Текст книги "Сталин"

После манифестации Коба, по словам Берия, проводит «огромную» работу, пишет прокламации, организует их печатание и распространение; похоронную процессию в честь жертв 9-го марта он превращает в «грандиозную политическую демонстрацию» и пр. К сожалению, эти ритуальные гиперболы ничем не подкреплены. Коба в это время разыскивался полицией и вряд ли мог проявлять «огромную» и «грандиозную» активность в небольшом городе, где он, по словам того же Берия, играл перед тем видную роль на глазах демонстрирующей толпы, полиции, войск и уличных зрителей. В ночь на 5 апреля, во время заседания руководящей партийной группы, Коба был арестован вместе с другими сотрудниками и заключен в тюрьму. Открылся ряд томительных дней. Их было много.

Опубликованные документы раскрывают здесь в высшей степени интересный эпизод. Через три дня после ареста Кобы, во время очередного свидания заключенных с посетителями были выброшены кем-то из окна на тюремный двор две записки, в расчете на то, что кто-либо из посетителей поднимет их и передаст по назначению. В одной записке заключалась просьба повидаться в Гори со школьным учителем Coco Иремашвили и сказать ему, что «Coco Джугашвили арестован и просит его сейчас же сообщить об этом матери на тот конец, что если жандармы спросят ее «когда твой сын выехал из Гори», то сказала бы «все лето и зиму до 15 марта находился здесь». Вторая записка, адресованная учителю Елисабедашвили, касалась необходимости продолжения им революционной работы. Оба клочка бумаги оказались, однако, перехвачены тюремным надзором, и жандармский ротмистр Джакели сделал без труда вывод, что автором записок является Джугашвили и что этот последний «играл видную роль в рабочих беспорядках в Батуме». Джакели послал немедленно начальнику тифлисского жандармского управления требование об обыске у Иремашвили, допросе матери Джугашвили, а также об обыске и аресте Елисабедашвили. О результатах этих операций опубликованные документы не сообщают ничего.

С чувством облегчения мы встречаем на страницах официального издания уже знакомое нам имя: Coco Иремашвили. Правда, Берия уже называл его в числе членов семинарского кружка. Но это мало говорит о взаимоотношениях двух Coco. Между тем, характер одной из перехваченных записок дает совершенно неоспоримое доказательство того, что автор воспоминаний, которыми нам пришлось уже не раз пользоваться и еще придется в дальнейшем, действительно находился в близких отношениях с Кобой. Именно ему, другу детства, арестованный поручает дать инструкции своей матери о том, как отвечать жандармам. Этим подтверждается и тот факт, что Иремашвили действительно имел право на доверие Кеке, которая, как мы от него слышали, называла его в детстве своим «вторым Coco». Тем самым рассеиваются последние сомнения относительно достоверности столь ценных воспоминаний, игнорируемых официальными советскими историками. Инструкция, которую Коба, в соответствии с его собственными показаниями на допросе, пытался передать матери, имела целью обмануть жандармов относительно срока его приезда в Батум и тем поставить его самого в стороне от предстоящего процесса. Видеть в этой попытке что-либо предосудительное, разумеется, не приходится. Обмануть жандармов входило в правила той очень серьезной игры, которая называлась революционной конспирацией. Нельзя, однако, не остановиться с чувством изумления перед той неосторожностью, с какой Коба подвел под удар двух своих товарищей. Не меньшего внимания заслуживает чисто политическая сторона дела. У революционера, участвовавшего в подготовке столь трагически закончившейся демонстрации, естественно было бы предполагать желание разделить с рядовыми рабочими скамью подсудимых, – отнюдь не по сентиментальным соображениям, а чтоб иметь возможность политически осветить события и заклеймить поведение властей, т. е. использовать судебную трибуну для целей революционной пропаганды: такие случаи представлялись не часто! Отсутствие у Кобы подобного стремления можно объяснить только узостью кругозора. Он явно не охватывал политического значения демонстрации и ставил себе единственной целью остаться в стороне.

Самый замысел: обмануть жандармов был бы, кстати сказать, невозможен, если бы Коба действительно руководил уличным шествием, шел во главе толпы, подставлял себя как «мишень». В этом случае десятки свидетелей неизбежно опознали бы его. Уклониться от привлечения к суду Коба мог лишь в том случае, если его участие в демонстрации оставалось тайным, анонимным. Действительно, только один полицейский пристав Чхикнадзе показал на предварительном следствии, что видел Джугашвили «в толпе» у тюрьмы. Но одинокое полицейское свидетельство не могло иметь на суде большой доказательной силы. Во всяком случае, несмотря на это показание и на перехваченную записку самого Кобы, он так и не был привлечен к делу о демонстрации. Процесс слушался через год и длился девять дней. Политическое направление судебных прений оказалось полностью в руках либеральных адвокатов, которые добились, правда, минимальных наказаний для 21 подсудимого, но ценою принижения революционного смысла батумских событий.

Полицейский пристав, производивший арест руководителей батумской организации, характеризует в своем рапорте Кобу как «уволенного из духовной семинарии, проживающего в Батуме без письменного вида и определенных занятий, а также и квартиры, горийского жителя Иосифа Джугашвили». Ссылка на увольнение из семинарии не имеет документального характера, так как простой пристав не мог располагать никакими архивами и писал, очевидно, по слухам; гораздо убедительнее ссылка на то, что у Кобы не было ни паспорта, ни определенных занятий, ни квартиры: три классических признака революционного троглодита.

В старых и запущенных провинциальных тюрьмах Батума, Кутаиса и снова Батума Коба провел свыше полутора лет, – довольно обычный по тем временам срок следствия и ожидания высылки. Режим в тюрьме, как и в стране, сочетал варварство с патриархальностью. Мирные и даже фамильярные отношения с администрацией нарушались бурными протестами, когда заключенные грохотали в двери камер сапогами, кричали, свистали, ломали посуду и мебель. После бури снова наступало затишье. Об одном из таких взрывов в кутаисской тюрьме, разумеется, «по инициативе и под руководством Сталина», кратко рассказывает Лолуа. Нет оснований сомневаться, что в тюремных конфликтах Коба занимал не последнее место и что в сношениях с администрацией он умел постоять за себя и за других.

«В тюремной жизни он установил распорядок, – рассказывает спустя 35 лет Каландадзе, – вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы… Любил он делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг…» Совсем не трудно представить себе список этих книг: популярные произведения по естествознанию; кое-что из Дарвина; «История культуры» Липперта; может быть, старики Бокль и Дрэпер в переводах семидесятых годов; «Биографии великих людей» в издании Павленкова; экономическое учение Маркса в изложении русского профессора Зибера; кое-что по истории России; знаменитая книга Бельтова об историческом материализме (под этим псевдонимом выступил в легальной литературе эмигрант Плеханов); наконец, вышедшее в 1899 году капитальное исследование о развитии русского капитализма, написанное ссыльным В. Ульяновым, будущим Н. Лениным, под легальным псевдонимом В. Ильина. Всего этого было и много и мало. В теоретической системе молодого революционера оставалось, конечно, больше прорех, чем заполненных мест. Но он оказывался все же недурно вооружен против учения церкви, аргументов либерализма и особенно предрассудков народничества.

Марксизм одержал над народничеством в течение девяностых годов теоретическую победу, которая опиралась на успехи капитализма и на рост рабочего движения. Однако рабочие стачки и демонстрации дали толчок пробуждению деревни, которое, в свою очередь, привело к возрождению народнической идеологии среди городской интеллигенции. Так, в начале столетия начинает довольно быстро расти ублюдочное революционное направление, которое усваивает кое-что из марксизма, отказывается от романтических имен «Земля и Воля» или «Народная Воля» и принимает более европейское название: Партия Социалистов-Революционеров. Борьба с «экономизмом» была зимою 1902‑03 года в основе закончена: идеи «Искры» нашли слишком убедительное подтверждение в успехах политической агитации и в уличных демонстрациях. С 1902 года «Искра» отводит все больше места борьбе с эклектической программой социалистов-революционеров и с проповедовавшимися ими методами индивидуального террора. Страстная полемика «седых» и «серых» проникает во все углы страны, в том числе, конечно, и в тюрьмы. Кобе не раз приходилось скрещивать оружие с новыми противниками; можно верить, что он делал это с достаточным успехом: «Искра» доставляла ему хорошие аргументы.

Так как Коба не был привлечен к судебному процессу о демонстрации, то следствие велось жандармами. Методы тайного дознания, как и тюремный режим, отличались значительным разнообразием в разных частях страны: в столице жандармы были культурнее и осторожнее, в провинции – грубее. На Кавказе с его первобытными нравами и колониальными отношениями жандармы прибегали к самым грубым насилиям, особенно по отношению к некультурным, неопытным или слабовольным жертвам. «Давление, угрозы, запугивание, пытка, ложные свидетельские показания, подтасовывание свидетелей, создание и раздувание дела, придание абсолютного значенья указаниям тайных агентов, вот отличительные черты ведения дела жандармами». Автор этих строк, уже знакомый нам Аркомед, рассказывает, как при помощи инквизиционных приемов жандармский офицер Лавров добивался заведомо ложных «признаний». Эти впечатления, видимо, крепко запали в сознание будущего Сталина: во всяком случае он сумел через тридцать лет применить методы ротмистра Лаврова в грандиозном масштабе. Из тюремных воспоминаний Лолуа мы узнаем мимоходом, что «товарищ Coco не любил обращаться к товарищам на вы», ссылаясь на то, что на вы обращаются к революционерам царские слуги, когда отправляют их на эшафот. На самом деле обращение на ты было обычным в революционных кругах, особенно на Кавказе. Через несколько десятилетий Кобе предстоит отправить на эшафот немало старых товарищей, с которыми он, в отличие от «царских слуг», состоял с молодых лет на ты. Но до этого еще далеко.

Поразительно, что протоколы допросов Кобы, относящиеся к этому первому аресту, как и ко всем последующим, не опубликованы до сих пор. Организация «Искры» вменяла своим членам в правило отказ от дачи показаний. Революционеры обычно писали: «Я, имярек, социал-демократ по убеждениям; предъявленные мне обвинения отвергаю; от участия в тайном следствии отказываюсь». Только на гласном суде, к которому власти прибегали, однако, лишь в исключительных случаях, искровцы выступали с развернутым знаменем. Отказ от дачи показаний, вполне оправдывавший себя с точки зрения интересов партии в целом, в отдельных случаях отягощал положение арестованных. В апреле 1902 года Коба, как мы видели, пытается при помощи уловки, за которую расплачиваться пришлось другим, установить свое алиби. Можно предполагать, что и в других случаях он больше рассчитывал на свою личную хитрость, чем на норму, обязательную для всех. В результате серия его показаний имеет, надо думать, не слишком привлекательный, во всяком случае, не «героический» вид. Таково единственно мыслимое объяснение того, почему показания Сталина на допросах тщательно держатся под спудом.

Подавляющее большинство революционеров подвергалось каре в так называемом «административном порядке». По докладу местных жандармов «Особое Совещание» в Петербурге из четырех высоких чиновников от министерства внутренних дел и юстиции выносило заочно приговоры, которые утверждались министром внутренних дел. 25-го июля 1903 года тифлисский губернатор получил из столицы такого рода приговор: выслать под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь 16 политических преступников. Имена их в списке расположены, как всегда, в порядке значительности или преступности: сообразно с этим в самой Сибири им отводились худшие или лучшие места поселения. На первом месте в списке стоят Курнатовский и Франчески, подвергшиеся высылке на четыре года. Четырнадцать человек высланы на три года; первое место среди них отведено уже знакомому нам Сильвестру Джибладзе; Иосиф Джугашвили занимает в списке одиннадцатое место. Жандармские власти еще не относили его к числу значительных революционеров.

В ноябре Кобу вместе с другими ссыльными отправляют из Батумской тюрьмы в Иркутскую губернию. С этапа на этап дорога тянулась около трех месяцев. Революция тем временем накипала, каждый стремился бежать поскорее. К началу 1904 года ссылка успела окончательно превратиться в решето. Бежать было, в большинстве случаев, не трудно: во всех губерниях существовали свои тайные «центры», фальшивые паспорта, деньги, адреса. Коба оставался в селе Новая Уда не больше месяца, т. е. ровно столько, сколько нужно было, чтобы осмотреться, найти необходимые связи и выработать план действий. Аллилуев, отец второй жены Сталина, рассказывает, что при первой попытке побега Коба обморозил себе лицо и уши и вынужден был вернуться назад. Пришлось запастись более теплой одеждой. Крепкая сибирская тройка при надежном ямщике быстро промчала его по снежному тракту до ближайшей станции железной дороги. Обратный путь через Урал длился уже не три месяца, а какую-нибудь неделю.

Справедливо и уместно будет рассказать здесь вкратце о дальнейшей судьбе инженера Курнатовского, действительного вдохновителя революционного движения в Тифлисе в начале столетия. Просидев два года в военной тюрьме, он сослан был в Якутскую область, откуда побеги были неизмеримо труднее, чем из Иркутской губернии. В Якутске по пути Курнатовский принимает участие в вооруженном сопротивлении ссыльных против произвола властей и приговаривается судом к двенадцати годам каторжных работ. Амнистированный осенью 1905 года, он достигает Читы, затопленной участниками русско-японской войны, и становится там председателем Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов, главой так называемой «Читинской республики». В начале 1906 года Курнатовский снова арестован и приговорен к смертной казни. Усмиритель Сибири, генерал Ренненкампф, возил за собой в поезде осужденного, чтоб тот видел на всех остановках расстрелы рабочих. Ввиду нового либерального веяния, в связи с выборами первой Думы, смертную казнь заменили вечным поселением в Сибири. Курнатовскому удалось бежать из Нерчинска в Японию, оттуда в Австралию, где он страшно нуждался, работал лесорубом и надорвал свои силы. Больной, с воспалением в ушах, он кое-как добрался до Парижа. «Исключительно тяжелая доля, – рассказывает Крупская, – скрутила его вконец. Осенью 1910 года, по приезде, мы с Ильичем ходили к нему в больницу». Два года спустя, когда Ленин и Крупская жили уже в Кракове. Курнатовский умер. На плечах Курнатовских и на их трупах революция двигалась вперед.

Революция двигалась вперед. Первое поколение русской социал-демократии, возглавлявшееся Плехановым, начало свою критическую и пропагандистскую деятельность в начале восьмидесятых годов. Пионеры исчислялись единицами, затем десятками. Второе поколение, которое вел за собой Ленин, – он был на 14 лет моложе Плеханова, – выступило на политическую арену в начале девяностых годов. Социал-демократы начали насчитываться сотнями. Третье поколение, состоявшее из людей лет на десять моложе Ленина, включилось в революционную борьбу в конце прошлого и в начале нынешнего столетия. К этому поколению, которое уже привыкало считать тысячами, принадлежали Сталин, Рыков, Зиновьев, Каменев, автор этой книги и другие.

В марте 1898 года съехались в провинциальном городе Минске представители девяти местных комитетов и основали Российскую социал-демократическую рабочую партию. Все участники оказались сейчас же арестованы. Вряд ли резолюции съезда скоро дошли до Тифлиса, где семинарист Джугашвили собирался примкнуть к социал-демократии. Минский съезд, подготовленный ровесниками Ленина, только провозгласил партию, но еще не создал ее. Одного крепкого удара царской полиции оказалось достаточно, чтоб надолго разрушить слабые партийные связи. В течение следующих годов движение, преимущественно экономическое по характеру, пускало местные корни. Молодые социал-демократы вели обычно работу в родном углу, пока подвергались аресту и высылке. Передвижение работников из города в город являлось исключением. Переход на нелегальное положение с целью избежать ареста почти совсем еще не практиковался: не было ни навыков, ни технических средств, ни необходимых связей.

С 1900 года «Искра» начала строить централизованную организацию. Бесспорным вождем в этот период становится Ленин, по праву отодвинувший назад «стариков» с Плехановым во главе. Опору партийное строительство нашло в несравненно более широком размахе рабочего движения, поднявшего новое революционное поколение, значительно более многочисленное, чем то, из которого вышел сам Ленин. Ближайшая задача «Искры» состояла в том, чтоб отобрать из состава местных работников людей более крупного масштаба и создать из них центральный аппарат, способный руководить революционной борьбой на арене всей страны. Число сторонников «Искры» было значительно, и оно росло. Но число подлинных «искровцев», доверенных агентов заграничного центра, было по необходимости ограничено: оно не превышало двух-трех десятков. Основной чертой искровцев был разрыв со своим городом, губернией, провинцией для строительства партии. «Местничество» являлось в словаре «Искры» синонимом отсталости, узости, почти реакционности. «Сплотившись в небольшую законспирированную группу революционеров-профессионалов, – пишет жандармский генерал Спиридович, – они разъезжали по пунктам, где имелись партийные комитеты, заводили связи с их членами, доставляли им нелегальную литературу, помогали ставить типографии и брали от них сведения, необходимые для „Искры“. Они проникали в местные комитеты, вели в них пропаганду против „экономизма“, вытесняли оттуда своих идейных противников и таким образом подчиняли комитеты своему влиянию». Отставной жандарм дает здесь достаточно правильную характеристику искровцев как членов странствующего ордена, который возвышался над местными организациями, рассматривая их как арену своего воздействия.

В этой ответственной работе Коба не принимал участия. Он был тифлисским социал-демократом, затем батумским, т. е. революционером местного масштаба. Связь Кавказа с «Искрой» и с центральной Россией осуществлялась Красиным, Курнатовским и другими. Вся работа по объединению местных комитетов и групп в централизованную партию совершалась помимо Кобы. Это обстоятельство, которое неоспоримо устанавливается на основе переписки того времени, мемуаров и других документов, очень важно для оценки политического развития Сталина: он продвигается вперед медленно, неуверенно, ощупью.

В июне 1900 года Красин в качестве выдающегося молодого инженера прибыл на ответственную должность в Баку. «Не менее интенсивной, – пишет сам Красин, – была работа и в другой области, а именно подпольная социал-демократическая работа как в самом Баку, так и вообще на Кавказе – в Тифлисе, Кутаиси, Батуме, куда я периодически выезжал для связи с тамошними организациями». В Баку Красин пробыл до 1904 года. Связанный своим официальным положением, он не вел непосредственной работы в массах, так что рабочие не знали о его действительной роли и даже пытались позже добиться его удаления с поста директора электрической станции. Красин имел дело только с верхами организаций: он был руководителем местных руководителей. Из революционеров, с которыми ему приходилось непосредственно соприкасаться, он называет братьев Енукидзе. Ладо Кецоховели, Аллилуева, Шелгунова, Гальперина и др. Но достойно внимания, что человек, ведший руководящую работу на Кавказе с 1900 до 1904 года, ни разу не упоминает о Сталине. Не менее замечательно и то, что еще в 1927 году это умолчание прошло совершенно незамеченным, и автобиография Красина напечатана государственным издательством без всяких примечаний и поправок. Также и в воспоминаниях других большевиков, работавших в те годы на Кавказе или связанных с Кавказом, Сталину не отводится никакого места, разумеется, если самые воспоминания написаны до начала официального пересмотра истории партии, т. е. не позже 1929 года.

В феврале 1902 года должно было состояться в Киеве совещание искровцев, агентов заграничного центра. «На это совещание, – пишет Пятницкий, – съехались представители со всех концов России». Заметив слежку, участники совещания стали поспешно разъезжаться; однако все они были захвачены, частью в Киеве, частью – в пути. Через несколько месяцев арестованные совершили знаменитый побег из киевской тюрьмы. Коба, работавший в это время в Батуме, никем не приглашался на киевское совещание и, несомненно, даже не знал о нем.

Политический провинциализм Кобы особенно наглядно сказался в его отношении к заграничному центру, вернее – в отсутствии всяких отношений с ним. Роль эмиграции в русском революционном движении, начиная с середины прошлого столетия, оставалась почти неизменно доминирующей. При постоянных арестах, ссылках и казнях в царской России эмигрантские очаги, составлявшиеся из наиболее выдающихся теоретиков, публицистов и организаторов, являлись единственно устойчивыми элементами движения и потому неизбежно налагали на него свою печать. Редакция «Искры» стала в начале столетия бесспорным центром социал-демократии. Отсюда исходили не только политические лозунги, но и практические директивы. Всякий революционер стремился как можно скорее побывать за границей, повидать и послушать вождей, проверить свои взгляды, установить постоянную связь с «Искрой» и, через ее посредство, с подпольными работниками в самой России. В. Кожевникова, одно время близко стоявшая по работе к Ленину за границей, рассказывает, как «началось повальное бегство из ссылки и по дороге в ссылку – за границу, в редакцию „Искры“… а затем – опять на живую работу в Россию». Молодой рабочий Ногин, – чтоб взять один пример из сотни, – бежит в апреле 1903 года из ссылки за границу, «чтобы догнать жизнь», как он пишет одному из своих друзей, «чтобы почитать и поучиться». Через несколько месяцев он уже возвращается нелегально в Россию, в качестве агента «Искры». Все десять участников упомянутого выше киевского побега, в том числе будущий советский дипломат Литвинов, оказались вскоре за границей. Один за другим они затем возвращались в Россию для подготовки съезда партии. Об этих и других доверенных агентах Крупская пишет в своих воспоминаниях: «Со всеми ними „Искра“ вела активную переписку. Владимир Ильич просматривал каждое письмо. Мы знали очень подробно, кто из агентов „Искры“ что делает, и обсуждали с ними всю их работу; когда между ними рвались связи, связывали их между собою, сообщали о провалах и пр.» Среди агентов были как сверстники Ленина, так и сверстники Сталина. Но самого Кобу мы совершенно еще не встречаем среди этого верхнего слоя революционеров, насадителей централизма, строителей объединенной партии. Он остается «местным работником», кавказцем и провинциалом до мозга костей.

В июле 1903 года собрался, наконец, в Брюсселе подготовленный «Искрой» съезд партии; под давлением царской дипломатии и послушной ей бельгийской полиции он оказался вынужден перенести свои работы в Лондон. Съезд принял программу, выработанную Плехановым, и вынес тактические резолюции; но, когда дело дошло до организационных вопросов, среди самих искровцев, господствовавших на съезде, возникли неожиданно разногласия. Обе стороны, и «твердые» во главе с Лениным, и «мягкие» во главе с Мартовым, полагали вначале, что разногласия не имеют глубоких корней; тем более поразительной казалась их острая форма. Только что объединенная партия внезапно очутилась перед гранью раскола.

«Еще в 1903 году, сидя в тюрьме и узнав от приехавших со Второго съезда товарищей о серьезнейших разногласиях между большевиками и меньшевиками, Сталин решительно примыкает к большевикам». Так гласит биография, написанная под диктовку самого Сталина и имеющая характер инструкции историкам партии. Было бы, однако, неосторожно отнестись к этой инструкции с излишним доверием. На съезде, приведшем к расколу, участвовало три кавказских делегата. С кем из них и как именно встретился Коба, находившийся в одиночном заключении? Как и в чем выразилась его солидарность с большевизмом? Единственное подтверждение версии Сталина исходит от Иремашвили. «Коба, который всегда был восторженным сторонником ленинских насильственных методов, – пишет он, – сейчас же, конечно, встал на сторону большевизма и сделался его ревностнейшим защитником и вождем в Грузии». Однако это свидетельство, несмотря на всю свою категоричность, представляет явный анахронизм. До съезда никто, в том числе и сам Ленин, не противопоставляли еще «ленинских насильственных методов» методам других членов редакции, будущих вождей меньшевизма. На самом съезде споры вовсе не шли о революционных методах: тактические разногласия еще не возникли. Иремашвили явно ошибается, и немудрено: весь 1903 год Коба просидел в тюрьме, непосредственных впечатлений от него у Иремашвили быть не могло. Нужно к тому же вообще сказать, что если бытовые и психологические воспоминания «второго Coco» представляются вполне убедительными и при проверке почти всегда находят подтверждение, то с его политическими наблюдениями дело обстоит гораздо хуже. Ему, видимо, не хватало ни чутья, ни подготовки, чтоб понимать эволюцию враждовавших революционных течений; в этой области он дает ретроспективные догадки, продиктованные его собственными позднейшими взглядами.

Споры на Втором съезде вспыхнули на самом деле вокруг вопроса о том, кого считать членом партии: только лишь членов нелегальной организации или всякого, кто систематически участвует в революционной борьбе под руководством местных комитетов. Во время прений Ленин говорил: «Я вовсе не считаю наше разногласие таким существенным, чтоб от него зависела жизнь или смерть партии. От плохого пункта устава мы еще не погибнем». К концу съезда разногласия распространились на вопрос о личном составе редакции «Искры» и Центрального Комитета; но за эти узкие пределы они так и не вышли. Ленин добивался резких и отчетливых границ партии, узкого состава редакции и суровой дисциплины. Мартов и его друзья тяготели к расплывчатости и семейным нравам. Однако обе стороны только нащупывали свои пути, и, несмотря на остроту конфликта, никто не считал еще разногласия «серьезнейшими». По позднейшему меткому выражению Ленина, борьба на съезде имела характер «антиципации».

«Наибольшей трудностью в этой борьбе было именно то, – писал впоследствии Луначарский, первый советский руководитель просвещения, – что Второй съезд, расколовший партию, не нащупал настоящих глубоких разногласий между мартовцами, с одной стороны, и ленинцами – с другой. Разногласия эти все еще казались вращающимися вокруг одного параграфа устава и личного состава редакции. Многих смущала незначительность повода, приведшего к расколу». Пятницкий, будущий видный чиновник Коминтерна, а в ту пору молодой рабочий, пишет в своих воспоминаниях: «Мне было непонятно, почему мелкие разногласия мешают работать вместе». «Мне лично, – вспоминает инженер Кржижановский, близко стоявший к Ленину в те годы, впоследствии глава Госплана, – особенно дикой казалась мысль об оппортунизме товарища Мартова». Таких свидетельств много. Из Петербурга, из Москвы, из провинции шли протесты и вопли. Никто не хотел признать возникший на съезде раскол среди искровцев. Размежевание происходило в течение ближайшего периода медленно, с неизбежными перемещениями в ту и другую сторону. Нередко первые большевики и меньшевики продолжали еще мирно работать вместе.

На Кавказе с его отсталой социальной средой и низким политическим уровнем происшедшее на съезде понимали меньше, чем где бы то ни было. Правда, все три кавказских делегата сгоряча примкнули в Лондоне к большинству. Но замечательно, что все три в дальнейшем стали меньшевиками: Топуридзе откололся от большинства уже в конце самого съезда; Зурабов и Кнунианц перешли на сторону меньшевиков в течение ближайших лет. Знаменитая кавказская нелегальная типография, в которой преобладали большевистские симпатии, продолжала в 1904 году перепечатывать меньшевистскую «Искру», оставшуюся формально центральным органом партии. «Наши разногласия, – пишет Енукидзе, – абсолютно не отразились на работе». Только после Третьего съезда партии, следовательно, не раньше середины 1905 года, типография перешла в распоряжение ЦК большевиков. Нет, следовательно, никакой возможности доверять тому, что Коба, сидя в захолустной тюрьме, сразу оценил разногласия как «серьезнейшие». Антиципация никогда не была его сильной стороной. Да вряд ли можно было бы поставить в вину даже менее осторожному и подозрительному молодому революционеру, если бы он отправился в Сибирь, не заняв открытой позиции во внутрипартийной борьбе.

Из Сибири Коба вернулся прямо в Тифлис: факт этот не может не вызвать удивления. Сколько-нибудь заметные беглецы редко возвращались на родину, где им слишком легко было попасться на глаза полиции, тем более, когда дело шло не о Петербурге или Москве, а о небольшом провинциальном городе, как Тифлис. Но молодой Джугашвили еще не перерезал кавказской пуповины; языком пропаганды является для него еще почти исключительно грузинский; он еще не чувствует себя, к тому же, в фокусе внимания полиции. Испробовать свои силы в центральной России он пока еще не решается. Его не знают за границей, и его самого не влечет туда. В том же направлении действовала, видимо, более интимная причина: если Иремашвили не сбивается в хронологии, Коба был уже к этому времени женат; во время его заключения и ссылки его юная жена оставалась в Тифлисе.

Война с Японией, начавшаяся в январе 1904 года, на первых порах ослабила рабочее движение, чтоб уже к концу года придать ему небывалый размах. Военные поражения царизма быстро развеяли патриотические настроения, ударившие в голову либеральным и отчасти студенческим кругам. Пораженчество, хоть и с разным коэффициентом, все более охватывало не только революционные массы, но и оппозиционную буржуазию. Несмотря на все это, социал-демократия перед предстоявшим ей вскоре грандиозным подъемом переживала месяцы застоя и внутреннего недомогания. Изнуряющие, ибо еще неопределенные, разногласия между большевиками и меньшевиками лишь постепенно вырываются из тесной организационной кухни, чтобы охватить впоследствии всю область революционной стратегии.