Текст книги "Преступная история США. Статуя кровавой свободы"

Вирджиния, самая, как говорили тогда, «царственная» колония Англии в Северной Америке, по праву считалась славным местечком. Не холодно и не жарко, аккурат между будущим Севером и будущим Югом, но все-таки больше Юг. Населена была не хмурыми сектантами-разночинцами, как чуть севернее, а людьми свободомыслящими, ни Бога, ни себя не забывающими, в немалой степени дворянами. Занимался тамошний люд в основном сельским хозяйством, в социальном смысле делясь на «джентльменов», – около 1000 семей, – потомков первых поселенцев, прогнавших индейцев с берега и владевших большими и богатыми плантациями близ моря, где трудились чернокожие невольники, и «народ», численностью раза в четыре больше. «Народ», в свою очередь, распадался на «сквайров» (плантаторов победнее), фермеров и безземельную мелюзгу – в основном из отбывших семилетний срок «кабальных слуг» («белых рабов»), то ли сосланных из метрополии на каторгу, то ли оплативших трудом переезд. Ну и еще полезно для понимания дальнейших событий знать, что управлялась Вирджиния, как положено, своей Ассамблеей, но губернатора, поскольку колония считалась коронной, назначали из Лондона, а правом голоса обладали только свободные белые мужчины, владевшие землей или иной собственностью, вроде мастерской или судна. Но главное, конечно, землей, поскольку мастерские были в основном на плантациях, а корабли плантаторам же и принадлежали.

В общем, поначалу такой порядок дел был даже справедлив, но по мере роста колонии белых свободных «лишенцев» становилось все больше, и они все настойчивее поговаривали о том, что неплохо бы получить право голоса. Не политики ради, политика мало их волновала, а потому что к 1674 году на повестку дня вышел «индейский вопрос», которого раньше как бы и не было. В отличие от суровых сектантов Новой Англии, считавших краснокожих еле-еле животными и спровоцировавших туземцев вести себя соответственно, а затем вырезавших «дьяволов» подчистую, в Вирджинии царило согласие. Девятнадцать небольших местных племен, проиграв войну 1644–1646 годов, жили, не нарушая договор, лояльно служили английской короне, платили дань пушниной и даже помогали колонистам в войнах с более далекими, «немирными» племенами.

Так было много лет, но теперь привычный мир нарушился. Летом 1675 года цены на табак падали (голландцы интриговали вовсю), сильная засуха сократила урожай маиса на три четверти, и «народу», и «джентльменам» приходилось затягивать пояса, а тут еще с севера, из Массачусетса шли нехорошие слухи о взбесившихся индейцах, берущих штурмом и выжигающих целые города. То есть о знаменитой «войне короля Филиппа». Это, конечно, было далеко, но у страха глаза велики, а к тому же ситуация давала возможность решить остро волнующие всех вопросы. Короче говоря, большая группа фермеров, обитающая по соседству с лояльными индейцами, потребовала отменить договор, прогнать их, неважно, что лояльные, и распределить возделанные земли, поскольку «это даст добрым подданным дополнительный доход». Того же требовали и бывшие кабальные слуги, не имеющие заработка и мечтающие о своей земле, тем паче уже ухоженной, поскольку средств на самостоятельную очистку участков и постройку домов не имели.

Власть в лице губернатора, пожилого джентльмена по имени Роберт Беркли, такие настроения не поощряла, как «противоправные», а провести соответствующие законы через Ассамблею «народ» не мог, поскольку «малых плантаторов» было немного, а мелюзга не имела права избирать и быть избранной. Вопрос сделался актуален, но «джентльмены» добра от добра искать не собирались, – и в какой-то момент фермеры решили брать дело в свои руки по северным стандартам. Начались пограничные стычки, – белые явочным порядком занимали индейские угодья. Затем дело дошло до убийств, а в июле 1675 года и до крупного конфликта. Преследуя воинов из «немирного» племени доик, укравших свинью и побивших сторожа плантации, отряд виргинской милиции по ошибке пересек границу Мэриленда и – опять-таки, по ошибке – атаковал поселок ни в чем не виновных саскеханоков, своих союзников. Индейцы оказали сопротивление и прогнали почему-то нагрянувших белых. Возможно, зря, поскольку сопротивление рассматривалось как «грех и нарушение Божьего права».

Разозленные виргинцы, объединившись с милицией Мэриленда, вернулись в августе, уже огромной по тем временам армией, – 1100 человек окружили форт саскеханоков, пятерых главных вождей выманили на переговоры и без лишних церемоний повесили, а затем атаковали укрепление, но взять не смогли и решили удушить «чертей» блокадой. Но опять просчитались: когда голод стал невыносим, осажденные под покровом ночи покинули городок и неслышно проскользнули через оцепление, убив по дороге пятерых часовых, по одному за каждого вождя. Могли и больше, но не захотели. Однако договора больше не существовало: саскеханоки встали на тропу войны.

Все эти события, понятное дело, обострили политическую ситуацию в Вирджинии. «Народ» требовал или указа губернатора о войне с индейцами, или права голоса для всех, чтобы вотировать войну через Ассамблею. И как раз в этот момент на авансцене появился всего лишь года полтора как приплывший из Англии молодой сквайр Натаниэль Бэкон по прозвищу «Junior», поскольку был и Бэкон-старший – один из столпов колонии, богач и член государственного совета Вирджинии. Он, собственно, и пригласил молодого кузена, дела которого в Англии шли плохо, перебраться за океан, тем паче что его сестра, соответственно, тоже кузина англичанина, была замужем за самим губернатором, мистером Уильямом Беркли, и тот гарантировал свояку хороший прием. Так оно и вышло: немедленно по прибытии Натаниэль купил по дешевке две небольшие, но очень хорошие плантации в престижном районе у моря, нашел надежного компаньона, Уильяма Бёрда, и получил от губернатора выгодную, далеко не всем достававшуюся лицензию на право ведения пушной торговли с индейцами. А затем, – очень понравившись мужу кузины умением красиво говорить и толково советовать, – стал и членом госсовета Вирджинии. Искушенный политик, губернатор, видимо, полагал, что молодой человек, в колонии чужой и всем ему обязанный, станет его надежным сторонником.

И ошибся. Юноша был птичкой совсем иного полета, и амбиции его, как очень скоро выяснилось, пределов не имели. Практически сразу он ушел в оппозицию Беркли по «индейскому вопросу». Губернатор, исходя как из инструкций Лондона, так и из собственных взглядов, стоял на том, что любая «враждебность» краснокожих, неважно, что послужило ее причиной, должна быть наказана, так что карательные экспедиции против саскеханоков одобрял и поддерживал, а к их просьбам о мире не прислушивался. Вместе с тем, утверждал он, аборигенов, соблюдающих договоры, лояльных короне и «смиренно принимающих несправедливость судьбы», трогать не следует, торговать с ними должно более или менее честно и столкновений за землю не провоцировать. «Я бы хотел, – писал он, – сохранить тех индейцев, которые ежечасно в нашей власти, чтобы они служили нашими шпионами, помощниками и проводниками», предлагая построить вдоль границы несколько небольших фортов, которые исключили бы возможность вторжения с земель, где жили «немирные» индейцы. «Джентльмены», как уже говорилось, были с губернатором заодно. А вот «народ» на такое «миролюбие» роптал.

Pro forma людей не устраивало неизбежное, при решении строить форты, повышение налогов, но на деле все было куда проще. Кому-то хотелось расширить свои фермы до ранга плантаций, кому-то просто обзавестись фермой, а кого-то, безденежного, бесило, что за свои меха «краснокожие черти» требуют плату, вместо того чтобы с радостью отдавать их даром. В связи с чем «народ» сходился во мнении, что индейцев, мирные они или нет, следует попросту перебить, а их имущество поделить по-честному, «согласно заповедям Божьим». Очень скоро в вожди «народа» выдвинулся Бэкон, индейцев хотя и увидевший впервые совсем недавно, но возненавидевший сразу; сам он этого не отрицал. На тех, кто считал причиной тот факт, что в стычке с саскеханоками погиб один из его работников, даже сердился. «Хардинг, – заявил он на одном из сходов, – был выпивоха и богохульник, его гибель меня ничуть не огорчила, однако я уверен, что сокрушить, а лучше без предрассудков, полностью искоренить всех индейцев было бы делом угодным Господу и полезным для всех простых людей».

Щедрый, красноречивый и храбрый, Junior очень быстро стал популярен в среде поселенцев пограничья, вполне согласных с его программой «окончательного решения» индейской проблемы, а ощутив за собой реальную силу, бросил вызов и самому губернатору Беркли. Для начала аккуратно попробовав старика на прочность тайным предложением «поддерживать во всем честно и усердно», если его и Бёрда компания получит «меховую монополию», – то есть, в сущности, бюджет колонии. Естественно, Беркли послал «вождей народа» куда подальше, для начала отказав «наглецу Нату» в чине офицера колониальной милиции, в связи с тем, что он «своеволен и не уважает власть». А чуть позже, в марте 1676 года, вообще ударил ниже пояса, проведя через Ассамблею решение о проверке лицензий и отборе их у «виновных в контрабанде». Естественно, Бэкон с напарником оказались в числе лишенцев, – и естественно, честолюбивый и обидчивый Junior был взбешен, поскольку удар был двойным, и по амбициям, по планам, и по кошельку.

В мае 1676 года «лояльное» племя оканичи сообщило губернатору, что поблизости от их селения появились саскеханоки, и получило в ответ уничтожить «немирных» своими силами. Поселенцам отправляться в поход было запрещено, однако Бэкон – это было первым его официальным актом неподчинения – созвал недовольных таким решением, выставил им несколько бочек виски, а затем, естественно, избранный «генералом», двинулся в земли оканичи, где нежданных гостей, изможденных и голодных, встретили удивленно, но очень приветливо. Их накормили, дали отдохнуть, а пока они отдыхали, гостеприимные хозяева сделали все сами. Внезапно атаковав лагерь саскеханоков, оканичи убили около 30 воинов, еще десяток замучили у столба пыток, а прочих (человек двадцать) подарили Бэкону. Рабов Junior, конечно, принял с благодарностью, однако возвращаться назад не спешил: у него были совсем иные планы. Позже его люди честно рассказывали, что «по слухам, у дикарей скопилось пушнины на тысячу фунтов стерлингов, и было несправедливым оставлять в их руках такое богатство». В общем, за день до предполагаемого ухода, во время прощального пира, люди Бэкона, как не без гордости написал он в докладе, «набросились на мужчин, женщин и детей снаружи, обезоружили и уничтожили их всех».

Укрепленный городок, правда, взять не смогли, да и не пытались, но добычи и рабов набрали достаточно и без потерь, – по словам Джереми Уитта, «не убив ни одного враждебного индейца, но убив, обобрав и обратив в рабство множество дружественных», вернулись домой, где были встречены «народом» как герои. С точки зрения губернатора, конечно, это было совсем не так, – Беркли расценил действия Бэкона как «мятеж» (а современные историки именно с этого момента исчисляют начало «восстания»), но от заявлений старого джентльмена «народному генералу», ставшему самой популярной фигурой в Вирджинии, не было ни холодно ни жарко. Напротив, он сам перешел в атаку на Беркли и чиновников колонии, обвиняя их в «любви к индейцам» и «ненависти к честным белым людям», – в связи с чем, дескать, «ни один мужчина не смел убивать индейцев, даже враждебных… пока я не разрубил этот узел, что заставило людей смотреть на меня как на своего друга». Это, конечно, была ложь чистой воды, индейцев и раньше стреляли почем зря, но люди, естественно, верили каждому слову «нашего Ната». Сомневавшихся били. Кое-кому подпустили красного петуха. А сам «народный генерал» тем временем уже позволял себе намекать и на то, что в Лондоне не знают, кому пристойно быть губернатором, так что решать это следует не английским чиновникам, но «народу, большинством голосов», а следовательно, необходимо отменить «несправедливое установление 1670 года», лишающее права голоса «свободных белых людей, не владеющих землей».

Ничего удивительного, что Бэкон, хоть и объявленный «нарушителем закона и мятежником», легко победил на выборах в Ассамблею, первая сессия которой должна была начаться 5 июля 1676 года. Активнейшее участие в кампании, вовсю пиаря супруга среди женщин и убеждая их уговорить мужей голосовать только за «народного генерала», который «с Божьей помощью убил множество индейцев и убьет еще больше», принимала и леди Бэкон, – к слову сказать, на этом основании считающаяся нынче «основательницей американского феминизма». Совсем уж на всякий случай, – хотя сомневаться в успехе не было никаких оснований, – Junior 5 июня, в день выборов, приказал своим вооруженным сторонникам захватить избирательный участок в графстве Энрико, от которого он баллотировался. А после подсчета голосов, вместо того чтобы, как положено было, отправить в столицу колонии своих доверенных лиц со списками и опечатанными бюллетенями, двинулся на Джеймстаун во главе вооруженного до зубов отряда ополченцев, заявив, что хочет лично проследить за окончательным подсчетом и, если понадобится, сместит «негодяя Беркли, который, Бог свидетель, определенно стремится украсть у народа мою победу».

Первый блин, однако, вышел комом. Поход полусотни людей с мушкетами изобразить «законным действием народа» не получилось. 7 июня на окраине Джеймстауна Бэкон и его люди были задержаны спешно созванной милицией. Всерьез рассерженный Беркли, созвав ассамблею, поставил вопрос о судьбе «мятежника и нарушителя закона». Дело пахло петлей, и ею бы, видимо, кончилось, прояви Junior хоть сколько-то гонора типа того, что выказывал в своем кругу. Он, однако, были смиренен, как овечка, во всем каялся, пав на колени, целовал руку губернатору, называя его «любимым дядюшкой», клялся на Святом писании, что никогда больше не будет, – и таки вымолил прощение. Более того – миловать так миловать, – был утвержден депутатом и вновь назначен членом Госсовета. После чего уехал домой, а полторы недели спустя, 23 июня, вернулся в Джеймстаун уже во главе 500 вооруженных сторонников.

На сей раз, понятно, город он легко захватил, самого губернатора пленил, и 30 июня, на 5 дней раньше «законного» срока, открыл первую сессию нового созыва Ассамблеи, вошедшую в историю под названием «Ассамблея Бэкона». Подавляющим большинством голосов были утверждены знаменитые «Декларация народа Вирджинии» и еще более знаменитый Акт VII, восстановивший избирательное право «свободных белых людей, не имеющих недвижимости». А также, вернее, еще до того, Акт I и Акт II, объявившие все ранее заключенные договоры с индейцами недействительными, а все их земли, «в первую очередь, должным образом возделанные», и все «запасы пушнины, а также иные полезные припасы» собственностью колонистов. Против Акта VII не выступил никто, его поддержал даже Беркли, присутствовавший на сессии в кандалах, а вот Акты I и II вызвали споры. «Джентльмены» и бывший губернатор настаивали на том, что так поступать с «лояльными» индейцами все-таки неблагородно и Лондону это придется не по вкусу. Однако Бэкона несло. Прислушиваться к поверженным оппонентам он не собирался. На его стороне была сила, и поэтому за него голосовали даже «джентльмены». Единственное, чего «народному генералу» все-таки не удалось, – поскольку ни одно из обвинений не подтвердилось, – это привлечь «любимого дядюшку» к суду за махинации с налогами, протекцию друзьям и «преступный сговор с индейцами». В конце концов, Беркли пришлось не только оправдать, но и отпустить домой, поскольку на границе, откуда ушли почти все вооруженные мужчины, стало неспокойно и старик, согласно закону, имел право защищать свою семью.

Теперь вся власть была в руках «храброго Натаниэля». Официально объявить себя губернатором, нарушив тем самым уже и королевские полномочия, он, правда, все же не рискнул, – главой колонии был провозглашен его сторонник Уильям Драммонд, занимавший этот пост до Беркли, но снятый за взятки. Не стал «народный генерал» и, как вообще-то следовало бы, уведомлять о событиях Лондон. Более того, ввел практику выдачи патентов на плавания в метрополию только самым доверенным людям, в которых был уверен. Зато, чего и следовало ждать, мгновенно начались кампании против индейцев, причем первыми жертвами «народной власти» стало вообще ни в чем не виноватое, издавна дружественное колонистам племя памунки, исправно поставлявшее «белым братьям» вспомогательные отряды во всех их войнах с окрестными племенами. Действовала «народная армия» с уже привычной жестокостью, не ограничивая себя правилами, присущими «джентльменам», тем более что памунки за несколько лет до того по приказу Беркли сдали мушкеты «на хранение» в Джеймстаун и получали их только для участия в походах. Потрясенные, ничего не понимающие индейцы бросились за помощью к тому, кого по-прежнему считали Большим Справедливым Вождем, – к старому Беркли, и тот, как умел, разъяснил им ситуацию, в ответ на что краснокожие предложили ему любую помощь, какая потребуется. Предложение было с благодарностью принято, – старик искал любую возможность вернуться к власти, как сам он потом объяснял, «во имя порядка на земле и восстановления воли Его Величества». Тем паче что уже к концу июля вокруг него опять начали собираться люди, в основном, конечно, «джентльмены», недовольные засильем в колонии «невежд, смутьянов и наглецов» Бэкона, ко всему еще и присматривавшихся к их плантациям.

Их, правда, не так много, но тут появляется письмо из Лондона, куда экс-губернатор успел сообщить о смуте еще в самом ее начале: король, естественно, возмущен и в ответе, признавая Беркли единственным законным главой колонии, предоставляет ему чрезвычайные полномочия. Это всего лишь слова, но по тем временам эти слова значат очень много, тем паче что у Беркли сохранилась и королевская печать, которую он накануне ареста успел спрятать, отговорившись, что выкинул в реку. И слово становится делом: собрав по сусекам около сотни «джентльменов», губернатор именем короля подписывает обращение к «белым рабам», объявляя, что все кабальные слуги сторонников Бэкона, если они убегут от своих хозяев и поддержат «королевское дело», получат свободу. Кроме того, «благим и угодным его величеству делом» объявляется грабеж хозяйского имущества, две трети которого объявлялись «королевским штрафом», а треть – долей бывших невольников.

В итоге за считаные дни под знамя губернатора сбегаются не менее пяти сотен кабальников, в том числе и матросы всех трех военных судов колонии, – разумеется, вместе с кораблями и пушками. Бэкон, естественно, всерьез встревожен, – индейские земли и пушнина, конечно, очень хорошо, но его людям не нравится то, что творится дома, а мнение людей надо учитывать, и ему приходится возвращаться в Джеймстаун. В это время, примерно в середине августа, в его озабоченную голову приходит, казалось бы, совершенно фантастическая идея. «Народный генерал» пишет письма ассамблеям соседних колоний – Мэриленда и Южной Каролины, – призывая их примкнуть к «народному делу», а если Лондон откажется удовлетворить их требования, совместными усилиями «объявить в Америке независимую от англичан, во всем от них отличную американскую нацию». В устах коренного, всего пару лет как в Новом Свете не прожившего англичанина это, конечно, звучит странно, – но такое уже случалось: веком раньше, обидевшись на короля Испании, мешавшего им беспредельничать с индейцами, уже пытались объявить себя «независимой нацией», а своего лидера Гонсало Писарро «королем всех Америк» перуанские конкистадоры.

Кончилось это, правда, плохо, да и у Бэкона не лучше. «Джентльмены», правившие по соседству, с индейцами дружили, закон уважали и на «безумные письма» даже не ответили, вместо того известив мистера Беркли: мол, считаем только вас, сэр, законной властью Вирджинии. Зато 7 сентября к Джеймстауну подошли силы лоялистов, не менее 600 мушкетов, при трех пушках и, что еще страшнее, королевской печати и королевской грамоте. Но вместо штурма мудрый Беркли предлагает амнистию всем мятежникам за исключением, естественно, Бэкона, Драммонда и еще двух «неисправимых преступников». И тут, хотя город хорошо укреплен, а пушек на стенах почти дюжина, «народ» открывает ворота и сдает столицу без боя, а большинство радостно переходит на сторону губернатора, встав в очередь за грамотами о прощении. Всем прочим Беркли, предупредив о неизбежных последствиях, позволяет уйти, развернув знамена. Ему «не нужно кровопролития», ему «нужно торжество закона и власти короля».

Теперь загнанным в угол оказался Junior. Оставшиеся с ним 150–200 сторонников – не сила, он это понимает. Теоретически еще не поздно покаяться, шанс на помилование высок, тем паче есть друзья и есть кому заступиться, – в особом письме Беркли намекает, что готов ограничиться высылкой смутьяна в Англию, даже дав право продать имущество. Однако Бэкон, судя по всему, уже не мог развернуться. Да и не из тех был. Ни смириться с поражением, ни идти на компромисс он не желает. Напротив, отвечает ударом на удар: за подписями «народного губернатора Драммонда» и «народного генерала» Бэкона, – со ссылкой, конечно, на «королевскую волю» (что уже само по себе государственная измена), – выходит в свет прокламация, призывающая восстать белых рабов. На сей раз, принадлежащих сторонникам «изменника Беркли», то есть большинству «джентльменов». Всем, кто откликнется, обещают уже не только свободу, но и землю, и право голоса. Более того, аналогичная (правда, только насчет свободы) прокламация обращена и к чернокожим рабам (Бэкон, не считавший индейцев людьми, к африканцам, как ни странно, относился мягче).

Спустя пару дней такой же указ подписывает и Беркли, но Junior успел раньше, и в его армию вступают сотни новых рекрутов. 19 сентября Бэкон вновь осаждает Джеймстаун, но вместо штурма выставляет в поле перед воротами рабов-индейцев, держащих на поводках жен и защитников, пригрозив, что «честь дам будет поругана». Драки, впрочем, опять не получается: как ранее люди Бэкона, лоялисты уходят за реку с развернутыми знаменами, и на этот раз уходит большинство; к мятежникам присоединяются считаные единицы. Той же ночью «народный генерал» отпраздновал триумф, приказав сжечь Джеймстаун, «оплот греха и тирании», дотла, объявил, наконец, себя губернатором, и… И вдруг, 26 октября, молодой и полный сил, умер. То ли от дизентерии (скорее всего), то ли от яда (чему конспирологи уже три века ищут доказательства – но безуспешно). И это – в самом зените успехов – ломает хребет мятежа.