Текст книги "Смотрите, как мы танцуем"

Первые несколько дней Аиша спала. Матильду это начало беспокоить, она гадала, не заболела ли ее дочь.

– Ее как будто укусила муха цеце, – пожаловалась она Амину.

Как только Аиша принимала сидячее положение, на нее наваливалась страшная, необоримая усталость. Она засыпала утром прямо в гостиной или на садовом стуле. В разгар дня уходила к себе в комнату, закрывала ставни и спала до самого вечера, но это никак не мешало ей потом погрузиться в беспробудный ночной сон. Как будто все эти годы в Страсбурге она, словно героиня сказки, на которую наложил заклятье злой волшебник, не знала ни минуты покоя. А теперь чары развеялись, и она перестала противиться сну. Или, может, наоборот, это сейчас она во власти колдовства. Кто знает?

Прошла целая неделя, прежде чем она вышла из состояния летаргии и смогла насладиться первыми летними днями и красотой природы. По утрам она наблюдала, как плавает в бассейне брат: она могла часами любоваться его великолепным телом, смотреть, как он размеренными гребками преодолевает расстояние от одного бортика до другого. Селим с ней мало разговаривал. В конце июня ему предстояло сдавать экзамены на бакалавра, и настроение у него было хуже некуда. Аиша предложила помочь ему с подготовкой, но он сухо отказался, заявив, что это не проблема, он уже достаточно взрослый и в состоянии сам со всем разобраться. Ближе к вечеру Аиша надевала свои старые теннисные тапочки и уходила в поля, набив карманы камнями, чтобы отгонять бродячих собак. Она срывала с апельсиновых деревьев едва созревшие плоды; даже еще не понюхав их, не поднеся к губам, Аиша точно знала, каковы они на вкус. Она ложилась на траву и смотрела в небо, ярко-голубое, которое она видела во сне, живя в Эльзасе. Здесь небо было доступным, обнаженным, словно божественная длань сорвала с него все покровы, всё, что могло бы сделать его тусклым, блеклым. В вышине летали птицы, то по одной, то огромными стаями, ветки пальм и олив колебались от ветра, пробуждая в Аише мечты о грозе.

Несколько раз она приглашала Монетт провести с ней день. Подруга осталась в Мекнесе и работала теперь классной надзирательницей в лицее. Она завидовала Аише, что та вырвалась из их провинциального городка, завела новых друзей, получала профессию. Монетт жила с матерью в верхней части города. Мать так растолстела, что почти не выходила из дому и бесконечно жаловалась на варикоз и диабет, медленно сводивший ее в могилу. Когда подруги встретились, Монетт бросилась Аише на шею. Расцеловала ее и расхохоталась так радостно, что Аиша тоже не смогла удержаться от смеха. Четыре года в Страсбурге Аиша не вспоминала о Монетт, или почти не вспоминала. Смутный образ подруги витал где-то очень далеко, туманный, словно во сне. И вот Монетт стояла перед ней, светясь улыбкой, и Аиша поняла, до чего же она соскучилась по своей подруге.

А еще она подумала, что Монетт выглядит как взрослая женщина. Что она стала точно такой, какой Матильда хотела бы видеть Аишу. На Монетт было прямое платье до колен и туфли-лодочки с квадратным носком. Она носила прическу в стиле Брижит Бардо – с высоко начесанным, закрепленным множеством шпилек шиньоном, из-за которого ей приходилось держать спину очень прямо. В Монетт не осталось ничего от прежней дерзкой и нескладной девчонки, думавшей только о том, как бы унизить взрослых, поставить их в нелепое положение. Отныне она вела себя как светская дама. Обращаясь к Матильде, выразила восхищение домом, отметила, с каким вкусом подобрана обивка диванов и как изящны стеклянные фигурки животных, которые Матильда зачем-то стала коллекционировать.

Матильде было приятно присутствие Монетт. Когда девушки лежали у бассейна и загорали, она приносила им лимонад, и Аише начинало казаться, будто она туристка и проводит отпуск в каком-нибудь отеле. Мать вела себя с ней крайне предупредительно, и это ее смущало. Убирая со стола, Матильда наотрез отказывалась от помощи дочери. Она говорила:

– Сиди, сиди, ты ведь очень устала.

Аиша уже не чувствовала себя здесь как раньше. Этот дом, где она выросла, казался ей чужим, а его стены, новая мебель, новые картины смотрели на нее враждебно. Ей не хватало прежней свободы, ее тихой комнатушки, крошечной, как у прислуги. Здесь у нее возникло ощущение, что ее превратили в маленькую девочку, и это бесправие ее раздражало.

По утрам Матильда входила к ней в комнату. Раздвигала занавески и целовала Аишу, как в старые времена, когда нужно было собираться в школу. Мать заставляла ее есть, гулять на свежем воздухе, напоминала, как опасно находиться на солнце, вызывающем мигрени, как вреден пустынный ветер шерги, иссушающий дыхательные пути. Аише хотелось сказать ей, что все это зыбкие теории, не подтвержденные научными исследованиями. Но она промолчала. В конце июня, когда в лицее шли экзамены и Монетт была занята, Аиша предложила матери помочь ей в амбулатории, перед которой каждое утро выстраивалась длинная очередь. Матильда согласилась, впрочем, без энтузиазма. Когда Аиша была маленькой, Матильда называла ее своей медсестрой и позволяла обрабатывать раны и накладывать повязки. Поручала дочери разрезать маленькими ножничками блистеры таблеток, но лекарства крестьянкам всегда выдавала сама, словно священник, оделяющий прихожан святыми дарами. Она выслушивала откровенные признания, спокойно и властно заставляла пациентов побороть стыдливость и расстегнуть халат либо спустить штаны. Со временем она уверовала в свою мнимую ученость, как служители церкви верят в собственные завлекательные истории.

Матильда, приехавшая в Марокко в 1946 году, кичилась тем, что она единственная женщина в семье, получившая приличное образование. Она хвасталась, что читает романы, говорит на нескольких языках, умеет играть на фортепьяно. Поначалу она страшно гордилась успехами дочери и похвалами ее учительниц-монахинь в школе. Потом с тоской ждала того дня, когда Аиша обгонит ее в знаниях. Ведь тогда Матильда будет разоблачена. Ее дитя поймет, что мать – всего лишь самозванка, которая не знает ровным счетом ничего или, по крайней мере, знает лишь самую малость. Когда Аиша поступила в лицей, выяснилось, что мать не в состоянии помогать ей с домашними заданиями. Цифры у нее перед глазами превращались в бесформенную мешанину, лишенную всякого смысла. Уроки истории, географии и философии – этот предмет был самым ужасным – казались ей совершенно непонятными, и она недоумевала, как детишки в таком возрасте могут усваивать столько знаний сразу. Она боялась вопросов дочери и ее взгляда, обращенного к ней. Сидя за письменным столом и положив ладони на книгу, Аиша поднимала на мать огромные черные глаза, а та ничего не могла ей сказать.

Матильда нисколько не сомневалась, что не без ее участия Аиша выбрала профессию врача. Именно она развила в ней склонность лечить людей, позволила, несмотря на детский возраст, читать медицинские журналы, которые давал ей Драган. Но теперь Аиша превзошла ее. Она обладала обширными, неоспоримыми знаниями. Худенькая робкая девушка двадцати одного года теперь взяла власть в свои руки, и это было унизительно для ее матери. Амбулатория, видимо, показалась Аише убогой. Наверное, она разглядывала стены в надежде найти на них, как в кабинете Драгана, рамочку с дипломом какого-нибудь заграничного университета, который давал бы право ее матери распоряжаться жизнями других людей.

Однажды утром Аиша явилась в амбулаторию в просторных джинсах и старых теннисных туфлях. Проконсультировала нескольких пришедших на прием больных. По поводу одного сказала:

– Ему надо к дантисту. Температуру дает больной зуб. А мы помочь не сможем.

Она подняла на смех снадобья, которые прописывала ее мать. Теплая вода с солью при вывихе. Отвар имбиря от боли в горле. Полная ложка кумина от поноса и рвоты. В ее присутствии Матильда не осмеливалась ставить диагноз. Она полностью потеряла уверенность в себе, сомневалась в каждом своем действии, то и дело оглядывалась на дочь в поисках одобрения. Аиша, суровая и сосредоточенная, хладнокровно переносила попытки пациентов погладить ее и поцеловать.

– Как она повзрослела! Благословен Аллах! Tbarkallah! Да хранит ее Всевышний! – говорили люди Матильде.

Они, неграмотные крестьяне, выражали благоговейный восторг перед этой образованной девушкой. Аиша укрылась от них в туалете. Моя руки, увидела, как ее мать выдвинула ящик, достала несколько купюр и сунула их в руку одной из крестьянок.

– Да благословит тебя Всевышний! – прошептала Матильда. – Да хранит он твоих детей.

Однажды вечером в начале августа, когда семейство, расположившись у бассейна, наслаждалось аперитивом, прибежал один из работников и сказал, что ему нужно видеть хозяина или его жену. Он сообщил Тамо, что дело очень срочное, но ничего больше добавить не пожелал, и служанка, сгорая от любопытства, отправилась звать господ. Вскоре появились Матильда и Амин. Работник мялся, не решаясь заговорить. Для начала осведомился, как идут дела в хозяйском семействе: «Здоров ли твой сын? А дочь? А сестра?» – потом рассыпался в извинениях, пробормотал, что не хотел их беспокоить, тем более в такой поздний час, и ему очень неудобно. Амин, которому витиеватые приветствия действовали на нервы, грубо его перебил:

– Ближе к делу!

Работник сглотнул слюну и рассказал, что два дня назад в дуар пришла девушка.

– По моему разумению, она пропащая, – сообщил он.

Никто не знал, откуда она пришла, но она была беременна, уже на сносях, и наотрез отказывалась сказать, кто она и где ее деревня. Работник перестал наконец стесняться и продолжил по-берберски:

– Нам своих проблем хватает. Я сказал им, что ее нужно прогнать, что у нас из-за нее будут одни неприятности. Знаем мы таких девушек! Она плачет, умоляет, и остальные женщины ее жалеют. Говорят, надо с ней обращаться помягче и, если мы позаботимся о ней, она в конце концов признается, кто отец ребенка и как она здесь очутилась. Вот так и случилось, что сейчас она у меня дома и еще с ночи все время кричит, прямо надрывается. И корчится от боли. К ней привели повитуху, но та говорит, что ребенок не хочет выходить наружу. Что это дитя позора и оно убьет свою мать. Вот что я вам скажу, хозяин: чужой ублюдок под моей крышей – это еще ничего, но только бы не труп этой девочки. Потому-то я и подумал, что вы, может, приедете, вы и мадам Матильда. Нельзя же ее бросить. Оставить умирать в моем доме.

Матильда взяла его за руку:

– Ты правильно сделал. Нельзя все так оставить. Сейчас мы возьмем машину, и я поеду с тобой.

Она подошла к большому деревянному шкафу, где хранились лекарства для амбулатории, и стала швырять в сумку флакон бетадина, бинты и салфетки, большие ножницы. Амин, во время рассказа работника стоявший опустив голову и скрестив руки на груди, остановил ее: – Нет, поедет Аиша. В конце концов, она же врач. Я поеду с ней. И речи быть не может о том, чтобы она отправилась в дуар одна, уже ночь на дворе. – Он поднялся на террасу и, как в старые добрые времена, когда служил офицером в колониальной армии, громко скомандовал: – Аиша, одевайся и иди сюда! Да поживей!

Когда они сели в машину, Матильда положила на колени Аиши маленькую сумку с медикаментами. Потом, пока сгущались сумерки и небо приобретало чернильный оттенок, долго смотрела им вслед. Они ехали в дуар, и всю дорогу Аиша твердила, что никогда этого не делала, что она, собственно говоря, еще не врач и что возлагать на нее такую ответственность – полное безрассудство. Ноги у нее дрожали, ее тошнило. Все плыло у нее перед глазами, она ничего не слышала, ничего не соображала, ее рассудок заволокло густым туманом.

– Ты считаешь, лучше бы этим занялась мать? – осведомился Амин, и Аиша пожала плечами.

В лучах фар они заметили первые домики деревни и скопление людей у одного из них. Женщины в джеллабах и цветных платках шлепали себя по щекам и жалобно подвывали. Некоторые мужчины сидели на корточках, другие нервно вышагивали взад-вперед, заложив руки за спину или сжимая в пальцах сигарету. А дети, воспользовавшись тем, что взрослым не до них, пошли в атаку на стаю отощавших, похожих на призраков собак, швыряясь в них увесистыми камнями и стараясь подбить. Жители деревни бросились навстречу Амину и Аише. Осыпали их благословениями, целовали их плечи и руки. Кожа крестьян пропахла кумином и древесным углем. Одна из женщин проводила Аишу в темную комнату с земляным полом. Едва теплящаяся керосиновая лампа в углу отбрасывала на стену тревожные тени. Там, вытянувшись на одеяле, стонала молодая женщина. Аиша вышла и, стоя на пороге, сказала Амину:

– Мне нужен свет. Я не смогу ей помочь, если ничего не буду видеть.

Амин пошел за двумя карманными фонарями, которые всегда возил в багажнике. Аиша крутилась на месте, заламывая руки, и в какой-то момент уже хотела сбежать, помчаться через поля, окутанные тьмой. Но Амин зажег фонари и направил световые пучки в лицо дочери:

– Что еще тебе нужно?

Она сказала, что еще нужно вскипятить воду, что ей нужно вымыть руки. Амин указал пальцем на двух женщин и велел:

– Будете делать все, что скажет доктор. Понятно?

Одна из крестьянок пошла кипятить воду, другая взяла фонари и направила их на роженицу. Аиша обнаружила, что той от силы шестнадцать-семнадцать лет. Ее лицо, залитое потом и сморщенное от боли, было мертвенно-бледным. Плосколицая, узкоглазая, она словно пришла не из какой-нибудь соседней деревни, а из дальних монгольских степей. Аиша села на корточки и погладила ее виски, ее слипшиеся от пота волосы.

– Все у нас получится, – произнесла она. – Все получится.

Она осторожно подняла халат молодой женщины, взглянула на ее голый живот. Ощупала его, то и дело поднимая голову и приказывая помощнице правильно держать фонарь. Потом она опустилась на пол между ног роженицы и раздвинула их. Сосредоточившись насколько возможно, она постаралась вспомнить лекции по акушерству. Властным голосом приказала всем замолчать. Ее отвлекали доносившиеся снаружи обрывки разговоров. Она накричала и на двух своих помощниц, стенания которых напоминали назойливое жужжание насекомых. Они монотонно бормотали: «Ya Latif, ya Latif»[16]16
  «О Всевышний, о Всевышний!» (Прим. автора.)


[Закрыть] – и без конца всхлипывали.

Аиша просунула руку во влагалище женщины. Шейка матки была мягкая, растянутая. Схватки продолжались уже несколько часов, но без всякого результата, они только измотали женщину. Нужно было ускорить роды. Это был единственный способ избавить несчастную от лишних страданий. Аиша порылась в сумке, которую дала ей Матильда. Не нашла в ней ничего подходящего и огляделась по сторонам.

– Мне нужно что-нибудь маленькое, с острием. Ты понимаешь, что я тебе говорю? – проговорила Аиша.

Ей было трудно подбирать арабские слова, и это ее раздражало. Она вышла из дома и позвала отца:

– Скажи им, чтобы нашли и принесли что-нибудь небольшое, с острым кончиком, чтобы я могла ввести это внутрь тела женщины. Я должна проткнуть плодный пузырь.

В темноте Аиша не могла видеть лица Амина, на котором расцвела горделивая улыбка. Крестьяне засуетились. Они отправились копаться в своих скудных пожитках, и вскоре одна из женщин с победоносным видом примчалась, держа в руке вилку. Аиша схватила ее. Опустила вилку в кипящую воду, потом облила ее бетадином и медленно, точными, рассчитанными движениями ввела столовый прибор во влагалище роженицы. Повисла тишина. Благоговейная, гнетущая тишина. Потом пациентка коротко вскрикнула, удивленно и как будто с облегчением. По ее ляжкам потекла прозрачная жидкость с чуть заметными ниточками крови.

– Теперь тебе станет полегче, – сказала Аиша.

Она наклонилась к самому лицу молодой женщины и поцеловала ее под возмущенными взглядами двух берберок. Тогда пациентка, с трудом разлепив ссохшиеся губы, прошептала:

– Помоги мне.

Аиша улыбнулась:

– Ну конечно, я помогу тебе.

Но юная женщина повторила:

– Помоги мне. Помоги, сделай так, чтобы у меня больше никогда не было детей.

Ближе к утру она родила мертвого мальчика.

Вернувшись на рассвете, Аиша приняла обжигающе горячий душ и отключилась. Она проспала все утро и половину дня. Ей снилось, что она купается в бассейне, и его прозрачная голубая вода превращается в околоплодные воды, и она барахтается в этой теплой жидкости. Очнулась посреди кошмара: ее разбудила Матильда. Она трясла ее за плечо, приговаривая:

– Вставай, к тебе Монетт приехала. Приглашает тебя сходить с ней в кино.

Аиша выползла из кровати. Оделась, хотя ей не хотелось ни идти куда-то, ни даже просто разговаривать. Взялась было приводить в порядок волосы, но бросила. Вошла в гостиную, бледная, с темными кругами под глазами.

– Мне уже поведали про твои подвиги! – воскликнула ее подруга.

Аиша нервно улыбнулась. Матильда попросила Монетт поделиться свежими мекнесскими сплетнями.

– Эта девочка все про всех знает! – воскликнула она.

Монетт рассказала несколько историй о том, кто с кем спит, кто с кем разводится, Аишу они совершенно не заинтересовали. Она медленно пила кофе, восстанавливая в памяти, минута за минутой, события прошлой ночи. Она снова увидела лицо молодой женщины и синюшное, безжизненное тело ребенка, которого та произвела на свет. Аиша подумала, что мужчины из дуара, скорее всего, едва рассвело, выкопали могилу и похоронили труп. Маленькую ямку, узкую и неглубокую. Эта смерть устраивала всех. Она очищала от позора и бесчестия, а потому была благословением. Надо было бы туда сходить, подумала Аиша. Осмотреть пациентку, убедиться, что у нее нет кровотечения, что она поправляется. Но она не сомневалась в том, что ее присутствие там нежелательно, что все обитатели деревни постараются сделать вид, будто ничего не произошло. Словно этой ночи вообще не было. Девушку, наверное, уже выпроводили и оставили на дороге, не обращая внимания на то, что у нее нет сил, а живот еще тяжелый и дряблый и ей приходится поддерживать его рукой, чтобы хоть как-то переставлять ноги. Аише совсем не хотелось идти в кино. Но еще меньше хотелось оставаться дома, терпеть расспросы родителей и мрачное молчание брата.

Монетт взглянула на изящные золотые часики с овальным циферблатом, украшавшие ее запястье:

– Нам пора идти, иначе около кинотеатра не останется места, чтобы припарковать машину.

Аиша услышала свой голос, произнесший «хорошо», и покорно, как заводная кукла, пошла за подругой, выслушивая на ходу наставления Матильды относительно алкоголя, молодых людей и лихачей на дорогах. Монетт абсолютно невозмутимо повторяла: «Да-да, конечно!» – и потихоньку тащила Аишу к машине.

Усевшись за руль, Монетт испустила вздох облегчения:

– Наконец-то мы одни! Думала, она никогда нас не отпустит.

Матильда, стоя на ступенях крыльца, подавала им какие-то знаки руками, фигура ее постепенно уменьшалась, пока совсем не исчезла из виду. Автомобиль повернул на узкую грунтовую дорогу, пересекавшую земли фермы. Ветки олив стучали в ветровое стекло, и этот шум напомнил Аише дорогу в школу холодным зимним утром. Справа от дороги в огромных теплицах сидели на корточках работницы. Под сводом из пленки среди зеленых кустиков виднелось множество женских фигур в темной одежде. Слева тянулись бывшие стойла, переоборудованные в ангары для техники. В кабине одного из тракторов спал ребенок, уткнувшись носом в руль.

– Опасность миновала. Можете вылезать, – объявила Монетт.

Аиша изумленно уставилась на нее, потом обернулась и увидела на заднем сиденье двух свернувшихся калачиком мужчин.

– Ты же сказала, это займет всего пару минут! Разумеется, тебе на нас наплевать. Теперь у меня неделю будет спину ломить!

Мужчина лет сорока осторожно распрямил ноги. Повертел головой вправо-влево, потянулся. Загорелый, с темными, коротко стриженными волосами и крепкой шеей, он походил на Кэри Гранта. На левом запястье он носил золотую цепочку: Аиша рассмотрела ее вблизи, когда мужчина положил руку на шею Монетт и погладил ее. В зеркале заднего вида Аиша попыталась разглядеть молодого человека, сидевшего у нее за спиной и молчавшего как рыба. Но лица не увидела, только копну черных волос и взлохмаченную бороду. Он сидел лицом к окошку и, казалось, был поглощен созерцанием пейзажа.

– Это все твое?

Аиша не поняла, что он обращается к ней.

– Это твоя ферма, да?

– Это ферма моего отца.

– А, того самого, который не должен нас видеть. Он что, очень страшный?

– Он просто мой отец, и все.

– А ферма эта, она очень большая?

– Не знаю.

По обочине шагали двое мужчин. Два работника в резиновых сапогах и шерстяных свитерах с дырками на локтях и у ворота. Когда машина проезжала мимо них, они подняли головы и поприветствовали Аишу, приложив руку к сердцу. Ей стало стыдно. Так же стыдно, как при виде огромного, недавно появившегося указателя на въезде, на котором большими синими буквами было написано: «Поместье Бельхадж».

– Твой отец поселенец?

– А вот и нет! Он марокканец, и эта земля принадлежит ему.

– Марокканец он или нет, это все равно. Твой отец мало чем отличается от русских помещиков, владевших рабами. Вы живете как европейцы, вы богаты. Необязательно быть поселенцем, чтобы относиться к людям как к дикарям.

– Что за ерунда?

Монетт расхохоталась и воскликнула:

– Аиша, позволь представить тебе Карла Маркса. А это Анри, – добавила она, нежно поглаживая пальцы своего любовника. – Они сделали мне сюрприз – приехали со мной повидаться. Я не знала, что с ними делать. Не могла же я их оставить с матерью. Сейчас попытаемся найти им отель.

Пока они ехали, Монетт рассказала, что Анри живет в Касабланке и преподает экономику, а Маркс – его студент. Они познакомились два года назад, на концерте Жака Бреля в кинотеатре «Риф де Мекнес». Анри иногда перебивал ее, делал какое-нибудь забавное уточнение или добавлял подробность, которую она забыла. Например, что она была в голубом платье и расплакалась, как только Брель запел Ces gens-là. В тот вечер, после концерта, они пошли в отель «Трансатлантик» и увидели, да, собственными глазами увидели Жака Бреля: он пил пиво в баре и смотрел куда-то в пространство, положив на стойку печальные длинные руки. Монетт хлопнула ладонью по рулю:

– Вы же не знаете самого главного! Сегодня ночью Аиша принимала роды прямо в поле… при помощи вилки. Расскажи им, Аиша.

Та пошевелила губами, но не издала ни звука.

– Она стесняется! А вот я всегда знала, что она будет великим врачом. Она уже в лицее была лучше всех нас.

Карл Маркс усмехнулся. Обиженная Аиша повернулась и уставилась на него. У молодого человека были такие же волосы, как у нее, только угольно-черные, и казалось, он их нарочно начесывает, чтобы придать еще больше объема. Лицо его тонуло в густой, лохматой бороде, он носил очки с толстыми стеклами. Его широкий выпуклый лоб придавал ему серьезный, немного пугающий вид. Она не могла бы сказать, красив он или нет, но этот норовистый парень с грустным лицом, сидевший так близко, полностью завладел ее мыслями. Он показался ей до ужаса живым.

– Что тебя так рассмешило? – осведомилась она.

– Только буржуа становятся врачами. Вероятно, у твоего отца прорва денег, раз он может оплатить тебе несколько лет учебы.

– Ну и что? Он ради этого трудился. Зарабатывать деньги, кажется, не преступление.

– Это как посмотреть.

– Не слушайте его, он не всерьез. Все, что он тут наговорил, вычитано у Маркса. Вообще-то он не злой, уж поверьте, – примирительно сказал Анри. – Ну что, вы выбрали фильм?

В кино они не пошли. Монетт настояла на том, чтобы насладиться теплым ласковым вечером, и они расположились на террасе «Кафе де Франс». Монетт, не в силах совладать с собой, то и дело прикасалась к Анри. Она клала ладонь ему на ногу, потом на плечо, наконец, сжала его пальцы и больше не выпускала. Ее взгляд, обращенный к нему, выражал не просто любовь, а желание сбежать отсюда, надежду на то, что с ней произойдет что-то хорошее и она вырвется из тоскливой рутины. Она задавала Анри вопросы о жизни в Касабланке и изо всех сил старалась его слушать. Но ее мысли витали далеко, она не могла думать ни о чем, кроме обнаженного тела Анри и той минуты, когда он ее поцелует. Он приехал ради нее. Она твердила про себя: «Он приехал ради меня». Со дня первой встречи в 1966 году они постоянно переписывались. Письма Анри, такие красивые, такие умные, приводили Монетт в смущение, и она целыми днями смотрела на лист желтой почтовой бумаги, не находя слов, чтобы выразить то, что у нее на сердце. Он звонил ей на Рождество, в день рождения, а зимой 1968 года они отправились в горы, в Ифран, и гуляли по заснеженным кедровым лесам, где на ветках деревьев раскачивались бесхвостые макаки. А теперь он здесь, с ней, и он волнует ее, лишает дара речи, как мечта, которая внезапно сбылась, когда ты уже перестала надеяться. Весь вечер она не обращала ни малейшего внимания на Аишу, и та сидела, скрестив руки и жуя коктейльную соломинку. Ее взлохмаченные волосы придавали ей вид растерянного ребенка. Она явно не желала поддерживать беседу с сидящим напротив нее юным педантом, стучавшим ногой в такт мелодии.