет удовлетворить массы маленькими успехами, вместо того чтобы указать им на истинные причины их недовольства, политика, которая порождает нищенскую психологию, вместо того чтобы учить социалистическому мышлению, эта политика оказалась всецело господствующей. Результат: этим путем поддерживали правящих, стараясь помочь им преодолеть свою неспособность, прикрывали господствующую систему собственной репутацией, брали на себя ответственность и пожинали недовольство, которое уже не раз направлялось против партии, а не против истинных виновников.

Абсолютизм, опирающийся на § 14 конституции, избавил социал-демократических депутатов от затруднительной задачи голосования по поводу военных кредитов. Мы не знаем, взяли ли бы они действительно, ввиду преступной австрийской провокации, на себя позор соучастия преступлений. Но мы знаем, что подавляющее большинство их восторгалось политикой фракции германского рейхстага. Австрийская социал-демократия начисто отказалась от собственной политики, она тащилась в хвосте немецкой. И таким образом вся скорбная история немецкой социал-демократии, начиная с 4 августа, стала одновременно и историей нашей партии.

Лозунг классовой солидарности в устах австрийской социал-демократии звучал самой горькой насмешкой. Но не только с чисто австрийской точки зрения, но прежде всего как интернационалисты, осуждаем мы политику, которая принижает социал-демократию до роли прислужницы войны. Мы – так же мало милитаристы, как и пацифисты. Мы не апеллируем к насилию, но мы и не избегаем его. Наш метод – это не война, а революция. Международные социалистические конгрессы ясно заявили, что когда механизм мобилизации приходит в движение, то наступают самые неблагоприятные условия для политической акции пролетариата. Они никогда не обманывали себя надеждой, что можно будет помешать взрыву войны при помощи насилия. Свои надежды они возлагали не на международную революцию против войны, а на революцию в отдельных странах после войны. Они указали на то, что следствием немецко-французской войны явилась коммуна, а следствием русско-японской войны – революция в России.

Интернационал не чувствовал в себе силы и не мог поэтому даже сделать попытку помешать набору солдат и взиманию налогов. Но должна ли была поэтому социал-демократия опуститься до роли орудия ведения этой войны? Правда, что это война, которую правящие классы всех стран надеются превратить в завоевательную для народов, на которых она лежит таким тяжелым гнетом, превратилась в борьбу за существование, чтобы не быть стертыми с лица земли. Эта крайняя необходимость заставляет их идти на службу к воинствующему империализму, от нее они не избавятся, пока длится война.