Текст книги "Ты и твое имя"

Поговорим о крестных именах

Довольно «мирских» имен: мы произвели целое ономатологическое исследование о них. А ведь в конце концов во многовековой войне победу одержали не они: вверх надолго взяли – радостно это или грустно – календарные крестные имена. Есть смысл заняться ими.

По подсчету ученого Н. Морошкина, в середине XIX века у нас на каждые двенадцать носимых русскими людьми чисто русских имен, произведенных от славянских корней, приходилось не менее тысячи импортных, чужестранного происхождения. Да к тому же свои имена стали мало-помалу очень однообразными, если говорить о тех из них, которые были в конце концов приняты в официальные святцы. Это не так уж удивительно: церковь кое-как примирилась только с княжими именами, употребительными среди знати, из них же, указывает Морошкин, подавляющее большинство связано было с основой «-слав». Например, в летописи Нестора их сто три из ста девяноста. Такие имена – Ростислав, Мечислав, Вячеслав, Ярослав, Владислав – известны нам и сейчас; их вековая церковная. цензура с грехом пополам пропустила, в то время как многие великолепные древние имена: Лада, Рогнеда, Милонега, Добрыня, Дружина, Добрило и прочие – исчезли навсегда.

В пылу борьбы люди нередко ошибаются. Некоторые промахи наших предков мы уже разбирали; о других может быть, стоит поговорить.

Церковь знала некоторые имена святых, которые тесно срослись с различными постоянными эпитетами. Так, например, святых Иоаннов накопилось столь много, что, во избежание путаницы, их именовали каждого в особицу: Иоанн Богослов, Иоанн Креститель, Иоанн Златоуст, Иоанн Воин, Иоанн Постник. Народу было не разобраться в этой сложной системе; для него было ясно: Иван – это Иван, а Постник – Постник. И вот эти двухымянные святые понемногу распались каждый надвое. Появились неведомо откуда взявшиеся святые-самозванцы Воин и Постник. Они не попали в святцы: у них не было и быть не могло никакой «биографии» – жития: людей-то таких – людей-то таких – не существовало!

Однако малообразованные священники вполне признали обоих и охотно крестили этими именами детей. В жизни А. С. Пушкина, например, играл известную роль его друг Нащокин, московский барин-чудак. Его звали Павлом Воиновичем. Значит, его отец, вельможа времен Екатерины II, носил имя Воин, а ведь крестили его не в каком-нибудь диком захолустье. Найдете вы, если поищете, и Постниковых и Постниковичей. (Как известно, имя Постник носил гениальный русский зодчий Яковлев, создавший вместе с Бармой знаменитый храм Василия Блаженного на Красной площади в Москве. От этого имени пошли многочисленные фамилии Постниковых.).

Случались истории и еще более затейливые. В «Житиях святых» упоминаются три мученика, трое святых, будто бы происходивших из Скифии. Они состояли учениками апостола Андрея и, по преданию, за фанатическую приверженность к христианской вере были заживо вморожены в лед какой-то реки. Звали их Инна, Пинна и Римма; память о них церковь справляла 20 января и 20 июня (старого стиля). Все шло как всегда. Но со временем это забылось, имена эти в соответствии со своими окончаниями стали считаться не мужскими, а женскими и до нашего времени употребляются в качестве женских. Переберите ваших знакомых; ручаюсь, что среди них вам не встретится ни одного дяди Риммы или Инны Петровича. А вот Римма Ивановна или тетя Инна могут попасться весьма легко. (Третье имя, Пинна, почему-то почти не употребительно.)

Таковы некоторые тайны и загадки православного именословия. Они забавны. Но подобных курьезов обнаруживается куда больше, если от русских святцев обратиться к западноевропейским; ведь христианские имена, меняя свою звуковую форму и испытывая разную судьбу, путешествовали много лет по всем странам и народам Европы. Не углубляясь особенно в этот вопрос, мы позднее поговорим немного и о нем.

Роза Львовна и Фиалка Леопардовна

Человек похвастался: «А у меня есть знакомая, которую зовут, представьте себе, Розой Львовной!» Недоуменное молчание служит ему ответом. Впрочем, кто-нибудь, наверное, скажет: «Да? Ну и что же?»

Но почему, если он же заявит: «А вторую мою приятельницу именуют Фиалкой Леопардовной (или Резедой Бегемотовной)», – все закричат со смехом и досадой: «Ну да, рассказывайте! Этого не может быть!»

Не странно ли: роза – цветок, резеда и фиалка – тоже. Лев, леопард и бегемот – крупные дикие звери. Почему же названия первых могут стать именами людей, а остальные – нет? А кстати, вы уверены, что не могут? Вот фраза из одного широко известного художественного произведения: «Жиров из страха перед Мамонтом спал в ванной».

Это вас не удивляет: в одном довоенном журнале был ведь когда-то напечатан фантастический рассказ академика Обручева: привезенный в Москву замерзший тысячелетия назад мамонт ожил и натворил всяких дел; это, наверное, из того рассказа…

Вы думаете? А другая сценка:

«Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей…»

Бред сумасшедшего? Ничего подобного; это выписка из ничуть не фантастического романа А. Н. Толстого «Хождение по мукам». Речь идет о днях гражданской войны. Все происходит в Москве, и автор рисует действительно жившего на свете человека, лицо историческое, известного актера, а затем члена партии анархистов, Мамонта Викторовича Дальского.

Такой человек на самом деле существовал (его настоящая фамилия была Неелов), и если бы у него родилась дочка Виолетта

(«фиалка» по-французски), мы увидели бы живую Фиалку Мамонтовну (У М. В. Дальского была дочь. Она, насколько известно, жива и сейчас и зовется Ларисой Мамонтовной. Так как имя Лариса некоторыми расшифровывается как «чайка» (см. стр. 256), то сочетание получается еще более неожиданное.).

А чем хуже она, нежели Настурция Гиппопотамовна? (За Гиппопотамовну, конечно, поручиться трудно, но Леопардовна, по списку имен включенных в свое время в православные святцы, была вполне возможна. Если не буквально, то, во всяком случае, теоретически. Мало кому известно, что в святцах числилось имя «Пард», с пояснением: барс. Как известно, барс и леопард – два животных «близко родственных», как говорит А. Брем. Если бы вы носили имя Пард, вы справляли бы ваши именины 28 декабря по новому стилю: то был день, посвященный святому, близко родственному леопардам. Добавлю, пожалуй, что, таким образом, среди старых имен были три, связанных с крупными хищниками из числа «кошачьих»: Лев, Тигрий и Пард.)

В чем же дело тогда? Почему мы совершенно неодинаково реагируем на вполне однотипные сочетания слов?

Дело только в привычке и непривычке. Самое простое и благозвучное имя нарицательное прозвучит для нас дико, если мы внезапно превратим его в имя собственное. В нем еще будет живо чувствоваться непогашенное, неумершее первоначальное предметное значение: Еж Петрович, Верблюд Журавлев… Постепенно же (и, может быть, даже довольно скоро при частом употреблении) это значение затушуется, померкнет, потом вовсе исчезнет, и слово как бы потеряет для нас «всякий смысл», из «имени существительного» станет «просто именем». Как раз поэтому слова чуждых языков проще принимают на себя роль имен: за ними русский человек с самого начала не чует никакого добавочного значения: откуда ему знать, что Гамаль – по-турецки «верблюд», Ардальон для грека – «замарашка» или Дэйзи в Англии – «маргаритка»?

Я могу перевести вам то или иное имя, могу, скажем, объяснить, что турецкие слова «Назым Хикмет» означают: «Слагающий стихи» и «Мудрость», и тогда вам будет уже не так легко воспринимать их просто как имя и фамилию прославленного турецкого поэта. Но ведь пока я не сделал этого, вы даже не подозревали, что это «тоже слова».

Любовь Пушкина

На нашем наблюдении стоит задержаться. Хочется подтвердить его обратным примером. Очень часто слово, став именем собственным, столь бесповоротно расстается со своим былым нарицательным значением, что вскоре затем может внезапно приобрести значение новое, порой совершенно иное, очень далекое от прежнего, и начать опять играть роль «слова», только имеющего уже совсем другой смысл.

Однажды в городке Луге я увидел издали на заборе афишу. На ней резко выделялись только очень крупно набранные слова: Любовь Пушкина.

Это заинтересовало меня. «Интересно, – подумал я. – Видимо, кто-то будет читать лекцию. Но кто же подразумевается под „любовью“ великого поэта – Наталья Гончарова, Мария Раевская или, может быть, таинственная Эн-Эн?»

Я перешел улицу и рассмеялся от неожиданности, Вблизи афиша выглядела вот как:

Выступала певица, носившая ту же фамилию, что и «певец Людмилы и Руслана», а имя ее было Любовь. Все очень просто. Почему же издали я понял текст совсем по-другому?

Недоразумение? Нет, дело тут явно сложнее. Причина в том, что для нас фамилия Пушкин звучит совсем не так, как все остальные, созвучные с нею: слишком особенную историю пережила она.

Все другие сходные фамилии кажутся нам не слишком благозвучными, не очень красивыми: Мышкин, Кошкин, Душкин… В них живо чувствуется их происхождение от слов с уменьшительным и даже «уничижительным» значением, вроде «душка» (рядом с «душа»), «чашка» (рядом с «чаша») и так далее. Актер, носящий фамилию Кошкин, наверняка заменит ее более благородным театральным псевдонимом, прежде чем выступать (как актер Неелов заменил свою псевдонимом Дальский). Тот же, кто носит фамилию Пушкин, не нуждается в этом: она и так звучит достойно. Почему?

Да потому, разумеется, что на наш слух и понимание слово «Пушкин» приобрело уже давно совершенно новое значение. Оно перестало быть только фамилией. Оно значит теперь для нас: «гениальный поэт», «великий художник». Услышав его, мы прежде всего думаем, что речь идет об Александре Сергеевиче Пушкине, и только потом нам приходит в голову, что могут ведь быть и другие Пушкины: Кузьма Васильевич или Петр Никифорович (я взял эти данные из телефонного справочника). Когда поэт в своей «Родословной» гордо писал:

 
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин… —
 

он как бы предвидел в будущем это удивительное изменение значения собственной фамилии. В Большой Советской Энциклопедии указаны два Пушкина, в словаре Брокгауза даже три: Александр, Андрей и Василий. Но из них только один «Пушкин просто» – тот, которого знает каждый.

Очевидно, я был прав, когда утверждал, что судьба человека может преобразить для нас и звук, и смысл его имени. А поразмыслив, заметишь и другое: каждое слово не только состоит из звуковой формы и внутреннего значения; его окрашивает наше живое, часто очень сложное, отношение к нему.

Это можно подтвердить целым рядом сходных примеров. Мы с вами, произнося или слыша фамилию: Толстой, совершенно не задумываемся над ее значением: для нас слово «Толстой» тоже как бы является синонимом слов «великий писатель». Кто-то сказал «Толстой», и вы прежде всего подумали: «Лев Толстой, автор „Войны и мира“, могучий ум, один из самых замечательных людей XIX века».

Конечно, в следующий миг вы можете согласиться, что речь идет о каком-нибудь другом Толстом: о поэте, скульпторе, советском писателе. Но все они не «просто Толстые»: мы зовем их кого «Алексей Константинович», кого «Алексей Николаевич», кого «Федор Петрович». В энциклопедии Брокгауза упомянуты двенадцать носителей этой фамилии, и все же для нас только один из них является «просто Толстым». Но это – только для нас. Иностранцы, недавно научившиеся русскому языку, иначе воспринимают это имя. Один норвежец в своих записках о путешествии по России не без некоторого удивления замечает: «Имя Толстой означает „толстый“!».

Теперь нам надо сделать некоторое усилие, чтобы представить себе, что фамилия Глинка происходит от слова глина; а ведь в свое время известные стихи:

 
Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка –
Уж не глинка, а фарфор! —
 

показывали с полной ясностью, что связь этих двух слов между собою была куда прочнее, чем связь слова «глинка» с представлением о замечательном композиторе. Видимо, пока слово окончательно станет именем собственным, должен пройти известный срок; до поры до времени в нем продолжает чувствоваться его прежнее «нарицательное значение», и нередко оно мешает пользоваться этим словом как удобным общепризнанным именем. Вот одна из причин, которая затрудняет употребление в качестве имен «любых слов».

Имя и человек

Итак, всякое имя собственное – слово, но слово, получившее совершенно особые свойства, новую окраску. Эти свойства заставляют даже нас, современных людей, свободных от всяких суеверий, невольно ощущать в нем как бы более тесную связь с самим человеком, его носителем, чем может быть на деле. Более того, подумайте, и вы убедитесь – нередко нам кажется, что имя способно даже вроде как бы изменять свойства своего хозяина или, по крайней мере, в некоторой степени определять их.

Возьмем такой несколько искусственный пример. Перед вами—перечень лиц, персонажей какой-то пьесы. Страничка оборвана; сохранились только имена, а характеристики исчезли. Вы читаете:

Георгий Ардальонович (неизвестно кто)

Екатерина Аркадьевна Бетси …… ?

Жоржик ….. ?

Пуд Гордеич …. ?

Феклиста Титовна . . ?

Марфушенька . . . ?

Карп ……. ?

Ерема …… ?

Пахом …… ?

Егорка …… ?

Формально говоря, вы не знаете про них ровно ничего. Но разве по именам этих неведомых людей вы не можете примерно представить себе, что за пьеса перед вами и кого именно изобразил автор? Подумайте: похоже, что речь идет о дореволюционном времени и, вероятно, даже о XIX веке. Вполне возможно, пьеса рассказывает о двух семьях, дворянской и купеческой. Георгий Ардальонович и Екатерина Аркадьевна легко могут быть «господами», помещиками, мужем и женой и иметь дочку – барышню Бетси. Мальчик Жоржик годится им в сыновья, так же как Марфушенька окажется на месте в роли купеческой дочери в семье Пуда Гордеича и Феклисты Титовны. Карп, Пахом и Ерема – несомненные «мужики»…

Разумеется, можно придумать и другие варианты. Милая Бетси может стать гувернанткой Жоржика. Егорке ничто не мешает оказаться сынишкой или даже внуком почтенных купцов. Впрочем, тогда, вероятно, ему подобало бы называться Егорушкой; как Егорка, он скорее подходит для роли деревенского мальчугана. Точно так же Марфушеньку трудно вообразить «горничной девушкой» в купеческой или дворянской семье, – тогда она была бы Марфушкой или Марфушей. Продолжая эту игру вы без труда могли бы придумать сюжет, подходящий именно для этих персонажей, сочинить всю пьесу, исходя лишь из того, что вам о них уже известно. А что известно? Ровно ничего, кроме имен!

Да, но, оказывается, этого не так уже мало: имена имеют свою окраску, которая придает их носителям довольно определенные черты. Вы могли бы спокойно сделать Георгия Ардальоновича Георгием Всеволодовичем или Всеволодом Ардальоновичем, это не помешало бы ему оставаться помещиком. А вот превратить его в Пахома Ардальоновича уже куда более трудно. (В романах Л. Толстого живут две героини – Катерины: в «Анне Карениной» невеста Левина, дворяночка, даже княжна – Китти, и в «Воскресенье» – барская воспитанница, дочка дворовой крестьянки – Катюша Маслова. Толстой, как указал В. Б. Шкловский, разъясняет, почему Катюша именно КАТЮША: «Ее и звали так – средним именем; не Катька и не Катенька, а Катюша…».

Вот какое большое и многозначительное содержание может вместить в себя самое обыкновенное имя.).

Совершенно так же дама-аристократка, дворянка может быть Илларионовной, Аркадьевной, Борисовной, даже Алексеевной или Николаевной, зато уж из Титовны или Потаповны аристократки не получится никак. Мы редко отдаем себе полный отчет в этом странном свойстве личных имен, но постоянно пользуемся им. А. Н. Островский, называя одного из своих героев Титом Титычем, сумел в этом сочетании имени и отчества воплотить многие резкие черты людей темного царства, купеческой Москвы. Когда общественность первых лет революции стала перед необходимостью дать короткую, но вполне отрицательную характеристику совершенно особому разряду людей, лжематросам, пришедшим на флот не ради защиты Родины, а в погоне за житейскими благами и дутой славой, для них было найдено точное и выразительное определение-имя: «жоржики». В течение долгого времени наши школьники называли «гогочками» маменькиных сынков, а ведь Гогочка – это тоже имя. Слово «матрешка», возникшее из имени Матрена, означало на протяжении многих лет простоватых, «еще мало обтесанных», по выражению А. Н. Толстого, деревенских девушек, приходивших в город в услужение; теперь мы называем «матрешками» забавных кукол из дерева, в платочках и старокрестьянской одежде, которые вкладываются одна в другую.

Когда во времена Великой Отечественной войны мы именовали вражеских солдат «фрицами», мы использовали уменьшительное от имени Фридрих. Вместо слов «типичный англичанин» постоянно употребляют английское имя и фамилию Джон Буль, в переводе нечто вроде «Иван Бугай». «Дядя Сэм» – «дядя Самуил» – называют среднего американца. Таким образом, имена, которые когда-то стали именами из обыкновенных слов, имеют право и возможность вновь сделаться существительными нарицательными, но уже с совершенно иным значением. Чтобы причудливость этих превращений стала вам особенно заметной, я сведу некоторое количество имен, претерпевших подобного рода метаморфозу в небольшую табличку:

Нисколько не сомневаюсь, что вы сами, если поразмыслите над этим вопросом, вспомните сколько угодно других примеров, может быть, куда более выразительных, чем эти.

Однако вот что я прошу вас заметить и на что особенно обратить внимание: такие превращения бывают возможны только потому, что, когда слово становится именем, его значение непременно тускнеет, стирается. Только поэтому оно и может начать работать как имя. Я могу спокойно назвать свою сестру Акулиной, но только потому, что я забыл, что имя это значит «орлица». Вас не удивляет, когда вашего брата именуют Степаном, но ежели бы его стали звать Венком (а Стефан и значит по-гречески «венок»), это показалось бы вам довольно диким.

Именем в конце концов может стать любое слово, однако необходимо, чтобы предварительно из него выветрилось его значение. Это выветривание достигается долгим и упорным употреблением его в качестве имени. Именно поэтому два совершенно одинаковых слова для нас неодинаково годятся в имена. Слово «лев» уже успело утратить свое общее значение, и вот мы про него думаем: «Имя как имя». А слово «медведь» не прошло этой стадии, и, если кто-нибудь даст своему сыну имя Медведь, мальчишка испытает немало неприятностей. Однако, если много людей много лет подряд будут упрямо называть своих детей Медведями, в конце концов и это слово утратит значение «зверь», станет восприниматься тоже «как имя».

Если бы это было не так, мы либо никогда не смогли бы превратить в имена такие слова, как «вера», «надежда», «любовь», либо же, наоборот, могли бы спокойно называть своих дочерей «Нежность», «Догадка», «Сомнение». Ни того, ни другого на самом деле не случилось. Это надо помнить каждому, кто хочет ввести в обычай новые, непривычные имена.

Мулли Улли Гю

Неужели вы забыли это имя? Так ведь назывался вымышленный король выдуманного Джонатаном Свифтом, великим английским сатириком, карликового народа – лилипутов.

Лилипуты были малы, крайне малы: пять или шесть таких человечков уселись бы на ладони взрослого мужчины. На ней мог поместиться и его высочество король со всей его свитой. Но для его имени не хватило бы места не только на ладони,—даже в целой пригоршне. Полностью оно звучало так: Голбасто Момарем Гурдилло Шеффин Мулли Улли Гю.

Право, недурно для человечка высотой в два или три дюйма…

Что хотел сказать своей выдумкой Свифт? В переносном смысле это понятно: и среди обычных людей – намекал он – немало карликов духа, цепляющихся за пышные и громкие звания. А вот буквально…

А буквально – это имя, точнее, цепочка, ожерелье имен, рассудку вопреки повешенное на шею одного чванливого господинчика, близко напоминает мне другое сочетание слов: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст граф фон Гогенгейм.

В чем разница? Только в одном: там речь шла о вымышленном короле, а здесь я вспомнил лицо историческое. Именно так звали знаменитого средневекового алхимика, более известного под псевдонимом: Парацельс.

Граф Гогенгейм-Парацельс был католиком, а для народов, исповедующих католицизм, такие гирлянды имен – вещь вполне обычная. Поклонники французского писателя В. Гюго помнят, наверное, аристократа и испанского гранда, которого звали совсем уж сногсшибательно: Хиль Базилио Фернан Иренео Фелиппе Фраско-Фраскито граф де Бельверана.

Тут, как видите, цепь имен еще длиннее и затейливее, и это понятно.

Высокородный граф был испанцем, то есть католиком из католиков, а в этой стране к именам издревле установилось особое отношение. Вот что пишет по этому поводу наш современник Лион Фейхтвангер в своем романе «Гойя».

У гениального художника Франсиско Хосе де Гойя была подруга – герцогиня Альба, женщина из очень знатного испанского рода. В семейном кругу ее звали просто Каэтаной, но настоящее имя ее было: Мария дель Пилар Тереса Каэтана Фелисия Луиза Каталина Антония Исабель… и так далее, и тому подобное…

У писателя Фейхтвангера не хватило терпения довести этот список до конца; спрашивается, как же не скучно было возиться со всеми этими словесными побрякушками веселой и умной молодой аристократке? Зачем ей было столько имен?

Фейхтвангер свидетельствует: в Испании XVIII века «идальго» (дворяне) имели право на шесть имен каждый. «Грандам» – родовитым вельможам, носившим титул «дон», полагалось их вдвое больше – двенадцать. Что же до грандов первого ранга, самых высокопоставленных, то они могли носить столько имен, сколько заблагорассудится; в чем-чем, а в этом их никто не ограничивал. И они держались за свои права: носить множество имен казалось им весьма полезным. Вспомните, что я рассказывал вам на странице 33-34: каждое лишнее имя – лишний заступник на небесах. Чем больше у человека заоблачных тезок, тем лучше они его обслужат и защитят здесь, на грешной земле.

Но если так – возникают два вывода. Во-первых, давайте носить много имен: чем больше, тем приятнее! А во-вторых, за каждое лишнее имя надо платить. Кому платить? Церкви, священству: ведь это оно нарекает простым смертным имена.

Значит, естественно, чтобы множеством имен располагали только богатые и знатные люди. Столь же резонно запретить бедным и безродным пользоваться этой роскошью, чтобы не зазнавались! В результате – каждая испанская донья носила за собою эти бесчисленные имена, как складки на присвоенном ей шлейфе платья; каждый гранд распускал их над головой, подобно страусовым перьям шляпы. Одно стоило другого, а все вместе стоило денег.

Чемпионами на этом поприще, конечно, оказались короли. В одном справочнике середины XIX века была опубликована титулатура совсем еще крошечного пеленашки, инфанта (наследника) Португалии, которому исполнилось всего несколько месяцев от роду. Этот повелитель пеленок и император сосок назывался дон Педро Д'Алькантара Мария Фердинандо Гонсаго Ксавиер Мигуэль Габриэль Рафаэль Антонио Леопольдо Иоао Франциско Д'Ассизи, а по фамилии Саксен Кобург Гота де Браганца э Бурбон.

Рядом с этим великолепием многого ли стоят жалкие семь имен короля Лилипутии?

Может быть, вы думаете, что такая бессмыслица могла иметь место только в далеком прошлом, когда люди, даже становясь грандами и королями, оставались невежественными суеверами? Вы ошибаетесь!

И сегодня где-то в Западной Европе или Америке живет последний представитель австрийского императорского дома Габсбургов, свергнутого в 1918 году. Он занимается там единственным, хлопотливым, но не слишком доходным делом – претендует на австрийский престол. Беднягу зовут вот как; Отто Роберт Мария Антон Карл Максимилиан Генрих Сикст Ксавье Феликс Ренат Людвиг Каэтан Пий Игнаций Габсбургский.

Почтенно, даже весьма почтенно! Беда только в том, что за пять десятилетий весь крепкий коллектив из пятнадцати бравых святых так и не сумел оказать своему подшефнику единственно нужную ему помощь: в Австрии по сей день богопротивная республика…