Текст книги "Григорий Отрепьев"

Глава 7. Признание царевича

Весть о живом царевиче, сыне Ивана Грозного, словно песчинки на ветру, разлетелась по городам и селам. О нем узнали и в Речи Посполитой, и на Руси, и в Австрии, и в Италии, и в Англии. Письма отправлялись во все концы, ко всем князьям да панам. Сам Адам Вишневецкий, хлопотавший перед Отрепьевым, в начале октября написал коронному гетману и великому канцлеру Польши Яну Замойскому о появлении царевича, на что получил ответ, что царевича обязан повидать сам король Сигизмунд и решить, достоин ли он русского престола или нет. Пан сразу же выполнил этот приказ.

Но перед тем, как начать отправлять письма с «благой» вестью, Адам в своей усадьбе держал совет, состоящий из его приближенных, среди которых находился отец Константис, высокий худощавый человек с тонзурой на голове. Этот иезуит был как никто другой заинтересован в Григории, ибо в последнее время обучал молодого человека латинскому языку, подарив ему на память Библию.

– В детстве, когда я с матерью жил в Угличе, ко мне был приставлен доктор, родом влах, по имени Симон. Узнав об измене, он нашел ребенка, похожего на меня и каждую ночь клал его в мою кровать, а меня тайно уносил с собой. И когда изменники вознамерились убить меня, они ворвались в мои покои и удушили того мальчика, а тело унесли. Когда весть об убиении царевича распространилась, в Угличе начался мятеж. Тех убийц поймали и убили. Тем временем тот влах, видя как нерадив в своих делах мой старший брат Фёдор, и то, что всей землей владеет конюший Борис, решил уберечь меня. Взял он меня тайно и уехал к самому Ледовитому морю, где и скрывал меня длительное время. И лишь перед смертью посоветовал мне до поры до времени не открываться никому, пока не достигну я совершеннолетия, став перед этим чернецом. Так я попал в Чудов монастырь, из которого бежал в Литву вместе с двумя монахами, Варлаамом и Мисаилом, – закончил свой рассказ Григорий, заучивший его до этого слово в слово по тому письму, что передал ему Пафнутий.

Адам пристально взглянул на собравшийся совет и произнес:

– Ну, что вы думаете об этом?

Тут же началось оживление. Юноша стоял в нерешительности, не зная, чего ожидать далее: славу и признание, либо плаху на Красной площади.

– Нужно все еще хорошо обдумать и решить уже при дворе короля, – предложил один из панов, молодой мужчина с красивым смуглым лицом.

– А я считаю, что необходимо решить заранее, дабы предстать нашему государю Сигизмунду истинного претендента на русский трон, – возразил ему другой пан.

Начались споры. Григорий стоял перед собравшимися, в волнении заламывая себе кисти рук. Внутри его всего трясло, что ему стало нестерпимо холодно.

– Господа, довольно! – громко проговорил Адам и, обернувшись к молодому человеку, сказал. – Иди, царевич Димитрий, пока отдохни, а мы здесь все окончательно решим.

Когда тот удалился, прикрыв за собой тяжелую, обитую позолотой, дверь, пан снова уставился на собравшийся и спросил:

– Ну, что вы думаете о нашем «господарчике»? Хорош, как вы считаете?

– Не сомненно! – ответил один пожилой пан, одетый погаче остальных. – Человек, представившийся царевичем, умен, образован, знает языки, красив собой и статен. Кто бы он ни был: настоящий сын Ивана Грозного или самозванный холоп, для нас важно иметь такого человека на московском престоле, дабы в конечном счете заиметь те земли, которые по праву должны принадлежать нам.

– И не только в этом, господа, стоит вопрос, – вставил слово иезуит Константис, и все молча взглянули на него, – нужно знать, что московиты являются еретиками и схизматиками, дикарями, позабывшие Слово Божье. Мне, как святому отцу, нужно печься о заблудших душах и указывать им истинный путь к Богу, который возможен только в нашей святой церкви. Я уже давно общаюсь с царевичем Димитрием и хочу сообщить, что молодой человек склонен принять католичество, недаром он читает Библию, которую я привез из Ватикана.

– Ну-ну, отец, не забывайся! – одернул его пан Адам, сам ревностный православный. – Ты здесь только что оскорбил меня, назвав схизматиком, а сам при этом живешь в моем доме и ешь с моего стола.

Отец Константис из под лобья взглянул на него, готовый испепелить его, но сдержался и ответил:

– Я не оскорблял тебя, сын мой. И я знаю твою веру и как ты к ней относишься. Но в моих интересах помочь русакам, этим диким безбожным варварам, войти в лоно истинного Бога, познать Его.

– Этот царевич тоже русак, – заметил с усмешкой молодой пан, – по-твоему, отец, он дикарь и безбожник?

– Нет, он нет. Вот потому я и готов поддержать его начало и благословить на трон, дабы вся Русь стала католической.

– Похвальное решение, – проговорил Адам, – я понял тебя, святой отец. Ты за царевича и его поддержку. Но я хочу спросить еще раз остальных собравшихся на этот совет: готовы ли вы поддержать Димитрия или нет?

Один за одним паны ответили положительно, посоветовав после принятия решения ехать с претендентом на престол в Краков, к самому королю Сигизмунду III.

В ноябре 1603 года из Кракова пришло ответное письмо Адаму Вишневецкому, который после аудиенции с папским нунцием Рангони, изъявил желание лично встретиться с московитянином, дабы удостовериться лично в его подлинном царском происхождении. Но не все в Польше были рады такому «господарчику», как стали называть Отрепьева. Против мнимого царевича выступили политики и военачальники как Ян Замойский, Константин Острожский, знавший раннее других беглого монаха, Карл Ходкевич и воевода Збаражский. Король решил не торопиться с принятием решения, но ему было так интересно хоть раз взглянуть на московского царевича, что он, вопреки всем, назначил дату аудиенции.

Собираясь в путь, который должен окончательно и навсегда решить его дальнейшую судьбу, Григорий изъявил желание проститься со всеми, понимая, что больше никогда их не увидит. Он быстрым шагом прошел на кухню, где столпилась вся челядь. Кто мог предположить, что некогда молодой холоп окажется никто иным, как самим царевичем? Слуги, что раньше потешались и смеялись за его спиной, теперь склонились в глубоком поклоне, словно он уже занял родительский престол. Коротко поздоровавшись с ними, Григорий подошел к той, которая одна любила его. Анна попыталась тоже как и остальные поклониться ему, но молодой человек приподнял ее лицо за подбородок и прошептал:

– Не надо церемоний, любимая. Для меня ты навсегда останешься госпожой моего сердца.

– Ты уезжаешь, покидаешь меня, – ответила девушка и слезы разом брызгнули из ее глаз.

– Не плачь, любовь моя, не плачь! Все будет хорошо, вот увидишь. Однажды я вернусь за тобой и нашим сыном, – он слегка прикоснулся к ее округлившемуся животу и погладил его, – и заберу вас. А если Бог пошлет мне победу над Годуновым, ты станешь не только моей царицей, но и царицей всей Руси! Миллионы будут падать ниц перед тобой, ты узнаешь почет и богатство.

– Для меня ты и так победитель, мой… Димитрий, – она чуть запнулась на имени.

– Называй меня так, как ты привыкла. Лишь для тебя одной я останусь Григорием.

– Я буду ждать тебя, мой ненаглядный.

Молодой человек наклонился и поцеловал Анну в губы. На прощание он пообещал как можно скорее вернуться за ней, понимая, что это была еще одна ложь. Так он ушел, оставив ее со своей мечтой да ребенком, который должен был вот-вот родиться.

Смирной-Отрепьев мирно покачивался в седле. Его донимал сон. Голова стрельца то и дело кренилась в сторону и тогда он резко просыпался, потирал глаза и следовал дальше, нахлестая коня. Вот уже несколько дней дядя Григория ехал через леса, пробираясь к границе Литвы. В его седельной суме было припрятано царское письмо, в котором Борис Годунов разоблачает мнимого царевича, рассказывая в подробностях события в Угличе и называя нового претендента на московский престол «Расстригой» и «Юшкой Отрепьевым». Для пущего доказательства царь приказал Смирному отправиться в дальний в путь в Речь Посполитую, дабы встретиться с племянником и увезти его обратно домой.

Смирной-Отрепьев видел, как устал конь. Сделав привал на опушке леса, он стреножил коня и развел огонь, дабы согреться холодной осенней ночью.

Ветер усилился. Кроны высоких сосен покачивались под порывом, отчего становились похожими на страшных чудовищ из сказок. Над головой пролетела сова, должно быть, за добычей. Потом снова стало тихо, лишь треск горевшего костра раздавался в этом безлюдном месте.

Поеживаясь от холода, Смирной подержал руки над огнем и только затем принялся за еду. Немного перекусив, мужчина подпер подбородок ладонями и, глядя на яркое пламя, подумал: «Зачем я все это делаю? Почему так легко согласился на требование царя? Неужто я сам поклялся тогда десять лет назад Варваре, жене моего покойного брата, что их дети и мои тоже. Как, как мне решиться взглянуть в глаза родному племяннику, потрясывая правдой, что сокрыта в том письме Годунова? Что потом я скажу Варваре, когда Гришу повесят по приказу государя на Лобном месте? А казнь неминуема, ибо он считается государственным преступником. Что мне делать? Что мне делать, если Гриша умрет?»

Огонь почти догорел. Ветер разнес белый пепел по траве. Так и не заснув, Смирной то и дело видел перед внутренним взором брата Богдана, его лицо напоминало лицо Григория. Вдруг что-то надумав, стрелец вскочил на ноги и, достав из сумы завернутую бумагу, разорвал ее в клочья и бросил на остывшие угли.

– Нет! – решительно проговорил Смирной, садясь на коня. – Пусть Годунов делает со мной что хочет, а родного племянника я не выдам! – с этими словами он развернулся и поехал в обратную сторону.

Карета, запряженная рослыми статными жеребцами, подъехала к большому заложцкому дому. Навстречу из-за ворот вышел уже немолодой важный пан, одетый по последней столичной моде в гусарский костюм, украшенный позолоченными пуговицами. Хозяина дома звали Константин Вишневецкий, это был двоюродный брат Адама Вишневецкого, приглашенного из Брагина в Краков для тайной аудиенции у короля Сигизмунда.

Адам, кряхтя, вышел из кареты и направился к родственнику. Обнявшись с ним, Константин вдруг понизил голос и спросил:

– Ну и где наш княз московский?

– Сейчас увидишь.

Константин любопытно уставился на карету, из которой легко ступил на землю молодой коренастый человек в дорогом гусарском костюме зеленого цвета, который так шел ему. Его некогда длинные каштановые волосы теперь были коротко острижены на европейский манер, голубые глаза горели ярким дерзким огоньком, легкая улыбка растянула алые пухлые губы. Его лицо было красивым, и даже две темные бородавки не так бросались в глаза. Статный, молодой, красивый, гордый – таким увидел Отрепьева Константин Вишневецкий.

Хозяин пригласил жданных гостей к себе в обширный дом, окруженный со всех сторон дивным садом, в котором помимо деревьев и цветов находился небольшой фонтан. Стол ломился от явст: слуги подали телятину, приправленную в соусе, испеченные в тесте яблоки, поджаренные на вертеле куринные тушки, рыбу. Специально в честь царевича Константин приказал подать самое лучшее вино, которое у него имелось.

Григорий ел много, время от времени запивая горьковатым терпким вином, от которого свербило в носу. Но сколько бы он ни выпел, всегда оставался трезвым. Его галантные манеры, то, как он держал вилку и нож, не могли не привлечь внимания Урсулу, супругу Константина. Восседая подле мужа за одним столом с мужчинами, привлекательная панночка то и дело бросала кокетливый взгляд на молодого русского царевича, который густо краснел от смущения. Григорю, воспитанному в лучших русских традициях, в которых женщины и мужчины всегда находились отдельно друг от друга, было немного неловко из-за присутствия женщины, да к тому же с непокрытой головой.

За ужином братья Вишневецкие решили как можно скорее встретиться с королем Сигизмундом и окончательно все решить, а до этого, проговорил Константин, я устрою бал по случаю приезда гостя, на котором он познакомиться с другими вельможными панами.

Стояла морозная ноябрьская ночь. И хотя снега не было, гости входили в дом, закутанные в длинные шерстяные плащи. Константин и Адам радостно приветствовали приглашенных. Паны, разодетые в красивые гусарские костюмы с длинными рукавами, дамы в широких французских платьях, блестящие драгоценными камнями – все пришли поглазеть на московского царевича, который скромно стоял поотдаль и внимательно глядел на гостей. Его лицо было угрюмым и сосредоточенным, сердце гулко билось в груди от волнения, и когда к нему обратился пан Константин, то не сразу расслышал вопрос.

– Князь Димитрий, князь Димитрий, с вами все хорошо? – осведомился пан, желая скрыть смущение от невнимательности «господарчика».

– Да… да, вельможный пан, со мной все хорошо, – смущенно, запинаясь, ответил Григорий.

– Может быть, у вас голова болит? Мне позвать за лекарем?

– Нет-нет, я здоров, спасибо.

Адам, решив сгладить обстановку, пригласил «царевича» поближе познакомиться с гостями, которые только и ждали мгновения, когда сам московитянин соизволит поприветствовать их.

– Это пан Острожевский, – сказал Адам и указал на полного, средних лет мужчину с большими темными усами и серыми глазами.

Григорий кивком головы поприветствовал вельможного пана.

– А это чета Маговских: пан Ян Маговский и панна Виолетта Маговская.

– Очень приятно, – молодой человек галантно кивнул головой и слегка улыбнулся.

Так прошло полчаса, пока юноша не узнал каждого гостя, как кого зовут и откуда родом. Раньше, в детстве, он так мечтал побывать на балу, потанцевать в паре с красивой дамой, ему чудилось, будто бал – это необыкновенное чудо, в котором нет места для грусти; сейчас же его съедала тоска – нет, не о таком бале грезил он, все было полно чванства, лицемерных улыбок и фальшивых комплиментов. Григорий ощущал на себя их насмешливые взгляды, ухмылки: для европейцев он даже в гусарском костюме оставался диким москалем и еретиком-схизматиком. Молодой человек уже решил было удалиться под каким-нибудь предлогом, дабы не чувствовать себя скованным на балу, как вдруг к нему подошел Константин и, взяв под руку, подвел к пожилому мужчине с редкими седыми волосами, короткими усами, торчащих из-под большого прямого носа, его темные близко посаженные глаза глядели так, словно видели человека на сквозь. От этого пристально взгляда «царевич» внутри съежился и похолодел, немного отступив на шаг, что не ускользнуло от незнакомца.

– Канцлер Лев Сапега, – представил пан незнакомца.

«Лев Сапега? – воскликнул про себя Григорий – Да он же все знает, всю правду о царевиче Димитрии? Неужто настал мой последний час? Неужто я рухну в пропасть, так и не поднявшись на вершину?» Но канцлер едва лишь усмехнулся в усы и проговорил:

– Приветствую вас, князь Димитрий Иоанович. Добро пожаловать в Речь Посполитую.

«Значит, не узнал! А если и узнал, то решил подыграть», – радостно подумал молодой человек.

Конечно, Лев Сапега сразу понял, что мнимый царевич и есть самозванец, о котором писал в посланиях Борис Годунов, более того, во время убийства настоящего царевича канцлер был на Руси и знал обо всем из первых уст, вот почему он с такой усмешкой глянул на Отрепьева, который не имел ничего общего с Димитрием. Канцлер точно знал, что у мальчика не было никаких отличительных признаков вроде бородавок и разной длине рук; знал и то, что тот страдал эпилепсией в тяжелой форме, был слаб здоровьем и безумен – ничего общего с этим крепким, умным человеком. Но, какова бы ни была причина, Сапега решил держать все в тайне… до поры, до времени.

Проводив еще одного гостя в пиршественный зал, братья Вишневецкие решили потолковать с канцлером о том, действительно ли это сын Иоана Грозного или же беглый монах, расстрига, чернец Григорий, как писали о нем из Москвы.

– Это мы сейчас проверим, – ответил Сапега и сказал, – есть у меня один человек по имени Юрий Петровский, который много лет назад служил в Угличе самому царевичу. По крови он лифляндец, некогда звавшийся на Руси именем Петрушка. Должен же он узнать Димитрия, если они росли вместе?

– Где этот холоп? – воскликнул от удивления и даже какой-то радости Константин, сам еще до конца не уверенный в искренности Григория.

– Да он здесь, вместе с другой челядью. Я специально его привез с собой.

Вишневецкий приказал одному из лакеев призвать к ним Юрия Петровского. Молодой холоп, с виду боевой парень, должно быть зная свою роль, при виде Отрепьева широко улыбнулся и проговорил, что это и есть тот самый царевич, которого якобы убили в Угличе, при этом никто из собравшихся не обратил внимание на один нюанс: Петровский первое мгновение пристально вглядывался в лицо самозванца, по нем сразу стало понятно, что он никогда прежде не видел этого человека. Однако же, сам Григорий, научившийся за два последних года хитрить, первый подошел к молодому человеку и по-братски обнял его со словами:

– Наконец-то, мы встретились. Сколько лет прошло с той поры, когда мы в последний раз играли в орешки?

– Да-да… а я и не сразу признал тебя, царевич, уж больно ты вырос да похорошел, – с этими словами Петровский улыбнулся и стал делать вид, будто он действительно рад этой встречи.

Лев Сапега поблагодарил своего слугу и, повернувшись к братьям Вишневецким, спросил:

– Ну, теперь вы все поверили?

– Да, – хором ответили те, – этот человек действительно царевич!

Через несколько дней после бала Григория вместе с братьями Вишневецкими пригласил к себе тесть Константина, Юрий Мнишек. Этот пожилой человек с грубыми чертами лицо и большим ростом был воеводом того времени. Его любовь к роскоши и расточительству привела к тому, что он погряз в долгах, которые никак не мог выплатить; но даже не смотря на такое затруднительное положение, ни он, ни его младшая пятнадцатилетняя дочь не могли прожить ни дня без праздника. Дни и ночи напролет в их поместье гремела музыка, отовсюду съезжались такие же кутилы как и они: паны, светские дамы, благородные рыцари, богатые купцы. Все как один приезжали, дабы поглядеть на юную красавицу Марину, которая была слишком хитра, слишком умна и честолюбива для своего возраста. Красавица, росшая в богатстве и роскоши, была разбалованной родителями, которые с пеленок внушали ей великую роль и любовь к власти.

Узнав о приезде московского царевича, властолюбивая Марина провела целый день у себя в покоях перед зеркалом, примеряя то один наряд, то другой. Служанке пришлось похлопотать, прежде чем нарядить юную прелестницу. Молодая панна капризничала, разбрасывала непонравившиеся вещи на пол, цепляла то одни украшения, то другие. Наконец, ее выбор остановился на светло-голубом платье с серебристом отливом, усыпанное мелким жемчугом, на голову служанка одела ей большую диадему на подобии царской короны, дабы дочь воеводы произвела положительное впечатление на царевича.

– Как бы мне хотелось увидеть его поскорее, – вздыхала темноволосая красавица, глядя на свое отражение в зеркале, ее большие карие глаза ярко блестели при свете свечей.

– Благородная панни всегда неотразима в своей красоте, – ответила льстиво служанка, уберая разбросанные по полу платья.

– Я должна завоевать сердце царевича, чего бы мне этого ни стоило! – проговорила тихо сама себе Марина и усмехнулась, ее улыбка напомнило оскал прекрасной тигрицы.

Все гости уже собрались в большом зале, украшенного высокими сводами и колоннами. В воздухе витал аромат духов. Несмотря на холодную погоду, в доме воеводы было жарко. Многие дамы даже расскрыли веера, дабы нагнать на себя прохладу. Иной раз то там, то здесь гости перешептывались на счет приезда московского царевича Димитрия, который должен был вот-вот появиться; особенное оживление было в кругу дам, которые хихикали, прикрывая рот платочками, и спрашивали друг друга:

– Когда же приедит царевич?

– Как хочется взглянуть на него.

– Говорят, он молод и хорош собой.

– Моя мечта – станцевать с ним мазурку.

– Ой, смотрите, вон слуги засуетились.

– Должно быть, это приехал Димитрий!

– Давайте посмотрим.

Дамы взволнованно столпились у входа, каждая из них хотела рассмотреть царевича с близкого расстояния. Сидящая в большом кресле, похожим на трон, в окружении карликов, Марина глубоко вздыхала, ее пальцы нервно теребили бахрому на подлокотниках, она аж вся побледнела и замерла, когда в зал вошел в окружении братьев Вишневецких, Юрия Мнишека и лакеев московский царевич Димитрий Иоанович. Все присутствующие низко склонились в поклоне, словно он уже являлся носителем царской короны. Дамы кокетливо склонялись в реверансе и улыбались, если молодой человек ненароком ловил их лица. Одетый в безупречный гусарский костюм зеленого цвета, под который также была надета желтая длинная рубаха, унизанная мелкими бриллиантами, Григорий мог только догадываться, какие мысли возникли у дам.

– Какой он хорошенький! – тихо проговорила одна.

– Да, такой молодой, симпатичный, – ответила другая.

– У него такие красивые голубые глаза! – сказала еще одна.

– Дамы, хоть он и московит, но выглядит гораздо лучше и привлекательнее не только наших панов, но и французских господ.

– Да что там французы, от которых разит как от последних холопов! Царевич Димитрий хотя бы чистый и пахнет от него приятно, – ответила пожилая панна, гордая и величественная.

– Как же вельможная панна может так говорить? Это же неприлично! – возразила молодая девушка в алом платье.

– Я сказала то, о чем вы все подумали, – ответила та.

Сам Григорий уже не слышал их разговоров. Он, статный, гордый, с сияющей белозубой улыбкой, шел к тому месту, где сидели Юрий Мнишек и Марина. Молодому человеку казалось, будто он летит над землей, так легко ему было в тот момент. От склоненных голов панов, от галантных приветствий и кокетливых взглядов прекрасных дам у него закружилась голова, сердце чаще забилось в груди, он вдохнул полной грудью и радостно подумал: «Так вот она какая, слава?»

Григорий подошел к воеводе и чуть склонил голову, тот поклонился ему как царевичу и пригласил познакомиться с его младшей дочерью. Марина, гордая, холодная, не мигая смотрела на красивого молодого человека, на его приятное лицо. Юная панна заметила, что он светлокожий, голубоглазый, с большим носом и аккуратными пухлыми губами как у куклы. На секунду она залюбовалась им, даже не обратив внимания на две бородавки и руки разной длины, хотя эти недостатки не были так заметны, если долго не присматриваться.

– Панна Марина, дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишека, – проговорил Константин Вишневецкий.

Девушка встала и, чуть склонившись в реверансе, подала маленькую белую ручку царевичу, который нежным прикосновением взял ее в свои ладони и поцеловал. Почувствовав губами нежную девичью кожу, молодой человек вздрогнул, словно по нем пробежал электрический ток. Подняв глаза, он не мог оторваться от красивого лица панны, от ее безупречного наряда. Все еще держа ее ручку в своей, Григорий пригласил юную девушку на танец.

Излюбленным танцем на всех балах в то время в Польше была мазурка; каждый поляк чуть ли не с пеленок умел ее танцевать. И сейчас, когда представился такой случай, вельможные паны пригласили дам на танец. Все взоры невольно обратились к русскому царевичу, который, возможно, впервые танцевал в паре с дамой. Многие думали про себя, что этот «русский увалень» не сможет сделать ни одного галантного движения, как остальные европейцы, но вопреки всем и вся, Григорий не только легко станцевал мазурку с Мариной, но и даже перещеголял многих поляков.

Юрий Мнишек, авантюрист не менее Отрепьева, не смог не заметить страстного взгляда, который то и дело бросал на его дочь будущий царь Руси. Его корыстные мысли разом придумали план, который, если осуществится, избавить его от долгов и при этом откроет его любимой дочери дорогу к престолу.

Поздно вечером, когда гости разъехались по домам, Григорий остался у воеводы. Ему были отведены самые роскошные покои замка, откуда открывался живописный вид на близлежащие просторы. Прохаживаясь из угла в угол, молодой человек все никак не мог унять гул в сердце. Казалось, нечто иное чувство завладело им. Из головы никак не выходил образ Марины, девушки, в которую он влюбился. Распахнув окно, царевич вдохнул прохладный воздух и глянул вниз. Вдруг он вздрогнул: внизу у пруда прогуливалась маленькая, закутанная в пурпурное одеяние женская фигурка. Сердце гулко забилось, руки похолодели – это она, Марина! Не зная, что делает, Григорий вышел из комнаты и спустился вниз. Никого не было. Юрий Мнишек уже спал, челядь находилась на своей половине. Никем не замеченный, царевич закутался в теплый плащ и вышел за свежий воздух, напоенный ароматом соснового леса. Ноги сами понесли его к тому месту, где на скамье сидела юная панна, бросая на землю пожелтевшие лепестки цветов. Девушка была погружена в свои думы и не сразу расслышала приближающиеся звуки шагов. Лишь тихий ласковый голос, проговоривший ее имя, заставили юную прелестницу поднять глаза. Марина вздрогнула от неожиданности, когда увидела подле себя царевича, который уже сел на скамью и взял ее руку в свою. Рука дочери воеводы была холодной, и Григорий начал согревать ее в своих горячих ладонях.

– Так неожидан ваш приход, царевич, – высокомерно проговорила Марина, – я думала, вы уже почиваете.

– Я все никак не мог уснуть, прекрасная панна, – на одном дыхании ответил тот и продолжил, – я не мог уснуть из-за вас, Марина Юрьевна.

– Что же я сделала вам такого, что лишила вас сна? – насмешливо отозвалась она.

– Вы смеетесь надо мной.

– Извольте, но нет. Зачем мне смеяться над царевичем, особенно таким красивым и умным?

– Вы не виноваты ни в чем, Марина. Это я… это… – он запнулся, не зная, что сказать.

– Ах, говорите, говорите, мне приятно слышать ваш голос.

– В таком случае, – Григорий встал перед ней на колени прямо на холодную землю и, поцеловав ее ручку, проговорил, – Марина, любимая моя, я не буду скрывать своих чувств, ибо у меня нет сил сдерживать их в моей груди! Я люблю вас, я полюбил вас сразу, как только увидел, и жизнь моя без вас не имеет никакого значения. Даже царский трон меня так не прельщает как вы! Ради тебя я готов на все, ты госпожа моего сердца! Только прикажи и я исполню любой твой каприз.

Его голос дрожал в страстном порыве. Не зная что делает, молодой человек привлек к себе панну и начал целовать ее в губы. Красавица молча принимала его ласку, она обвила его шею точенными руками и ответила на поцелуи. «Царицей, я стану царицей московского престола! Царицей московского престола!» – радостно ликовала она про себя, даже не думая о том, что царевич не только не захватил трон, но даже не был признан королем Сигизмундом истинным сыном Ивана Грозного.

Некогда, несколько дней назад Марина сходила с ума от одного пана: высокого, стройного, жгучего брюнета с прекрасным как у древнегреческого героя лицом. Еще несколько дней назад, юная панна думала, что никогда больше никого не полюбит. Теперь же все переменилось. Образ того, кто раньше владел ее сердцем, она не видела; перед ней было красивое лицо Григория, она ощущала аромат душистого мыла, исходившего от его тела и волос, его умное лицо, красивые голубые глаза влюбили в себя гордую полячку.

– Когда я сяду на трон, ты будешь моей законной супругой, ибо лишь тебя одну я хочу видеть подле себя, – шептал царевич, целуя ее в щеку.

– Но у нас есть с вами одна преграда, – вдруг холодным тоном ответила Марина.

– Что за преграда, любимая? Я готов снести ее, если это будет в моих силах.

– Я католичка и духовная дочь папы Римского, ты же принадлежишь к греческой вере, а я не могу предать свою религию.

– Не волнуйся, Марина, ради тебя я готов на все! Я готов отказаться от православия, лишь ты была со мной.

– Вы серъезно решились на подобный шаг? – изумилась панна.

– Да. Я приму католичество и после этого мы обвенчаемся по обрядам римской церкви!

Его голос стал жестким, глаза смотрели серъезно и решительно – нет, этот человек не мог бросать слова на ветер.