Текст книги "Великий Сатанг"

Глава 7

ДАРХАЙ. На подступах к Барал-Гуру

8 октября 2198 года по Галактическому исчислению

Барал-Гур был близок и вместе с тем почти недосягаем.

Никакой стереоснимок, никакой кадр из панорамного фильма не отражали и в наиничтожнейшей мере подлинного очарования этого сказочного города, словно алмазная корона, венчающего горные вершины. Десятки поколений строителей, кудесников тесла и резца, высекли из неподатливых глыб эти удивительнейшие храмы, эти стремящиеся ввысь дворцы и стены, изукрашенные резьбой, – и превосходящие в красоте своей все, что способен измыслить даже и в самом прихотливом сне человек.

Стоя на самом краю провала, на кромке скального языка, выброшенного насмешницей природой, словно предмостная аркада, Андрей ясно различал серо-черные линии укреплений на той стороне. Нельзя было не признать: полосатые постарались на славу. А что им еще оставалось делать? Восьмигранные купола храмов священного города, даже полукруглые церемониальные окошки под ними уже отчетливо просматривались в бинокли.

Оставалось немногое – форсировать пропасть.

А сзади, оттуда, где стояли борцы, доносился напевный голос походного сказителя…

– Услышьте, и узнайте, и не говорите потом, что не знаете. В давние времена, когда деревья ла еще не плодоносили на земле Дархая, отправился охотиться на драконов могучий Хото-Арджанг и повстречал на горной тропе Деву Неба, прекрасную Кесао-Лату. Повстречав же, восхитился и возжелал прелестей ее. Но отвергла надменная красавица страсть Духа Добра, не приняла его славу, презрела силу его, его красоту. Звезды зажег во имя любви своей Хото-Арджанг, реки потекли из-под ресниц его, но, смеясь игриво, облачной шалью окутала Дархай капризная дева, и даже солнечный факел бессилен был развеять кудесную пелену. Ветром пел о любви своей Дух Добра, бурей изливал гнев свой к ее стопам, но, словно седое время, неумолима была Кесао-Лату. И тогда, по совету Матери своей, Первозданной Воды, воздвиг для надменной за единую ночь Хото-Арджанг город красоты и любви Барал-Гур, и не устояла красавица, и смилостивилась, и снизошла, и открыла лоно свое страсти Доброго Духа. А чтобы никто из высших не явился тревожить их брачный покой, оградил могучий Хото-Арджанг златоглавые храмы Великой Пропастью и наложил крепкое заклятие, подсильное лишь ему одному. И было это так, а иначе никак, ежели же и не так, то кто сможет доказать? Но время шло и пришло, и вот сказала Кесао-Лату: «О супруг мой желанный, о повелитель ложа моего, о князь вожделений моих! Настал ныне предначертанный день, и зовет меня к себе Небесный Порог. Скорблю, расставаясь, но нельзя не идти. Жди же и не забывай!» И не стало несравненной, лишь тонкая шаль осталась в руках всемогущего, и поблекла в очах его краса мира. Померкло без единственной желание бодрствовать в сердце Хото-Арджанга, и в сон погрузился он, ожидая прихода желанной. А чтобы нашла сияющая, возвращаясь, тропу от Небесного Порога, повесил Дух Добра в храмах Барал-Гура священные бубенцы, и из праха под левой пятой своей создал лунгов всесильный Хото-Арджанг, дабы не умолкал перезвон и знала Кесао-Лату дорогу к Дархаю, когда придет она в должный час поцелуем пробудить ото сна хилого супруга… – полузакрыв глаза, мелодичным речитативом выговаривал сказитель.

Лица борцов были необычно мягки. Отступили куда-то далеко усталость, и обжигающая горечь воспоминаний, и ожесточение недавних боев за предгорья. Здесь, в сокровенном сердце изначальных гор, суровость, словно бы намертво въевшаяся в лица их, стала менее заметной. Может быть, потому, что победа была так близка? Или оттого, что даже сюда, за добрые девять ке доносился из города тихий сладостный перезвон?

Сказитель опустил трехструнный сямьсин, и Андрей с сожалением щелкнул в кармане кнопкой диктофона. Сказка кончилась, а пропасть оставалась.

И миндалевидные глаза даоченга А Ладжока, сузившись, ненавидяще смотрели на нее.

– Борцы Дархая! – Высокий мальчишеский голос зазвенел, срываясь едва ли не на визг, но это не было смешно. – В наших рядах сегодня идет незримо прекрасная Кесао-Лату, и нам дарована высокая честь прервать сон Хото-Арджанга! С нами память наших прадедов, что строили храмы Барал-Гура, в наших сердцах ярко сияют идеи квэхва, рожденные Любимым и Родным!

«Да, но танк здесь все равно не пройдет, – меланхолично подумал Андрей, – даже с помощью идей квэхва…»

– Ошибаешься, Далекий Брат. – Ладжок откликнулся почти тотчас, словно на лету поймав и прочитав мысли. – Идеи квэхва двигают горы.

Тон его исключал даже возможность сомнений, и – чем черт не шутит, в конце-то концов? – быть может, так оно и было. Но как бы там ни было, а Барал-Гур был крепким орешком даже для идей квэхва, не говоря уж о регулярной армии. Видимо, Хото-Арджанг и впрямь был недюжинным фортификатором, да и умница-природа, величайший из инженеров, немало потрудилась, помогая ему.

Пехота, вооруженная автоматами, в крайнем случае – легкими гранатометами, пожалуй, могла бы еще преодолеть пропасть по узеньким, почти незаметным козьим тропинкам. Но на той стороне ее ожидали многие сотни метров скрученной в спирали Бруно колючей проволоки, обширные минные поля и тщательно замаскированные, утопленные в скальную породу, пулеметные гнезда.

У серебряных ворот Барал-Гура стояла гвардия Чертога Блаженств.

В отличие от дархайцев, Андрей знал: если военные действия не завершатся в ближайшие пару суток, то полосатые неизбежно получат подкрепление – минимум три новенькие «Саламандры» на основе паритета, а никак нельзя исключать, что и кое-что похлеще.

Время истекало в пропасть. Оно работало на Империю.

После ряда обстоятельных бесед с послом Хаджибуллой Любимый и Родной тоже понимал многое. Он, правда, не вполне уяснил точное значение несколько раз употребленных собеседником терминов «квота» и «паритет», но основную мысль уразумел твердо: через сутки-двое, никак не более, отчаянные призывы Бессмертного Владыки будут услышаны его Большими Друзьями. Борьба затянется, а страна и так на пределе: тысячи му лучшей земли лежат в запустении, а среди подходящих с запада резервистов можно подчас уже встретить таких, кому не под силу даже натянуть тетиву самострела.

Да и мало, ох как мало поступало их в последние дни, этих хоть каких-никаких, а резервистов. Таученг Нол Сарджо, возможно, сумел бы совершить нечто превосходящее человеческие силы, смог бы в кратчайшие сроки поставить под ружье и обучить новых борцов, но Тигр-с-Горы валяется сейчас в госпитале, изрезанный скальпелями хирургов, окуренный кадильницами знахарей («Спасти во что бы то ни стало!» – приказал Вождь), и никому, даже личному врачу посла Хаджибуллы, не известно, придет ли он в себя… а силы на исходе, и контрразведка дает не слишком приятные сводки о невесть откуда явившихся в холмах самозваных ван-туанах… и кто, в конце-то концов, знает наверняка, что сейчас творится там, за спиной, в лежащем за три тысячи ке отсюда Пао-Туне?

Иначе говоря, пропасть следовало форсировать безотлагательно, а возможностей для этого даже здесь, в самом узком ее месте, не было. Сквозь зыбучие топи и непроходимые теснины предгорий пробралась пехота, дивизион легких, почти игрушечных бронеавтомобилей, бессмысленные остатки конницы и «тристасороковка» лейтенанта Аршакуни.

Саперы подоспеют через неделю.

Если подоспеют вообще – до сезона густых туманов…

Вождь морщил лоб.

Не шибко грамотный, до всего на свете доходивший сам, он привык верить в себя, в свою интуицию, в свою волю и здравый смысл, а если разум и вера начинали иссякать, он, не колеблясь, черпал их в исступленном доверии тех множеств, что вот уже свыше десяти лет шли за ним по трудным, далеко не всегда осиянным звездами удачи дорогам его борьбы. И сейчас он не хотел – да что там, попросту не мог! – смириться с несуразной мыслью, что вот он – тот порог, переступить который не под силу человеческой воле, будь даже она умножена на десятки и сотни тысяч неистовых стремлений к победе любой ценой…

Привычно улыбаясь, Вождь размышлял.

Он был сейчас почти зол на таученга Сарджо, посмевшего оставить его и армию именно в тот миг, когда решалось все, если не больше. Пропасть! Подумать только, всего лишь пропасть, неумная прихоть бессловесной природы (при чем тут Хото-Арджанг?!), лежала под ногами и самим присутствием своим ломала все планы, крушила все предначертания, сводила на нет все созданное долгими годами изнурительных сражений и непосильного труда!

И совсем иное занимало в этот момент лейтенанта Аршакуни.

Что скрывать, когда-то в училище, совсем еще зеленым восторженным салабоном, драя полы гальюна, Андрей мечтал о подвигах. Полновесных и громогласных. Таких, чтобы все окружающие, по крайней мере посвященные в тайну его профессии, даже наглые старшины, да что там – даже противники (а что, среди них, по слухам, немало вполне приличных ребят!) уважительно хмыкали, услыхав фамилию Аршакуни.

К середине третьего курса мечты потускнели, к выпуску – окончательно развеялись.

«В жизни всегда есть место подвигу», – сказал, кажется, кто-то в славные старые времена. Не исключено. Увы, теперь война – всего лишь пародия на жизнь, рутинная повседневная пахота, не предполагающая особого героизма. «Боевая операция есть взаимодействие суммы тактически автономных единиц, гармонично образующих единое стратегическое целое» – это, увы, аксиома, а с классикой не принято спорить, и мало что зависит всерьез от одной-единственной единицы живой силы, пусть даже сидящей за пультом сверхтяжелого танка.

Но сегодня, вопреки всем аксиомам, подвиг был близок, как никогда! Сумей «тристасороковка» каким-то чудом перенестись на противоположный край провала, ворота Барал-Гура были бы вскрыты. Даже самая мощная имперская артиллерия не смогла бы помешать лейтенанту Аршакуни, исполняя свой долг, вдоль и поперек раскромсать укрепрайон и проложить дорогу к воротам столицы отборным миньтау, закаленным в боях гвардейским дивизиям друга Джугая.

От досады Андрей кусал губы: «тристасороковка» умела многое, может быть, даже сверх того, но летать она не могла. А самолеты, как, впрочем, и геликоптеры, даже легчайшие, в дархайских туманах были практически бесполезными, слишком легко бьющимися игрушками.

Знал это и Вождь.

Но десять миньтау, без малого сто тысяч готовых на все борцов, стояли за его спиной и не сомневались ни в чем, терпеливо ожидая приказа, точного и беспрекословного, как всегда. В отличие от Вождя, борцы твердо знали: невозможного нет. Светоносно озаривший поля многолетних сражений, закаленный в пламени Кай-Лаонской победы, полководческий гений Любимого и Родного не может не указать единственно верный путь…

И Юх Джугай запретил себе сомневаться.

«Если помочь может лишь чудо – значит, чудо должно произойти, иного попросту не дано!» – подумал он и несколько расслабился. И миг спустя, словно отвечая на невысказанное, из глубины строя, раздвинув первую шеренгу борцов, к краю пропасти вышел морщинистый согбенный старец в истрепанной рясе нищенствующего монаха…

На крючковатый бродяжий посох опирался он, и нечто похожее на слабое трепещущее сияние мерцало вокруг бритой досиня головы.

Потом скажут: он явился неведомо откуда.

И спросят: но кто же он был таков?

И добавят, округлив глаза: а был ли вообще?

Но все это будет потом, позже, много позже. А сейчас монах выцветшими глазами посмотрел вниз, в залитую туманом, курящуюся глубину, перевел взгляд на Любимого и Родного и проговорил совсем не старческим, неожиданно сильным голосом:

– Однако и так еще заповедал Хото-Арджанг: придет неизбежный день, когда вера, обретя плоть и кровь, снимет заклятие с пропасти!

Сказал – и сгинул, словно и не было его, лишь отзвуки последних слов долго еще не умирали в звонком безветрии гор да несколько мгновений спустя где-то далеко внизу зашуршали осыпающиеся камни.

И тогда, впервые за многие годы, ченги не стали ждать приказа Вождя.

– Дай-дан-дао-ду!

Сомкнутыми рядами, держа строй, борцы двинулись к обрыву. Они шагали в пустоту один за другим, как стояли – шеренгами, повзводно, поротно, кай за каем и дао за дао, вместе с десятниками, сотниками, вместе с гордыми птицами токон на багровых древках. Они исчезали, и ни один из уходящих не дрогнул, не замедлил шага. Лишь автоматы оставались там, где только что стояли люди – оружие нужно беречь, оно еще пригодится сыновьям. И еще, не сговариваясь, остались на месте командиры, начиная с кайченгов, потому что они, обученные руководить и вдохновлять, сознавали свою ценность: ведь недаром же еще девять лет назад, выступая на втором слете младших десятников, Любимый и Родной четко указал: «Без командиров не решается ни одна задача».

Не случалось еще подобного под небом Дархая: история творила себя сама, не оглядываясь на Вождя, даже не спрашивая его мнения. Но каждый из тех, кто проходил мимо Юх Джугая, успевал посмотреть ему в глаза с любовью и восторгом. И что в сравнении с этими прощальными взглядами была своенравная дура История! Ведь даже все видавшие горные вершины изумленно замерли и на миг раздвинули туманную кисею, потрясенные невиданным зрелищем.

Любимый и Родной стоял молча, пытаясь не пропустить ни одного лица, ответить на все последние непроизнесенные слова – видимо, у него получалось это, и борцы, исчезая за кромкой обрыва, улыбались…

Нагромождение тел росло слой за слоем. Пропасти уже почти не было, когда в абсолютной тишине А Ладжок почти угрожающе произнес:

– Смотри, Далекий Брат: идеи квэхва двигают горы!

Любимый и Родной встрепенулся. На миг ему показалось, что рядом, за спиной, вопреки всему, стоит таученг Нол Сарджо, потому что именно он сказал бы сейчас именно эти слова. Но Тигра-с-Горы, конечно же, не было здесь и не могло быть. И тогда, порывисто шагнув к пареньку, сказавшему слова Нола, Любимый и Родной обнял его за худенькие плечи и замер. Он не сказал ничего, но юный даоченг ощутил биение жаркого сердца Вождя, словно передающего ему частицу своей вдохновенной страсти, и осознал вдруг, ясно и неотвратимо, что отныне Любимый и Родной не просто верит ему как одному из борцов – но доверяет безгранично, как доверял тем самым первым своим ученикам, из которых почти никто не дожил до этих дней.

– Далекий Брат, – поверх плеча Ладжока Юх Джугай неотрывно смотрел в глаза Андрею, и взгляд его полыхал темным огнем, – нет больше преград перед Армией Свободы. Впереди Барал-Гур. Промедление смерти подобно.

Ни слова больше не вымолвил он, но Андрей понял.

И вздрогнул.

Преграды действительно не было. Сколь бы ни велика была мифическая мощь Хото-Арджанга, сила его заклятий не смогла устоять против веры и воли людей, и жертвенность человека превозмогла колдовство древних заклятий…

Борцы уже не исчезали за кромкой, они просто укладывались – без всякой суеты, деловито и обстоятельно выбирая места, кто вверх лицом, кто вниз. Время от времени то один, то другой из лежащих в верхнем слое чуть приподнимался и сдавленно выкрикивал:

– Дай-дан-дао-ду!

Андрей протер глаза, но страшный мираж не рассеивался: живой мост натужно покряхтывал и шевелился.

Веко Любимого и Родного судорожно дернулось.

– Не медли же!

Андрей на секунду представил, как воздушная подушка «Т-340» закрутит и превратит в бесформенное месиво этих кряхтящих, копошащихся, устраивающихся поудобнее людей, и едва сдержал тошноту. Стало жутко. Он попытался что-то сказать, но Вождь уже не слушал, он шел к людям – туда, к краю бывшего обрыва.

Перед тем как лечь там, рядом с борцами, среди них, равным среди равных, он обернулся в последний раз.

– Миньтаученг А Ладжок! Помни: главное, чтобы люди были довольны. И – слушай мой приказ: ты войдешь в Барал-Гур на броне. Исполняй!

Ладжок мученически скривился. Дважды глубоко-глубоко втянул мокрый воздух. Негнущимися пальцами достал из кобуры пистолет и, уперев ствол в поясницу остолбеневшему Андрею, прошипел:

– Поспеши, Далекий Брат! Борцы устали ждать…

Действительно, три оставшихся миньтау были готовы к атаке. Заливаясь холодным потом, Андрей почти упал на ставшее вдруг невыносимо жестким сиденье и, не открывая глаз, врубил двигатель.

Мотор ровно заурчал…

ОМГА сообщает:

…Магистр психиатрии и общей гомеопатии, достопочтенный доктор ди Монтекассино утверждает: «Только экстракт плодов ла способен вернуть вам остроту чувств и безотказность потенции!»

…Большая Дума Лиги Друзей Живого отмежевалась от экстремистского выпада одной из активисток ЛДЖ, госпожи Эльмиры Минуллиной, приковавшей себя цепями к воротам Центрального пищевого комбината в знак протеста против потребления продуктов животного происхождения. «Наше движение старается избегать крайностей», – заявляют функционеры Лиги.

…Конференция по проблемам использования боэция возобновила работу. На повестке дня – обсуждение пакета предложений по организации совместных разработок. Скандально известный доктор Рубин отказывается объяснить причины своего досрочного отбытия из Порт-Робеспьера.

…В связи с серией стихийных бедствий в горных районах Дархая правительство Демократической Конфедерации Галактики приняло решение разрешить въезд на свою территорию переселенцев из наиболее пострадавших районов. Эмигранты будут размещены на планетах, природные условия которых сделают возможной скорейшую акклиматизацию.

Глава 8

ДАРХАЙ. Барал-Гур

11-й день 9-го месяца 1147 года Оранжевой Эры

Люди бегут по разным причинам: кто-то от инфаркта, кто-то от неразделенной любви, еще кто-то на предмет похмелиться с утра пораньше, а иные только делают вид, что убегают. И зря в общем-то – ведь беги не беги, а от себя убежать не дано никому.

Оранжевая Эра завершалась, корчась в наплывах гари, взбаламученной танковыми траками, и прославленные мозаичные витражи Высшего Чертога были разбиты вдребезги; лишь радужные осколки смальты хрустели под рифлеными подошвами солдатских сапог…

Большие Друзья укладывали вещи не торопясь.

Времени хватало с лихвой. Посадка на корабли космофлота ДКГ была назначена на двадцать два ноль-ноль по твердому Галактическому времени. В сущности, они давно уже были всего лишь зрителями: после выхода из строя «Саламандр» танкисты собрались здесь и отдыхали, наблюдая за продолжением драчки со стороны.

Но отдых приходилось прерывать: на Дархае не было больше места полосатым форменкам. В этом суетном диковатом мирке Большие Друзья не оставляли ничего, кроме разлетевшихся в прах иллюзий. Все остальное было плотно упаковано в рюкзаки или сожжено, как приказал коммодор Мураками. По глянцевому паркету офицерской гостиницы ветер полоскал хлопья жирной сажи – все, что осталось от томиков лирических стихов, дневников, писем и фотографий. Свои бумаги Большие Друзья побрезговали сжигать на общем костре во дворе Чертога Блаженств.

Жалюзи на окнах номеров были плотно опущены.

Незачем и не на что было смотреть в умирающем городе.

Пробудись ныне Хото-Арджанг в лазурном покое из нефрита, венчающем Корону Снегов, он, быть может, посочувствовал бы в неизбывном величии милосердия своего возне пигмеев, мечущихся по узеньким улочкам священной столицы. Тысячи вчера еще благообразных и горделивых, облеченных полномочиями и осиянных величием родословных сановников, жрецов, генералов, знахарей, знатоков церемоний и мастеров каллиграфии бестолково суетились, выволакивая из домов туго набитые чемоданы, и тут же бросали их, словно только сейчас сообразив, что рухлядь, копившаяся годами, потеряла всякую цену. Подлинной ценностью оставалась разве что жизнь, да и она нынче стоила, в сущности, совсем недорого, много дешевле утлой койки в грузовом отсеке космолета.

Единственными настоящими мужчинами в Чертоге оказались, как, возможно, и следовало ожидать, евнухи Предвратья Блаженств. Именно они были первыми, кто вспомнил, что в городе есть еще более слабые существа…

Разнося грязь пришлепывающими подошвами мягких войлочных туфель, по номерам метался безбородый, оплывший, как старая набивная кукла, Блюститель Лона. Непривычно изображая униженную улыбку, он жалобно просил господ офицеров уделить несколько минут для наисерьезнейшего разговора.

Кастрата гнали. Он возвращался.

– Всемилостивейший господин Большой Друг, – захлебываясь, шелестел Блюститель. – Это ведь совсем дети, вы же знаете, что с ними будет теперь… В ваших глазах я вижу сияние истинного благородства! И в ваших! И в ваших тоже! Вы не можете, вы не должны отказывать, господа офицеры, я прошу не о себе, мне терять нечего, сами видите, но ради всего, что для вас свято, спасите этих девочек… Клянусь лоном Кесао-Лату, вы не пожалеете, я ручаюсь, я сам их обучал!.. Ведь вы же имеете право взять хотя бы по одной, на выбор, к себе в каюты…

Когда перед ним захлопывали дверь, он горестно всплескивал пухлыми выхоленными руками, всхлипывал и тихонько скребся в следующую:

– Господа офицеры…

Серебристые змеи Священного Сада изнемогали.

С незапамятно давних времен повелось: те из оранжевых, чей жизненный путь оказался ошибочным, а вера иссякла, приходили к вольерам и, сотворив молитву перед провалами темных ниш, протягивали сверкающим, шипящим лентам руку для последнего поцелуя.

Сегодня на молитвы времени не оставалось, приходилось спешить, непростительно коверкая ритуал; и мог ли представить себе хотя бы один из тех надменных и гордых, кто шаг за шагом приближался к резным оконцам Укуса, мог ли даже помыслить в прошлой, нынешним утром закончившейся жизни, что когда-нибудь ему придется стоять – в очереди! – за смертью?!

Крушение Эры лишило сил и смысла привилегии. И те, чей черед пришел, оттирали от бортиков вольер пытающихся нагло прорваться вперед, даже если те имели честь принадлежать к одному из Семнадцати Семейств.

Змеи выполняли долг до конца.

Самые молодые из рептилий, возрастом не достигшие и двухсот лет, чье брюшко еще не успело утратить зеленоватого оттенка юности, уже извивались в предсмертных судорогах на пушистом песке; старики ветераны, проползавшие едва ли не по пять веков, пока еще не отказывались источать благодетельный яд, но на многое их уже не хватало.

А высоко-высоко в поднебесье, выше храмовых шпилей, выше Короны Снегов, медленно кружили черные хищноклювые птицы токон, доселе невиданные в Барал-Гуре. Распахнув просторные крылья, они плавно скользили в вышине, бесстрастно поглядывая на пока еще живую поживу, пирующую среди груд поживы, уже готовой.

Допив рубиновое вино из корней ла, те столпы Империи, у которых хватало достоинства уйти красиво, отбрасывали чаши и, подбирая полы оранжевых мантий, спешили к змеиным площадкам…

Пытаясь не слышать истерических взвизгов и прощальных возгласов, доносящихся с улицы даже сквозь плотные жалюзи, коммодор Мураками ерошил белокурую челку, наползающую на низкий лоб. Доклад, который неизбежно потребуют бюрократы на Гее-Элефтере, никак не хотел писаться, и на полу, прямо около стола, уже валялось почти два десятка скомканных, изорванных листов, исписанных крупным, немного корявым почерком.

Не за что было себя корить и не в чем каяться.

Вспомогательный танковый корпус Демократической Конфедерации Галактики сделал в этой войне все, что мог, а может быть, даже и сверх того. Но изложить сие на бумаге оказалось очень непросто. К тому же мешал назойливый Хранитель Чертога, мельтешащий перед глазами и никак не желающий убираться.

Глядя на трясущийся подбородок вельможи, Улингер Мураками неожиданно остро пожалел, что не располагает правом пороть подданных императора.

Черт возьми, а ведь у прапрадеда, служившего главным советником при правительстве Падиона всего лишь каких-нибудь сто лет назад, такое право имелось. О, святые, добрые времена!

– Мне не до вас, милейший!

– Но подумайте же, коммодор! Вы же понимаете, что император…

– Ваш император получил в свое распоряжение три каюты люкс и грузовой отсек, и мне безразлично, какой дрянью он собирается все это забить! Ни одного лишнего метра у меня нет!

В первый раз за долгую карьеру Хранителя Чертога кто-то смел возражать ему. Царедворец был настолько ошеломлен, что позволил себе забыться.

– Да вы соображаете ли, коммодор, сколько стоит эта коллекция пилочек для ногтей?! Сорок семь тысяч уникальных экземпляров!

– Я не могу разместить людей, любезный, ваших же людей, кстати, а вы талдычите о пилочках. Посмотрите, что творится!

Хранитель Чертога усмехнулся, даже не подумав поглядеть на вопящую за окном толпу.

– Разве это люди? Что они в сравнении с коллекцией императора? Кстати, ваше превосходительство смогло бы выбрать несколько образцов для себя, на память о нашей великой дружбе…

– О, вот как?!

Мураками стал необыкновенно любезен, и Хранитель, почуяв это, немедленно расправил плечи.

– Знаете что? – Улыбка коммодора расцвела подобно пиону. – А не запихать ли вам, дружище, все сорок семь тысяч пилочек в задницу своему вшивому императору? Вон!!!

Спустя минуту, посидев, массируя виски, и несколько успокоившись, коммодор сообразил, что последний период рапорта, так долго не шедший на ум, сформировался.

«Таким образом, в силу объективных причин, а равно и вследствие недоброкачественности туземной живой силы эффективность действий отдельного танкового корпуса оказалась ниже предполагаемой».

Поставив число и подпись, Мураками усмехнулся, подумав, что в старые добрые времена после такого рапорта прапрадедушка, вполне вероятно, совершил бы харакири…

Начальник Генштаба не знал, что такое харакири.

Зато у него был зеленый паучок кюй-тюи.

Редкостная честь! Завидная привилегия! В крохотной чернолаковой шкатулке обитало бесценное наследие предков – нежное, изящное, хрупкое, как невинность первого поцелуя на заре. Ни в чем не виня себя, раздав все долги и осчастливив напоследок страстным визитом большинство почтенных супруг, несостоявшийся губернатор Пао-Туна готовился замкнуть цепь благородных предков и слиться в заоблачном единстве с теми, кто некогда пестовал его.

Пожалуй, единственное, что не позволило ему уйти, как повелевала традиция, с первым стоном утренних цикад, был крошечный остаток надежды. Дивизия Тан Татао, въедливого педанта и сухаря Тан Татао, чья родословная оставляла желать много лучшего, а дурной характер вечно портил заседания военной коллегии, вот уже четвертые сутки не подавала вестей. И нельзя было исключать, что упрямый генерал Тан, зарывшийся со своими головорезами-егерями где-то в снежных теснинах, сумеет все же нанести контрудар по ворвавшимся в Барал-Гур бандитам.

Начальник Генштаба, сознавая всю зыбкость таких расчетов, умолчал о них на последней аудиенции, но, никем пока не опровергнутые, они имели право на существование. В конце концов, пятнистых не так уж и много – тысяч тридцать, не более, и не менее трети они положили на подступах к городу, а в дивизии Тан Татао почти восемь тысяч горных стрелков…

Прерывисто всхлипнул радиотелефон.

– Докладываю: мы разбиты, – спокойным, несколько даже скучным тоном сообщила трубка; голос Тан Татао был плебейски скрипуч и занудлив, словно на заурядном разборе полетов после учений. – Докладываю: остатки дивизии отошли в порядке. Прорваться к столице возможности не имеем. В сложившейся ситуации считаю единственно возможным, перегруппировав войска, сражаться до победного конца, согласно заветам предков…

– Благодарю вас, генерал. – Начальник Генштаба был ни на йоту не менее хладнокровен. – Ни на миг не сомневаюсь: вы сделали все, что смогли. Желаю удачи. Прощайте. И, кстати, позвольте признаться, друг мой: я не всегда бывал справедлив к вам.

– Взаимно, мой маршал, взаимно. – Тан Татао, кажется, даже хихикнул не без удовольствия. – Что ж, прощайте. Честь имею!

Вот и связался узел. Надежды рассеялись, как и подобает надеждам. Покачав головой, маршал наполнил узкий тонкостенный бокал игристым вином цвета увядшего ла, приподнял его и отпил несколько глотков.

За Империю. За Владыку. За тебя, старый пень Тан Татао, и за твоих горных егерей!

Пристально поглядел в зеркало: нет ли непорядка в форме? Оглядел золотое шитье новенького белого кителя, недрогнувшей рукой провел по орденам и не спеша направился к алтарю.

Однако же не дошел. Пришлось вернуться: вновь зазвонил телефон, на сей раз – перламутровая вертушка внутридворцовой линии.

– Мой маршал, ваша высокомужественность! – Голос старшего адъютанта, несколько суетливого, но вполне надежного работника, звенел трубами победного оркестра. – Я говорю из приемной Главного Большого Друга! Вам предоставлена отдельная каюта!!!

– Каюта?!

– Так точно, персонально для вас с супругами! А остальные шестнадцать Высших удовлетворятся гамаками в грузовых отсеках!

Адъютант перевел дух и добавил – доверительно, пожалуй, даже несколько фамильярно:

– Даже господин Председатель Кабинета! Вы слышите?!

Не отвечая, маршал повесил трубку. Почти тотчас вертушка зачирикала снова, но начальник Генштаба уже не стал обращать на нее никакого внимания.

Впустить капризного кюй-тюи в ухо оказалось очень не простым делом. Предки со старых портретов одобрительно следили за маршалом…

А перламутровый телефон вопил, верещал, надрывался.

И лишь после тринадцатого безответного гудка коммодор Мураками на том конце провода приказал разъединить связь.

– Я не сомневался, что его превосходительство изберет именно такой путь. Он был настоящим мужчиной и великолепным офицером, полковник…

Старший адъютант покойного начальника Генштаба, высокий мягколицый щеголь, тянулся в струнку, ловя взгляд Главного Большого Друга.

– Ну что ж, идите. Разумеется, каюта его превосходительства остается за его семьей. Вы сможете сопровождать их, полковник?..

Адъютант истово щелкнул каблуками.

– Вольно. Можете идти.

И когда дархаец почти бегом покинул кабинет, коммодор резко развернулся к еще одному собеседнику, намеренно до сих пор не замечаемому.

– Та-ак. А теперь – вы. Скажите, капитан О’Хара, вы вообще понимаете, какую чушь несете?

– Так точно, коммодор.

– Кажется, вы считаете себя лучше своих товарищей?

– Никак нет, коммодор.

– Так в чем же дело, мать вашу так и разэтак?!

– Не могу знать, коммодор!

Руки по швам, глаза не мигают, ответы строго по уставу, не придерешься. Вот ведь что обидно…

– Возможно, вы полагаете, капитан, что все мы – слизняки и трусы, коль скоро покидаем эту дерьмовую планету, а не деремся до конца? Так вот, во-первых: у нас есть приказ! Вам известно, надеюсь, что такое приказ? Во-вторых: это не наша война, вам ясно? И потом: вам известно, что товарищи, которым вы плюете в лицо, будут спать в трюмах?! Мы отдаем каюты девчонкам из гарема этого бессмертного… ублюдка!

Джимми молчал, сержантски тупо тараща глаза.

Для себя он уже решил все. Звери идут в Барал-Гур, и их нельзя пропустить. Если они спокойно прошли по своим же, замостив ими пропасть, то что же будет здесь?.. Ребята, конечно, молодцы, и старина Улли тоже молодчина, и приказ есть приказ, и война, действительно – что уж там! – чужая, и полсотни спасенных девчушек – это совсем, совсем немало…