Текст книги "Великий Сатанг"

Глава 5

ДАРХАЙ. Фронт. Кай-Лаонский выступ

16 сентября 2198 года по Галактическому исчислению

Каким-то непостижимым чудом в деревушке уцелели десятка два хижин. На сплошном черном пятне, которое еще утром называлось особым укрепленным поселением Кай-Лаон, они казались вызывающе неестественными, ненужными. Их не должно было тут быть. Но они были. И солдаты в полосатых комбинезонах с оранжевыми нашивками, надрывая глотки отборной матерщиной, пинками выгоняли из них оставшихся в живых жителей, совершенно очумевших от пятидневного ада.

Ветер гнал по долине, по направлению к стратегическому шоссе, хлопья гари, засыпая продолговатые бугорки, сотни скрюченных, уже начинающих разлагаться тел в пятнистых форменных куртках. Исполняя приказ Любимого и Родного, ополченцы и борцы регулярных сил Свободного Дархая вгрызлись в землю и стояли насмерть, вал за валом отражая наступление элитных подразделений Бессмертного Владыки.

За пять суток непрерывных боев, несмотря на почти непрекращающийся артобстрел, разметавший на куски укрепленные позиции противника, ни штурмовые отряды, ни танки под прямоугольными оранжевыми знаменами не смогли прорвать линию обороны упрямого таученга Нола Сарджо…

Срывались намеченные сроки, вырабатывала ресурс техника, и выход на дальние подступы к Пао-Туну до сезона густых туманов становился проблематичным. Просчитав и взвесив ситуацию, Генштаб принял решение ввести в бой отдельный танковый корпус.

И теперь те, кто дрался до последнего, защищая подходы к Кай-Лаону, лежали, а на пепелище победители сгоняли уцелевших крестьян, не успевших или не пожелавших эвакуироваться, пока это еще было возможно. Их оказалось на удивление много – десятков семь, если не все восемь, во всяком случае не менее процента от довоенного населения. Почти все – женщины и старики, пять-шесть мужчин помоложе.

Оглядев понурых пленников, капрал ткнул пальцем в женщин, которые выглядели посмазливее, небрежно махнул солдатам («Угощайтесь, парни!») и подозвал к себе невысокого лысеющего человека в ветхой, но отглаженной, слежавшейся по складкам оранжевой накидке.

– От всей души поздравляю, высокоуважаемый дхаи, с возвращением законных прав. И прошу соблаговолить указать нам смутьянов. Не всем же им, наверное, повезло, как той падали?

Дхаи, почему-то не очень радостный, скорее подавленный, замялся.

– Мне кажется, офицер, эти люди уже достаточно наказаны…

– Вам кажется? – сочувственно, но и не без легкого презрения передразнил военный. – Это ваши трудности. А я имею четкий приказ. Не извольте волноваться, почтенный, я подвешу самых никчемных работников. Ну, скажем, вот этот – шумел, пожалуй, еще при вашем уважаемом дедушке, мой дхаи!

Сгорбленный старичок с клочковатой пегой бороденкой вздрогнул и втянул голову в плечи.

– Нет-нет, это смирный человек, офицер, я хорошо знаю его, поверьте…

– Смирный? Так-так… Ну что ж, примем во внимание. А как насчет этого?! Нет, вы только взгляните, мой дхаи, каков молодец! Экая злоба в глазах! – Взгляд капрала уперся в высокого молодого крестьянина, бережно нянчащего вывернутую из сустава руку. – Так бы и съел, кабы ручки не повыламывали. Ну, мы его сейчас живехонько успокоим. Эй, рядовой Кан, помоги-ка достопочтеннейшему дхаи выхолостить этого жеребчика…

Один из полосатых с заметной неохотой оторвался от группы, сгрудившейся над верещащими женщинами, и, подтягивая шаровары, вразвалку подошел к калеке.

– Раздевайся, брат борец, чего уж там, видишь – господин капрал ждет! Сам дхаи окажет тебе честь.

Крестьянин побледнел до голубизны – как, впрочем, и злополучный дхаи. Отшатнулся. Плетью повисла вдоль тела покалеченная рука. На худой шее дернулся кадык – и ухмыляющийся солдат с проклятием отпрянул.

Обреченный плюнул ему прямо в глаза.

Капрал оживился.

– Эге, парень, да ты ж еще и с норовом! Видно птичку по полету: никак не меньше, чем писарь ячейки Свободных, руку даю на отсечение! Что ж, вот на баньянчике Свободы мы тебя и подвесим вниз головушкой… а внизу – костерчик, как полагается, чтобы мозги не простудил. Действуй, Кан!

Почти беззвучно, словно корабль-призрак, по пыльной дороге из густеющего тумана выползла громадина «Саламандры». Тяжко осев на грунт, она еще пару секунд ворчала и вибрировала, устраиваясь на отдых.

Джимми О’Хара, откинув люк, сорвал шлем и жадно вдохнул мокрый, чужой, но удивительно вкусный воздух. Теперь он точно знал цену рассказам ветеранов. И готов был поклясться: нужно быть очень странным человеком, чтобы радоваться битве, зная, какова она на вкус. Да, зло следует карать; и он карал, он был в бою, в самом настоящем бою, и еще раз пойдет в бой, если прикажет Отчизна, но радости в этом нет и не может быть.

Ремесло солдата оказалось тяжелым и грязным. Все уроки боевой славы, вся лихость атак на маневрах и чистота танкодромов, в сущности, были ложью, скрывавшей истинный, омерзительный лик войны. И все же в глубине души Джимми сознавал, что придет день, когда, глядя в честные глаза безусых курсантишек, он, бывалый дядя, станет травить им байки о том, что все было недаром, о блестящих колоннах, победных маршах и девушках, с бескорыстной щедростью вознаграждающих утомленных победителей. И ничего не скажет он им о том, как по-настоящему выглядит война.

Есть вещи, которые каждый должен увидеть и понять сам.

Припухшие глаза неожиданно сощурились, зафиксировав некую жанровую сценку. Этакий апофеоз войны. Джимми поморщился и, пожав плечами, полоснул по солдатушкам, вовсю резвящимся с женщинами, башенным инфраизлучателем. Прицельно, от души, в полную дозу. Еще раз. Недобро ухмыльнувшись панике, он сплюнул на броню, спрыгнул в серую глинистую лужицу и медленно подошел к дереву.

– Эт-то еще что, капрал?

– Извольте убедиться, господин Большой Друг, смутьяна вешаем. Так сказать, знай, смутьян, про свой баньян! – Капрал подобострастно хихикнул.

– Та-ак. Вешаем, значит. Понятно. – Джимми доброжелательно улыбался. – А бывали ли вы в штрафном батальоне, капрал?

– Никак нет, господин Большой Друг! Четырнадцать лет беспорочной службы; имею орден Верного Пса четвертой степени и нашивку за постоянную готовность!

– Вот как? Похвально. Весьма похвально. Тем более обидно было бы увидеть вас в трибунале, капрал. А право на расстрел, знаете ли, надо еще заслужить. Бамбук растет очень медленно, вы ведь слыхали об этом, капрал? Короче. Чтоб я больше этого не видел, ясно? Вы – воины-освободители, а не банда насильников. Исполняйте!

Постороннему наблюдателю секунду спустя могло бы показаться, что капрал вырывает из лап палачей родного, чудом обретенного брата.

– Простите, – негромко сказал Джимми молодому, крепко покалеченному крестьянину. Тот молча отвернулся, злобно сверкнув глазами на высокого светловолосого чужака в полосатой форме.

И взгляд этот окончательно испортил настроение.

Оставив «Саламандру» (чего уж там, пункт взят, противник опрокинут и не скоро опомнится), Джимми бесцельно брел по деревне. Думать не моглось, жить не хотелось. Дорогу медленно пересекала девочка, маленькая замурзанная туземка, сильно приволакивающая ножку…

Дурная примета!

Суеверный дархаец сразу же пал бы в пыль ничком, бормоча заклинания от сглаза. Но Джеймс Патрик О’Хара, при всех своих недостатках, не был дархайцем, поэтому он просто присел, заглянул в глубокие, немного раскосые глаза туземки и невесело улыбнулся. Потом похлопал себя по карманам и обнаружил чудом сохранившуюся, еще с Земли захваченную карамельку.

– Держи, сестричка!

Девочка вздрогнула.

– Да не бойся, это вкусно…

Джимми не знал, понимает ли его дикарка; в кратком полевом разговорнике подобные случаи не были предусмотрены.

– Понимаешь? Вкус-но!

Она кивнула, попыталась улыбнуться в ответ – неудачно, крепко схватила яркую диковинку и неловко поковыляла к приземистой сараюшке, волоча ногу по черной маслянистой пыли.

За спиной капитана О’Хара послышался дробный топот сапог. И голос давешнего капрала:

– Господин Большой Друг! Пятнистые прорвали фронт!

…Никто и никогда не смел оспаривать, что начальник Генштаба заслуженно получил «Большое Золотое Ла» по окончании Академии.

Любимый и Родной академий не кончал.

Возможно, именно поэтому долгожданные подкрепления, лично возглавленные им, подоспели к развалинам Кай-Лаона столь неожиданно, как раз в тот неуловимый, в любой войне все решающий момент, когда весы сражения вздрогнули и закачались в зыбком, ежесекундно изменяющемся и готовом в каждый миг оборваться равновесии.

Чудовищный, тактически безупречный удар колонны супертанков, пробив брешь в обороне противника, с точки зрения высокой стратегии мало что изменил. Вынужденный отступить, таученг Нол Сарджо сумел закрепиться на заранее подготовленных позициях западнее оставленного населенного пункта и, дождавшись подхода резервных частей, с марша бросил их в контратаку, постоянно перегруппировывая войска, маневрируя, то притворно отступая, то нанося короткие резкие удары по вырвавшимся вперед подразделениям имперской пехоты. И свежие, на крайний случай прибереженные эскадроны, в считанные секунды располовиненные пулеметным огнем, трепали и дергали боевые порядки наступающих врагов.

Раз за разом – шквальные залпы и кавалерийские атаки, молниеносные просверки сабель, развевающиеся по ветру гривы куньпинганов – маленьких горбатых лошадок, плюющихся на скаку кровавой пеной… не смертельно, но надоедливо, утомляюще… и все это мешало императорским частям закрепить уже одержанную победу, опрокинуть, смять и уничтожить оттесненных бунтовщиков. Очень может быть, они давно уже достигли бы цели, не стой против них сам Тигр-с-Горы, достойный выученик Огненного Принца, великий мастер кинжальных ударов, когда невозможно ответить обидчику по заслугам и мощь ответного взмаха уходит в никуда, исчезая в вязкой, вроде бы и не пытающейся сопротивляться глиняной массе.

И все же, воодушевленные успехом, имперцы продвигались вперед, в первую очередь – на левом фланге, где волна за волной, отдавая сотни жизней под исступленным огнем, наступали егерские полки и генерал Тан Татао, не выпуская папиросы изо рта, лично шел в атакующих шеренгах, спокойно, без малейших признаков раздражения расстреливая замешкавшихся из табельного пистолета. С какого-то момента именно левый фланг стал сердцем битвы, и сделалось вполне очевидным, что к вечеру, максимум – к ночи, резервная линия обороны «Борцов Свободного Дархая», невзирая на яростный порыв подошедших подкреплений, будет сломлена…

И, осознав это, таученг Нол Сарджо сделал последнее, что могло бы, пожалуй, – при большом, очень большом везении! – переупрямить судьбу. Собрав последние части, поставив в строй каждого способного держать оружие, вплоть до музыкантов, полевых знахарей и личных массажисток, он предпринял бесхитростную, откровенно лобовую атаку против наступающих егерей – и спустя восемь минут, угодив под перекрестный огонь минометов, был ранен в ногу, затем, почти одновременно, подбит снова – на этот раз в грудь и в плечо… Когда его оттаскивали на плащ-палатке в то место, что пока еще называлось тылом, мельчайшие осколки разорвавшегося поодаль снаряда вспороли ему щеку, застряв в скульной кости, и все равно, уже полубредя, мало что соображая, он продолжал хрипеть, выплевывая вместе со словами обломки зубов и сгустки багровой мокроты:

– Держитесь! Держитесь!.. Мы победим!

С этого мгновения дело Свободного Дархая могло считаться проигранным. Утратив связь, деморализованные ранением непобедимого Тигра-с-Горы, потерявшие убитыми едва ли не две трети личного состава, миньтау покачнулись и дрогнули. Принявший командование на себя Любимый и Родной мало что соображал в передвижениях войск, и приказы его были по меньшей мере абсурдны.

Верхом же нелепости стал охватывающий фланговый удар отдельного танкового дао «Братья Дархая». Чудовищная безграмотность маневра была столь очевидна, что начальник Генштаба отказался верить первым донесениям с передовой и затребовал подтверждений. Получив необходимые данные, он долго смеялся над бессмысленной выходкой дилетанта. Затем, отсмеявшись вдоволь и склонившись над картой, он вдруг понял, что все потеряно.

В этом не было его вины; маршал умел воевать с равными и вполне способен был победить Нола Сарджо – он, собственно, и сделал это, но он никак не мог представить себе, что в изящный поединок двух профессиональных фехтовальщиков вмешается ни с того ни с сего совершенно непредсказуемый озверевший кретин с дубиной наперевес…

Отборные батальоны, фактически прорвавшие уже фронт мятежников в районе западнее Кай-Лаона, оказались замкнуты в кольцо и обречены, а потрепанные егеря, завязшие на окровавленных флангах, уже не способны были всерьез сопротивляться.

Как истый представитель высшего из Семнадцати Семейств, начальник Генштаба не позволил себе проявить слабость при подчиненных. Достав из плотно набитого золотого портсигара длинную тонкую сигарету, он неторопливо закурил, чего не бывало еще в последние двадцать лет, и скулы его казались сейчас особенно четко вылепленными.

Подняв трубку полевого телефона, маршал бесстрастным голосом отдал приказ об общем отступлении.

Корпусу «Саламандр» предстояло прикрывать отход…

…На экране стереовизора метались неясные тени. Время от времени в перекрестие прицела возникали противотанковые батареи, тщетно пытавшиеся хоть ненадолго задержать наступление. Сверхтанк сминал смертников быстрее, чем Андрей успевал пожалеть их. Машины Далеких Братьев двумя неостановимыми клиньями рвались вперед, оставляя за собою смятые, искореженные обломки орудий, разбегающиеся в первобытном ужасе расчеты и расплющенные жестянки оранжевых броневиков, чьи водители с фанатичной храбростью обреченных решились на таран.

Северная и Южная группы отдельного дао с минуты на минуту должны были сомкнуться на дымящихся руинах центра бывшего укрепленного поселения Кай-Лаон.

К исходу сорок седьмой минуты наступления Андрей не испытывал уже ни волнения, ни азарта. Сросшись с автоматикой танка, он и сам напоминал автомат. Если что-то и томило его теперь, то скорее всего стыд – перед противником и своими, стыд перед всеми дархайцами сразу и каждым в отдельности, потому что ему-то, лично ему, лейтенанту Аршакуни, в этой кромешной кутерьме ничего не угрожало. Во всяком случае почти ничего, это уж наверняка. Инструкторов, все равно, своих или нет, туземцы не обижают – таковы строжайшие инструкции обеих ставок. А сверхтанк слишком хорошо защищен, более того – в сугубо теоретическом случае непосредственной опасности умная машина заботливо катапультирует водителя…

Конечно, тогда уж не убережешься от, не дай Бог, случайного осколка… ну так на то и война.

Впрочем, в этом районе Галактики, да и на полтора десятка парсеков вокруг и намека не было на силу, способную на практике представить непосредственную опасность для «тристасороковки».

На пятьдесят восьмой минуте наступления в шлемофоне послышался ликующий голос лидера «южных»:

– Я – «Сокол», я – «Сокол»! Как слышите? Нахожусь в двух ке от точки двадцать два. Я – «Сокол», прием!

«Сокола», в миру Франтишека Ярузека, Андрей знал еще по училищу и, признаться, немножко завидовал ему: Франта – потомственный, едва ли не в седьмом поколении танкист – любил быть первым во всем, и это ему, надо признать, удавалось. Но на этот раз лейтенант Аршакуни тоже был лидером!

– Вас слышу! Я – «Индира», я – «Индира»! Как слышите? Прием!

– Езус сладчайший, какая радость! То есть бардзо, пани Индира! Через пять минут назначаю вам рандеву в точ…

Фразу прервал длинный пронзительный скрежет, и не нужно было излишне напрягать слух, чтобы узнать знакомый до боли взвизг катапульты; «Сокол» выбыл из игры, успев на прощание лишь выматериться, а в наушниках шлемофона всплеснулась какофония помех и лишь спустя несколько секунд раздался чужой гортанный голос, слегка искажающий классическую космолингву:

– Говорит Мураками, говорит Мураками! «Кондоры», делай, как я!

Команда шла открытым текстом, без кода, без позывных, и это означало, что дела противника действительно хуже некуда…

– «Кондоры», за мной! Помни Аламо!

«Кондоры» делали, как он. Разрозненные, окруженные стенами пламени глыбы металла подтягивались одна к другой – три, пять, девять, а вот и десятая! – выстраиваясь в боевую колонну. Впервые в жизни, если не считать учебных лент, Андрей видел вблизи так много «Саламандр».

Вызов Далеких Братьев Дархая был принят Большими Друзьями Бессмертного Владыки…

Придет время, и этот бой будет единогласно признан классическим, проанализирован до мельчайших подробностей и включен в обязательную программу танковых академий Дархая. Седовласые преподаватели, обремененные килограммами орденов, тщательно разберут все: и кастовую самоуверенность начальника Генштаба, и косность аристократических доктрин ведения боя, и свойственную истинным самородкам мудрую дерзость Любимого и Родного.

Они переведут на сухой язык формул вдохновенное мужество пехоты и самоубийственную жертвенность дархайских артиллеристов и сойдутся во мнении, что только ужас дал остаткам деморализованных полосатых дивизий силы вырваться из гибельного мешка.

Ужас – и надежное прикрытие пятидесяти «Саламандр».

Но «Саламандрам» отступать было уже некуда…

Впрочем, Андрей и шедшие за ним не догадывались, что творят шедевр. После сводящего с ума лобового удара, после полуторачасовой мясорубки из полусотни «Саламандр» и пятидесяти «Т-340» осталось соответственно одна и четыре – остальные бестолковыми грудами истекающего дымом металла громоздились на пепельном прогаре поля, и водители их, прихрамывая, убредали подальше, торопясь найти укрытие от случайных выстрелов…

Работа была выполнена, и догонять прорвавшегося счастливчика не имело ни смысла, ни надобности: танки Братьев Дархая вошли в Кай-Лаон.

Когда Андрей остановил машину на центральной площади поселения, там уже копошилась пехота, судя по испачканным, но не рваным комбинезонам – из утренних пополнений. Три щуплых женских тела слегка раскачивались на ветвях гигантского, немного опаленного баньяна. Андрей не без труда разобрал скоропись на табличке, прибитой к стволу: «Оранжевые подстилки». Менее всего эти обезображенные смертью крестьянки были похожи на сытых обозных шлюх…

Чуть поодаль даоченг, почти мальчик на вид, с непостижимым удовлетворением наблюдал, как высокий сутуловатый крестьянин избивает увесистой дубиной немолодого лысеющего человека в слежавшейся оранжевой накидке. Увечная правая рука не позволяла крестьянину бить в полную силу; он неловко работал левой, но у избиваемого уже не было сил уворачиваться, он стоял на коленях, прикрывая голову, и хрипло вскрикивал при очередном ударе. Изредка калека посматривал на даоченга, и тот ободряюще кивал.

Нельзя было вмешиваться; внутренние дела есть внутренние дела, в инструкциях это подчеркивалось не менее десятка раз, и невозможно было не вмешаться – вопреки всяким инструкциям!

– Даоченг! – отчего-то враз осипшим голосом крикнул Андрей.

Подросток со сдержанным достоинством повернулся.

– Даоченг А Ладжок слушает тебя, Далекий Брат Дархая.

– Что здесь происходит, даоченг?

А Ладжок скромно пожал плечами.

– Разве Далекий Брат не видит? Народ гневается. – Заметив, что Ладжок отвлекся, крестьянин опустил палку и замер в нерешительности. – А ну-ка, брат борец, скажи-ка, хотел бы ты, чтобы наши женщины рожали полосатых ублюдков? Ни одна истинная дочь Свободного Дархая не отдаст себя этой мрази живой, ведь это так, а, брат-борец?

Даоченг тепло улыбнулся Андрею.

– Видите ли, Далекий Брат, я здесь, собственно, и ни при чем. Воля народа есть воля народа, а единство народа и его армии священно. Продолжай, брат борец!

Калека взметнул палку над лысой головой дхаи.

– Стой! – Андрей перехватил тонкую жилистую руку, и крестьянин пронзительно взвизгнул. – Но, даоченг, ведь это же старик!

А Ладжок пожал плечами, неспешно приблизился почти вплотную и снизу вверх поглядел в глаза Андрею.

– Когда Вождь, Любимый и Родной, вручал мне эти нашивки, он сказал: «Народ не любит угнетателей». Именно так он сказал… Думаю, тебя уже ждут в штабе, Далекий Брат!

В штабе лейтенанта Аршакуни никто не ждал.

А у покосившихся дверей, на ступеньке ветхой лесенки, безутешно рыдала маленькая девочка, чем-то очень похожая на злосчастного дархайца в слежавшейся накидке.

На ломаном дархи Андрей спросил:

– Я могу тебе помочь?

Девчушка не подняла головы. Присев, Андрей повторил вопрос. Девочка заплакала навзрыд. Своей сестре в таких случаях Андрей давал конфеты. Это было самое большее и, пожалуй, единственное, что он мог сделать сейчас. Но конфеты, даже самые завалящие карамельки, остались дома…

Далекий Брат расстегнул планшет и протянул девочке свой дневной паек – две пачки галет и упаковку сушеного ла в серой обертке из скверной бумаги, украшенной расплывчатыми профилями Любимого и Родного и Тигра-с-Горы.

Девочка подняла глаза, всхлипнула и спросила:

– Дядя, а почему ты плачешь?

Тяжело-тяжело, совсем по-взрослому, вздохнула.

– У тебя кого-нибудь убили?

ОМГА сообщает:

…Обвинения, предъявленные инспектором Рамосом, отвергнуты Большим Жюри как бездоказательные по причине отсутствия обещанных инспектором уличающих документов. Господин Пак Сун Вон освобожден из-под домашнего ареста. По заявлению его адвокатов встречный иск Арпаду Рамосу предъявлен не будет по соображениям гуманного характера. «Больных следует лечить», – заявил господин эль-Шарафи.

…В работе Конференции по проблемам использования боэция (Порт-Робеспьер) объявлен двухнедельный перерыв.

…Папа Вселенский Сильвестр XVI в беседе с нашим корреспондентом категорически опроверг измышления врагов Единой Церкви, утверждающих, что на планете Авиньон в психиатрической лечебнице при монастыре Блаженнейшего Абу-Ромуальда Бар-Харикришна якобы томится Его Святейшество в бозе почивший папа Бенедикт XXVII.

…Массовые братания армии и мирного населения в истекшие сутки происходили на Дархае в районе населенного пункта Кай-Лаон. Таковы реальные плоды конструктивного курса на национальное примирение, предложенного дархайским властям экспертными группами великих держав.