Текст книги "Живая душа"

Чужое зло

Долго и трудно, урывками сшибали мы с матерью жесткую траву по кустам, заготовляя сено корове на зиму. Большей частью косил я один. Мать билась на колхозной работе, а уж сгребать и складывать сено она каким-то образом вырывалась. Я понимал, что от этого трудного сена зависела жизнь коровы, а от нее – наша, и не роптал, гнулся, забываясь ночами в коротком и горячем сне. Но набитые и не раз сорванные до крови мозоли, исколотые и исцарапанные ноги, искусанное комарами тело, недетская работа при скудном питании не так мучили меня, как тревожные переживания об охоте – на нее не оставалось времени: мы уходили, когда утренняя заря едва разгоралась, и приходили, когда потухала вечерняя. А в это время над озерными береговыми плёсами стали мотаться одинокие стайки вылинявших диких уток, и чем дальше, тем объемнее и гуще текли они из-за камышовых зарослей.

Наконец была поставлена заветная сороковая копна – то количество сена, которое позволяло без особых ужимок прокормить корову всю длинную сибирскую зиму, и я засобирался на озеро.

– И чего удумал! – сердился немощный дед, неторопливо расхаживая в валенках: у него с осени сильно болели ноги. – Мало тебе уток на крайних плёсах, рядом, засобирался на ту сторону озера, да еще с ночевкой. Что я матке скажу?

– Так и скажешь, как есть, – со взрослой настойчивостью держался я.

Если бы он знал мои истинные намерения, было бы еще не то. Я собирался вовсе не на другую сторону озера, а на остров, глухой и опасный, с хлипкими зыбунами, мелкими и глубокими плёсами, непролазными крепями. Про тот остров я услышал от заготовителя пушнины, когда, вернувшись с покоса, сидел на жердях огородного прясла[41]41
  Пря́сло – изгородь из жердей.


[Закрыть], наблюдая, как кружатся над мелководьем утки, как потухает заря…

– Спать-то где будешь? – не унимался дед, все выискивая что-то в избе и сердясь и на меня – за опасную затею, и на себя – за бессилие. – Сейчас ночи росные, холодные.

– Мало там сена, что ли? Закопаюсь – и что мне роса…

– Ну удумал, – все волновался дед, – удумал! Я сколь живу и то пару раз в тот угол ходил…

Положив в сумку несколько холодных картофелин, сваренных в тонкой кожуре, – мало-помалу мы стали подкапывать молодую картошку, – пару огурцов и кусок жмыховой[42]42
  Жмы́ховая лепешка – лепешка, испеченная из остатков семян масличных растений после выжимания из них масла.


[Закрыть] лепешки, сдобренной отрубями, я торопливо вылетел из дому под недовольное ворчание деда.

Не было той, минувшей, жары, того ослепительного света. Солнце, скатившееся к самому лесу, грело мягко и нежно, а лучи его, четко высвечивая каждую травинку, не мешали взгляду. После сенокоса, после сухих колючих корней мягкая приозерная трава казалась ватой, и я, обозревая береговые плёсы, шустро огибал озеро.

Когда за одним из камышовых выступов скрылась деревня, по берегам стали попадаться большие стаи куликов-кроншнепов. Они подпускали почти на выстрел без всякого скрадывания, но я торопился: впереди меня ждал таинственный, никем не посещаемый остров – царство водоплавающих птиц. По словам заготовителя, на него и до войны мало кто пробирался, а теперь и вовсе никто. Считай, несколько лет на нем не было людей.

Обойдя длинный ряд береговых тальников, я остановился: где-то здесь был проход на остров. Передо мной стеной стояли непролазные крепи. Оглянувшись на светлый, залитый солнцем луг и заметив вдали одинокую, приметную березу, на которую ориентировал заготовитель, я двинулся вперед. Заросли тут же закрыли от меня и луг, и пространство, и низкое солнце, оставив вверху клочок неба в овчинку. Под ногами захлюпала прохладная вонючая грязь. С трудом раздвигая спутанные камыши руками и животом, я все же угадывал, с какой стороны солнце, и по нему держал направление. В душных зарослях стало одиноко и тоскливо, пошли жуткие мысли, вспомнились предостерегающие слова заготовителя, но я шел и шел, вопреки тревоге, мыслям, задыхаясь от болотной вони и густой жары, – заросли эти не продувались, и дышать в них было тяжело.

Сколько бы времени я выдержал эту пытку, не знаю, только впереди вдруг засветилось свободное пространство, блеснула вода. Плёс был широкий, уходил заводями вправо и влево. Далеко-далеко, в едком блеске низкого солнца, я различил два дерева, едва торчащие над стенкой камыша, и с облегчением вздохнул: это были нужные мне ориентиры. На них и надо было держать направление.

Завязав крайние камыши крупным приметным узлом, я снял штаны, куртку и двинулся вперед. Вода была теплой, медленно поднималась по голым моим ногам. Ровное, невязкое дно приятно холодило подошвы. Примерно на середине плёса я оглянулся: завязанная камышовая куделька была хорошо видна – заметный ориентир на выход.

Вода дошла мне до пояса, стала подниматься под грудь. Я вытянул вверх руки, держа на весу и куртку со штанами, и тряпицу с едой, и ружье. Снова боязнь кольнула сердце: а вдруг дальше будет еще глубже? Но дно стало твердым, как пол, резко пошло вверх.

Пройдя редкий камыш, я вышел на сухое место. Вокруг меня, насколько хватало взора, стелилось зеленое море густых высоких трав и тростников. Вдали на фоне неба густо чернели теперь уже четыре дерева. Там, возле них, и было глухое мелководье, где уток, по словам заготовителя, кишмя кишело. Надев штаны, я закатал их выше колен и двинулся на эти деревья.

Твердый бугор вскоре кончился. Под ногами вновь захлюпала вода, холодная, как из колодца. Ноги заныли, и скоро я ощутил легкое покачивание почвы. Начались зыбуны, то страшное и опасное, о чем я не раз слышал, но никогда не видел и не испытывал. Тревожно и горячо застучало сердце. Боясь провалиться, я не отрывал глаз от подрагивающего впереди меня дерна и старался наступать туда, где трава была пожестче и погуще. Несколько раз надо мной прошумели плотные стайки уток, но я не поднял головы. Дальше – больше: тонкий слой дерна начал пузыриться, глубоко тонуть, и жгучая вода студила ноги до самых колен. Всем своим нетяжелым телом я чувствовал опасное напряжение переплетенных травяных стеблей подо мною и всякий раз обмирал, ухнув в очередном прыжке на новое место. Не вернуться ли? Но я упрямо двигался к приметным деревьям.

Справа и слева от меня потянулись низкие стайки гусей, вероятно на кормежку. Они без особого испуга с предостерегающим гоготом отворачивали, замечая мои резкие движения, и уносились к берегу, пропадая за густо-зеленой стеной камыша. Птицы шли в светлые дали, на твердую землю, на поспевающие хлеба, а я, наоборот, двигался к черту на кулички.

Солнце коснулось камыша, накрыло его безбрежные просторы золотой вуалью, выткало позолоту кружев на кронах приближающихся деревьев. Жутко и страшно одиноко стало мне в этом ненадежном краю зыбунов, мягких и ласковых с виду. А что там, под ногами? Холодная бездна? Юркни – и никто и никогда тебя не найдет, и ямки не останется. Трава все закроет. У меня даже сердце защемило, и я заторопился, запаниковал и вдруг действительно почувствовал, как проваливаюсь куда-то. К счастью, дерн порвался только под одной ногой. Обжигающий, вечный холод ощутил я глубоко внизу и, дурея от страха, вырвав ногу, ринулся вперед без оглядки.

И странно: почва вдруг перестала колебаться. Теплую сухую траву ощутили ноги. Передо мной лежал широкий луг с родными мне, известными травами и цветами. Совсем такими, какие я еще недавно укладывал литовкой[43]43
  Литóвка – коса с длинной прямой рукоятью.


[Закрыть] в узкие ряды. А за ним уже не блестела, а молочно светилась вода. Дальше высоко поднимались в небо четыре могучие березы. «Вот он, остров! – охватила меня радость. – Дошел!» Сразу отлетели тревога и страх. Медленно двинулся я к воде, попробовал ее ногой. Вода была теплой, и, войдя в нее по колено, я согрел ноги.

Тихие плёсы, причудливо связанные друг с другом протоками, были окружены плотным рогозом и покрыты кое-где тягучим мохом. Многочисленные птичьи перья белели здесь и там на воде, но уток не было. Они улетели на кормежку, в хлебные поля.

Быстро накатывались сумерки. Я вернулся на сухой бугор, выбрал травку погуще и решил в ней ночевать. Вынув из кармана складной ножик, я пошел к камышам. Спокойно и размеренно срезал я ломкие стебли и укладывал в снопик. Стало прохладно и сыро. Жуткая тишина простиралась вокруг: ни ветерка, ни звука.

Настелив в траву камыша, я присел на него и сразу же почувствовал острый голод. В долгом неизведанном пути, занятый веселыми и невеселыми думами, охваченный тревогой, я забыл о своем постоянном чувстве, а тут оно зацепило меня под ложечку. Развязав тряпицу с едой, я с наслаждением стал грызть черствую лепешку с огурцом и сладкой молодой картошкой.

Гасло небо, задергивалось холодной мглой. Чернели камыши. Темнела вода на плёсах. Представив, что вокруг на добрый десяток километров нет ни души, я вновь ощутил страх и тяжелое чувство одиночества. Завернув остатки еды в тряпицу, я лег на камышовую подстилку, накрылся тужуркой и придвинул к самому боку заряженное ружье.

От травы и цветов шел тонкий лесной аромат, а с плёса тянуло сыростью и болотом. До звона в ушах я слушал крадущуюся ночь, но ни мало-мальского шороха, ни движения воздуха не уловил.

Уже в темноте сквозь чуткий сон стало слышно, как возвращаются с кормежки птицы. Сначала молча, с однообразным шумом полетели утки. Вода всплескивалась от их опускавшихся стай, качался застоялый воздух. Потом с гомоном, с дикой радостью пошли гуси. Я лежал и замирал от счастья, от радостных предчувствий. Недолго бились птицы в своих заботах, утихли и они, и я уснул крепко.

Легкий предрассветный ветерок зазнобил босые, вынырнувшие из-под куртки ноги, и людские голоса почудились мне. Еще не проснувшись, но уже и не видя сна, я вдруг уловил что-то похожее на разговор и вмиг пробудился окончательно.

Небо светилось, гася звезды. Свет оттуда, из недосягаемой высоты, струился вниз, прижимая ночную темень к земле; она плыла между камышами, копилась в укромных местах. Слабый-слабый ветерок порывами пролетал то с востока, то с запада. Но сколько я ни прислушивался, никаких звуков не уловил. «Показалось. Кто сюда придет? Некому. Лишь от нашей деревни можно проникнуть на остров, только в том месте, где я прошел. Дальше всё глубина и трясина…»

Не шевелясь и не поднимаясь, я сжал ружье и слушал, кося глазами по сторонам. Сколько времени я пролежал в этом оцепенении, трудно сказать, как вдруг тихий-тихий шорох уловил мой болезненно обостренный слух. Звук донесся от ближнего камыша. Потом едва внятные и робкие шаги различил я по слабому всплеску воды. И снова страх скрутил холодом сердце, глаза остановились на одной точке, и в этот момент, как по взмаху волшебной палочки, вроде бы из ничего, появилось крупное рыжее существо, похожее на олененка. Не думая, непонятно по какому сигналу, я быстро сел и машинально вскинул ружье – зверь исчез так же внезапно, как и появился. «Не почудилось ли?» Сразу полезли думы про оборотней, колдунов. Боясь вставать, я снова лег на пригретое место, спрятавшись под куртку. «Потом посмотрю, следы должны быть. Вроде коза дикая…» После я еще несколько раз слышал какие-то подозрительные шорохи и все напрягался, тревожился, пока не уснул.

Первые утиные стаи я прозевал. Они меня разбудили. Над камышами поднималось огромное солнце. Несчетные капельки росы заиграли причудливыми красками, переливаясь и сверкая. Свет и тепло успокоили, и смешными показались мне недавние страхи. Надев повлажневшую от росы куртку, я взял ружье и, стараясь не шибко сбивать холодные капли с травы, двинулся к плёсу.

Утки, заметив меня, отлетели подальше, всплеснув воду за плотным камышом. Я зашел в густой высокий чакан и остановился. Теплая вода приятно омывала ноги. Не успел я оглядеться, как стая кряковых уток вспенила плёс, накрыв его тугим воздухом и густым шумом. Они были шагах в двадцати от меня, большие, темно-коричневые. Подняв ружье, я навел ствол в самую гущу птиц и нажал «собачку». Не менее густой шум заглушил отзвук выстрела. Несколько уток, разбрызгивая воду в смертельном трепыхании, осталось на плёсе, а две-три потянули в камыши подранками[44]44
  Подрáнок – животное, раненное охотником или зверем.


[Закрыть]. Догонять и ловить их было некогда: новая стая закрывала небо.

Какой бес руководил мной, не объяснить, только ни умом, ни сердцем я бы до этого не дошел. Утки сыпались на плёс беспрерывно, стая за стаей, и я, коварно выбирая самые густые их скопления, не замечал искалеченных, уползающих и уплывающих в камыши. Дюжину патронов, взятых с собой, я сжег быстро и лишь тогда одумался. Ближний плёс чернел от поверженных уток.

Усталый от страшной кровавой работы, я понуро побрел по мелкому плёсу, без радости, без счастливого озноба, собирая уток. Двадцать семь крякашей насчитал я в натасканной на бугор кучке и присел на камышовую подстилку. Что-то тревожило меня, бередило душу. Даже картошку с огурцом я сжевал без сладкого ощущения.

Укрутив уток веревочной петлей, я разделил их на две связки и с трудом перекинул через плечо: одну на спину, другую на грудь. Как я шел назад, качаясь от тяжелых уток, от усталости, от переживаний, от хлипких зыбунов, трудно представить.

Красный от натуги, от жары, ввалился я домой.

Дед резал табак на курево, оглянулся: глаза его светились радостью.

– Пришел, бродяжка! – Он встал, увидел связки уток, и лицо его сразу потускнело. – Зачем столько-то бил? Не съедим ведь в один-два маха, а соли в обрез – сгниют.

Слова его меня обидели: не для себя же старался – и тут же мелькнула оправдательная мысль.

– Не сгниют, – едва разжал я сухие губы, – соседям раздам.

Свалив уток на лавку, я стал раздеваться.

– Ленька ты, Ленька… – чуть помедлив, отозвался дед. – Разве всех обогреешь? И кто бы стоял против этого, если бы заряды были вольные. А то ведь у заготовителя ради Христа выпрашиваю. Каждый патрон на счету…

Говорить не было сил. Все во мне дрожало от усталости, слабло, и меня, как магнитом, потянуло на печь.

– И откуда в тебе это чужое зло взялось? – продолжал сокрушаться дед.

И лишь здесь, дома, осмысливая слова деда, я понял, что всю обратную дорогу меня терзали муки совести за неоправданную корысть и жестокость прошедшей охоты.

– Жадность, Леньк, – язва, – не унимался дед, – влепится в душу – долго жечь будет, а то и вовсе спалит ее…

Я знал, что дед добрый, что он простит мне эту оплошность, что все образуется и не повторится. С этими радужными мыслями, с надеждой на прощение я стал стремительно засыпать, чувствуя, как все подо мной качается и плывет. И каким прекрасным, ничем не заменимым показался мне в тот момент маленький родной дом в маленькой родной деревне!..

Повести

Живая душа

1

Больше суток дул жесткий западник. Море гудело и трепыхалось. По отмелям хлестали водяные космы, накрывая песок лоскутами пены.

Лебеди спрятались под каменным козырьком и сидели, прижавшись друг к другу. Укрытие и неподвижность помогали им бороться с голодом и непогодой. Птицы чувствовали, что ненастье скоро кончится, и терпеливо ждали.

Надвигались сумерки, почти неотделимые от земли. Засунув голову под крыло, самец дремал той удивительной дремой, на которую способны только птицы. Он и с закрытыми глазами видел все, что их окружало, слышал тончайшие изменения в адской какофонии звуков. Слух – это единственное, на что могли надеяться птицы в этой опасной темноте.

Самка забилась глубоко под нависшие камни, но и ее лебедь чувствовал, улавливая трепетание каждого перышка.

К середине ночи ветер вдруг упал, перестало гудеть море, и лебедь поднял голову. Он уловил одному ему понятную перемену, услышал зарождение нового, северного ветра, ветра с далекой родины, и заворочался в беспокойстве, оскальзываясь широкими лапами на камне. Теплый, почти неощутимый ветер звал его в полет.

* * *

Внизу было непривычно бело, но лебедь по контурам, по заметным ему признакам угадал родное озеро. Радость, означавшая конец тяжелого перелета, вырвалась из груди птицы: лебедь прокричал мягким и нежным криком. Сделав несколько кругов, птицы опустились прямо на сугроб в камышах.

Стоял редкий туман. Он поднимался от сырого снега, и зарождаясь в нем, и разрушая его. Со всех сторон доносились какие-то шорохи, шлепки, вздохи, но лебедь знал, что это звуки идущей по степи весны, и не тревожился. Утомленные и голодные птицы некоторое время сидели неподвижно. Быстро светало. Острый взгляд лебедя различал каждую камышинку поблизости, каждый зигзаг извилистой протоки, покрытой снегом. Он знал, что в конце ее, на торфянике, стоят ивовые кусты, на которых теперь вытаяли мохнатые почки, мягкие и вполне съедобные в это трудное время. Медленно, шаг за шагом, он стал подаваться в сторону этих кустов, увлекая за собой самку…

К неодушевленным звукам утра прибавились и звуки живые. Где-то азартно стрекотала сорока, далеко-далеко пробовал бормотать тетерев. От ближней деревни тоже стало больше шума.

В кустах снег мягко пружинил, и даже широкие лапы птиц чуть-чуть проваливались. Самка с жадностью склевывала почки с веток, а лебедь ни на миг не забывал об осторожности. За кустами, в крепком камыше, было и постоянное их гнездо – большая куча из года в год наваливаемых друг на друга стеблей тростника и травы. В прошедшем году какой-то человек, проникший в озеро ночью, расположился на их гнезде и растоптал в темноте яйца. Лебедка отложила вторую кладку, но время было потеряно, лебедята не поднялись на крыло к отлету на юг, и пришлось их бросить. Таков неписаный закон природы: нужно спастись, чтобы продолжить род.

Туман уползал, открывая чистое голубое небо, и лебедь опять не сдержался от радости, закричал протяжно и сильно, заходил вокруг самки, клювом расправляя ей перышки.

* * *

У Якова Землякова, егеря заказника[45]45
  Закáзник – земельный или водный участок, в пределах которого под особой охраной находятся все или отдельные виды животных, растений и т. п.


[Закрыть], потянулась пора особых хлопот. Время поплыло горячее, а людей жадных на дармовщину – запретную охоту – не убавилось. С рассвета до полуночи мотался он по угодьям, то верхом на лошади – в степи, то на лодке – по береговым плёсам…

Теплее и теплее становился воздух, наплывающий на степь с восходом солнца, и Яков, чувствуя его, прислушивался к беспрестанному звону жаворонков, к далеким, звучным, как лесное эхо, голосам лебедей на озере и радовался, как малое дитя. В закутке у него всю зиму прожила пара кликунов-хлопунцов, пойманная глубокой осенью. Нелётные лебедята были обречены на погибель, но егерь с наступлением первых морозов сумел их взять и привезти домой. Ухаживала за птицами жена Землякова – Таисья.

Домашние гуси уже высиживали яйца, а прожившие с ними всю зиму лебеди сиротливо топтались у маленького оконца, пробуя клювами прочность прозрачного стекла. По утрам, когда только-только брезжил рассвет, Яков слышал их глухие, протяжные, проникающие в душу клики, хлопанье мощных крыльев и тревожился, бросал долгие взгляды в заозерье, пытаясь определить близкую погоду. Он ждал того момента, когда можно выпускать лебедей без риска. Привыкшие к теплу и человеку, они могли не вынести стойких ночных заморозков и скудного корма.

* * *

Лебедь услышал людей издали – их приглушенные голоса, хлюпанье воды под ногами или под лодкой ясно различались в предрассветном воздухе – и насторожился. Появление людей в озере, да еще в такое время, было опасным.

Прошло несколько дней, как лебеди обосновались на озере. Весна растопила снег на высоких берегах, и он скатился водой в камыши. Не выдержав напора талой воды и солнечного тепла, расползлись по камышам и рыхлые сугробы. Широкое водное пространство кольцом охватило озеро. Лишь лед на «море» – большом центральном плёсе и на его заливах – оловянно белел, еще мощный и твердый.

Лебеди стали летать на открывшиеся в полях проталины и пастись там. Особенно долго кормилась лебедка. Она откладывала яйца, и ей нужно было набираться сил для насиживания.

Редкие голоса людей с каждой минутой приближались, и лебедь бесшумно соскользнул с края гнезда в воду. Проплыв с сотню метров, он побежал, гулко шлепая по воде перепончатыми лапами. Несколько взмахов сильных крыльев – и лебедь взлетел. Издали заметил он в камышах две темные фигуры и дал тревожный сигнал самке. На втором круге лебедь увидел, как и она белой лодочкой нырнула в камыши, направляясь на открытую воду. Сделав еще один круг, подальше от опасного места, он догнал поднявшуюся в воздух лебедку, и они вместе потянули на далекое поле.

* * *

– Опять, видно, на старом месте поселились, – сказал один из людей, пробуя ногой дно. – Тогда я в темноте закрытые яйца не заметил и раздавил, думал, что ондатровая куча попалась.

– Не бросили, значит, – отозвался тот, что был в надувной лодке. – Поди, и на яичницу нам приготовили. Я еще ни разу не ел яичницу из лебединых яиц.

– Может, и приготовили – время. А место там для стоянки доброе: камыши плотные, и это гнездо как копна – влезешь и сиди, отдыхай.

– Отдохнем, – сказал опять тот, что в лодке, – теперь недалеко осталось. Была бы деревяшка – давно бы на месте были. А эту, того и гляди, об лед располосуешь.

– С деревянной ты бы не дотопал от леса. Земляк бы тебя взял тепленького еще на подходе.

– А здесь не возьмет?

– Здесь – нет. Куда ему все озеро проверить! На вертолете только, а его у Яшки, на наше счастье, пока нет.

– Ну как там? – спросил снова сидевший в лодке.

– Глубоко. Воды больше, чем в прошлом году. В сапогах не пройти.

– Ты уверен, что в том рукаве есть ондатра?

– Даже и говорить нечего! Можно отменно поживиться: шапочники сейчас шкурки с руками отрывают. Только бы до места добраться, а то я и сверху, и изнутри весь мокрый…

2

«Кто это в такую рань гарцует? – кинув взгляд на огород и заметив верхового, начал гадать Яков. – Никак, Алешка Вагин?» Он воткнул вилы в одонок[46]46
  Одóнок – остаток сена от стога.


[Закрыть] сена и облокотился на изгородь.

Небо над деревней мягко заливалось яркими красками. Снизу, от горизонта, плыли вверх алые тона, оттесняя к зениту жемчужно-янтарный пояс, который зеленел и голубел по краю, соприкасаясь с синим полем над другим концом деревни. Было до того тихо, что Яков слышал удары лошадиных копыт о прихваченную морозцем землю. «Откуда он?» – терялся в догадках Яков, наблюдая, как Вагин въезжает в переулок, разделявший его двор с заброшенным поместьем.

– Любуешься?! – издали крикнул Вагин. – А в озере ондатру ловят.

Яков насторожился: он знал, что Алешка зря языком чесать не будет.

– Кто ловит? – Егерь понял, что тревога не напрасна, и с нею пришла опасность.

– А я почем знаю. – Вагин подъехал к самой изгороди. – Нашелся кто-то.

От вспотевшей лошади потянуло потом, и Яков подумал, что нагрелась она в неблизкой дороге.

– Говори толком: где был? – Он похлопал по сырой шее лошади.

– Ездил дальний загон смотреть. Скоро скотину выгонять, надо там кое-что подделать. – Алешка полез за куревом в нагрудный карман. – Решил вот по утрянке сбегать, до работы, и пока не развезло. Днем на моей кобыле там не пролезть: снег да грязь.

– Ну и что? – Яков знал привычку кума потянуть с главным в разговоре, потомить душу.

– Я все время краем поля держался, ближе к леску, – там проталин больше. – Вагин задымил папиросой, и сразу ощутился запах табака в этом чистом и бодром воздухе. – И только миновал первый околок[47]47
  Окóлок – тоже, что колок (разг.).


[Закрыть], гляжу: у озера двое прут к камышам, тащут что-то длинное, должно лодку. Далеко от меня, не разобрать было. Догонять их тоже бесполезно. Они тут же в камышах скрылись.

– Понятно! – Яков стиснул зубы. В душе поднималось что-то серо-неприятное, то, что отравляет настроение исподволь, незаметно и гадко. – Значит, днем пошакалят, а выходить будут ночью.

– За ондатрой, – уверенно сказал Алешка. – Больше нечего сейчас в озере делать. Застыло – следов никаких, вот и подались. После я видел, как лебеди в одном месте слетели.

– В большой рукав пошли. Придется ночью караулить, как выходить будут…

* * *

От деревни тянуло дымком: кто-то топил баню в неурочное время, а в камышах стояла вязкая сырость с густым запахом таявшего снега. Прозрачная, с желтизной, вода в протоках темнела на глазах, отражая однотонное небо, вобравшее в себя и дымку нагретой за день степи, и серую тень сумерек. Дальше двухсот шагов ничего не было видно, и Яков полагался больше на слух. Он знал, что выбраться бесшумно из озера невозможно, а те двое пойдут, как только затемнеет, и сторожил каждый звук. Он сидел на колодине. Давным-давно жуткий пал прошел кромкой озера, испепелил вокруг все деревья, и немало подобных колодин лежало в займище[48]48
  Зáймище – обширное низкое место, подтопляемое водой, обычно с камышом и кустарниками, с редкими деревьями.


[Закрыть], тяжелых и плотных от влаги. На краю зарослей, чуть в стороне, невидимый из-за камыша, стоял привязанный к такой же колодине мерин. Яков взял его не без колебаний. Он боялся, что конь в неподходящую минуту зафыркает или заржет и испортит все дело. Но от верхового никакой ловкач не убежит, пользуясь темнотой, а сам Яков догоняльщик неважный. Пришлось рискнуть, и, чтобы меньше посторонних звуков и запахов отвлекало мерина, Яков захватил ему солидную охапку сена. На другой стороне протоки затаился в камышах Вагин, и его не видно было и не слышно.

Постепенно, потихоньку потянулись и тревожные мысли. Яков вдруг стал осознавать, что не имел права брать с собой Вагина. Люди в озере ухватистые, шальные, на все могут пойти. Ему-то по долгу службы, по духу, с ними пластаться, а Алешка человек сторонний. Вдруг что случится? Тогда как? Как его детям и жене в глаза смотреть?…

И чем больше думал Яков, тем неуютнее становилось в темнеющих камышах. Оседавшая сверху ночь ниже и глубже проникала в них, вытесняя из самых потаенных уголков все светлое и теплое, накопившееся за день. Яков ощущал, как остывала вода, а вместе с ней и его резиновые сапоги. Шерстяные носки с портянками уже не согревали ноги.

В деревне загорелись огни. Они плавились и плясали бликами на разливах, и вокруг, за темными просторами, светились в небе отраженные огни спрятанных далями деревень. Когда-то, в детстве, в такие же вот мягкие и влажные ночи, Яков любил выходить за ограду и до озноба слушать пролет птичьих стай. Запрокинув голову, он вглядывался в верховую тьму и представлял живой поток без берегов, течение которого обозначалось с юга на север шелестом крыльев, свистом и приглушенным птичьим гомоном. И необъяснимо восторженная печаль охватывала душу маленького Якова, и плакал он благодатными, осветляющими сердце слезами…

Ушли времена неистовых птичьих перелетов, осталось что-то робкое, едва уловимое, и то лишь в тех местах, где еще бились ручейками умирающей реки караванные птичьи маршруты. И хотя один из таких путей пролегал через озёра заказника, птиц не было слышно: до того мало оставил их в живых человек. Вместо мягких, как вздох, окрыляюще-тревожных звуков Яков услышал всплески осторожных шагов и застыл, тяжелея всем своим большим телом.

Темное пятно медленно проплывало по протоке. Яков тихо расстегнул кобуру и вынул ракетницу. Он ждал, напружинив мышцы, чувствуя привычный ожог под лопаткой, оставшийся от давнего ранения, тяжелые удары сердца… Война, короткая для него, полыхнула жутким страхом ночной рукопашной схватки, болью порезанной о нож ладони и погасла, оставив слабый шум в ушах. Холодно и остро воткнулась под сердце тревога. Яков съежился, поглядел на небо. Мирно и тихо мерцали звезды, и он, с зябкой осторожностью, с жаром в голове, стал тихо подвигаться на край займища. Никаких звуков больше не было. Яков понял, что те двое выбрались на берег. На какое-то время весь его дух затек одной мыслью, зашелся на этих темных камышах, этом ограниченном пространстве. Даже перемещался егерь до неестественности чутко, без малейшего лишнего движения и вздоха. Ломкие камыши обтекали его с тихим шелестом, и вода под ногами не хлюпала.

Большим темным пятном открылся на краю займища мерин. Узнав хозяина, он потянулся к нему мордой, без звука, словно знал, что шуметь нельзя. Яков отвязал коня и долго стоял, прислушиваясь, cдepживaя себя. Он все еще боялся спугнуть раньше времени тех, которых караулил, изводя душу в переживаниях.

Прошло минут десять, как Яков поднялся с колодины, а показались они ему долгим часом. И вот в груди у егеря будто сорвалось что-то. Резким махом он вскочил в седло и ткнул в небо ракетницей. Выстрел дернул руку, взорвал темноту и ослепил на миг. Яркий шарик стремительно взметнулся вверх и там повис. В бледном его свете, шагах в трехстах от берега, Яков увидел двух уходящих в поле людей. Конь шарахнулся в сторону от неожиданности, пугаясь трепещущих теней, но видел он это не раз и успокоился, побежал в освещенное пространство, неуверенно, валко.

Те двое как раз не растерялись и не остановились. Они вмиг бросили на землю надувную лодку с барахлом и кинулись в разные стороны.

Яков наддал мерина пятками сапог и погнался за тем, который был поменьше и потоньше, – здоровый и грузный далеко не уйдет. Он не кричал, зная, что криком делу не поможешь, а держал ракетницу наготове, чтобы не дать потухнуть свету. Яркий шарик, теряя силы, медленно срывался вниз. Егерь увидел, как человек, которого он настигал, остановился, вскинул что-то. Не отворачивая коня, Яков резко согнулся ниже гривы, и в это мгновение оглушительно грохнуло и сверкнуло впереди. Мерин, не то ослепленный близким выстрелом, не то задетый зарядом, круто вздыбился, и Яков слетел с него, роняя ракетницу. Чудом увернувшись от задних копыт, он несуразно перевернулся раза два, бороздя коленями и локтями влажную землю, и тут же вскочил, оглушенный, горячий, не чувствуя боли. В последних отблесках догорающей ракеты Яков увидел метнувшегося в сторону человека и кинулся за ним, резво, с невесть откуда взявшейся силой. В несколько невероятных прыжков он достал темную фигуру и свалился, теряя равновесие. Яков сразу почувствовал мощь и ярость сопротивлявшегося человека, но и у него силы удвоились, и егерь очутился наверху. В этот же миг кто-то рванул его за руку, заламывая ее грубо и жестоко. Яков напрягся, сопротивляясь, и та боль, терпимая и привычная, которую он носил с войны, вдруг вспыхнула искрами в глазах, резанула ножом под лопаткой. «Это второй!» – почти теряя сознание, понял егерь и тут же почувствовал, что боль ослабла.

– Не дрыгайся, гад! – услышал он знакомый голос. – Задушу!..

От лопатки по всему телу пошел жар, слабость захлестнула Якова. Он здоровой, не потерявшей чувствительность рукой достал из бокового кармана фонарик и включил. Из-за башлыка штормовки скалился в злобе поверженный. Рядом, на коленях, стоял другой браконьер, закинув высоко голову. Сзади него согнулся Вагин, натянув веревку, перехлестнувшую шею задержанного. Скуластое лицо с бородкой Яков сразу узнал и сразу почувствовал, как уходят из тела дрожь, слабость и жар.

– Бородач-ягнятник! – Он встал, бросая своего противника. – Мало, значит, я тебя наказывал. А это кто? – Он посветил на другого браконьера.

Бородатый молчал, кривясь и отряхиваясь.

– Отпусти и этого. – Яков было вновь насторожился, когда поднялся с земли его соперник, но тут же понял, что возиться больше не придется. – Пусть теперь чешут! – со смешком сказал он Алешке. – Дальше своего дома все равно не убегут.