Текст книги "Мечтатель Стрэндж"

15. Старая как мир история

Серафимы были одним из первых мирских мифов. Лазло прочитал все книги преданий в Великой библиотеке, все свитки, все баллады и саги, традиционно передаваемые из уст в уста на протяжении многих столетий, пока наконец их не излили на бумагу. Эта была самой древней. Ее корни уходили на несколько тысячелетий назад – примерно на семь – и обосновались почти в каждой культуре, включая Невиданный город, где почитали этих созданий. Их называли и энкьелами, и анджелинами, и ангелами, и сресами, и серифенами, и серафимами, но суть истории оставалась неизменной.

Создания непревзойденной красоты, они летали на крыльях из бездымного огня – их было шестеро, трое мужчин и три женщины, – и давным-давно, прежде чем то время получило свое название, они спустились с небес.

Они хотели посмотреть, что же это за мир, и обнаружили плодородную почву, сладкие моря и растения, которые, мечтая стать птицами, поднимались к облакам на крыльях из листвы. Они также обнаружили иджи – большую и отвратительную расу, державшую людей в качестве рабов, питомцев или пищи, в зависимости от версии сказки. Серафимы сжалились над людьми и уничтожили иджей, всех до единого, а затем сложили трупы на краю огромного пыльного моря и сожгли их на костре размером с луну.

Таким образом, как было сказано, люди и получили господство над миром, называвшимся Зеру, когда ангелы истребили всех демонов. Однажды, давным-давно, люди в это верили, как и в то, что когда-нибудь серафимы вернутся и устроят над ними суд. Они строили храмы, становились жрецами, организовывали огненные обряды и жертвоприношения, но это было очень давно. Теперь уже никто не верил в те древние мифы.

– Доставай карандаш, – сказал Лазло Каликсте, выходя из палатки. Юноша никуда не спешил: сперва поухаживал за своим спектралом Ликсой, потом за собой. Принял последнюю песчаную ванну. По ней он уж точно скучать не будет. – Ты готова? Тебя ждет увлекательная сказка. Чрезвычайно невероятная.

– Я вся внимание.

– Ладно. – Он прочистил горло. Каликста нетерпеливо повертела карандаш. – Проблема, – начал он, как будто это было вполне разумно, – заключается в том, что серафимы вернулись.

Девушка выглядела довольной. Склонила голову и начала записывать.

Лазло услышал смешок со стороны фаранджей.

– Серафимы! – фыркнул кто-то. – Бред какой-то.

Он их проигнорировал:

– Разумеется, ты слышала о серафимах. Они спустились с небес – но знаешь ли ты, куда именно? Они спустились сюда, – он обвел рукой пустыню. – Огромное пыльное море, как и написано в сказке. Лучше Эльмуталет и не опишешь. А погребальный костер размером с луну? – Юноша указал на единственную особенность просторной плоской земли.

– Пик? – спросила Каликста.

– Присмотрись к нему. Это не хрусталь, не мрамор и определенно не лед.

Солнце сузилось до медной полосы, а небо начало синеть. Пик выглядел еще более неземным, чем при дневном свете, будто сияя изнутри.

– Тогда что же это?

– Сплавленные кости истребленных демонов, – ответил Лазло как однажды поведал ему брат Сайрус. – Тысяч демонов. Священный огонь сжег их плоть, и из чего бы ни были созданы их кости, они сплавились в стекло. Их черепа все еще видны, полные зубов, а также изгибы позвоночников и длинные скелетные ноги. В их огромных глазницах гнездятся падальщики. Здесь ничто не может выжить, кроме пожирателей мертвых.

Каликста перестала писать. Ее глаза округлились.

– Серьезно?! – выдохнула она.

Губы Лазло расплылись в улыбке. «Чрезвычайно невероятная», – хотел он напомнить, но за него ответил кто-то другой.

– Конечно же нет, – протянул голос с преувеличенной терпеливостью.

Это отозвался Эблиз Тод, строитель. Ему не понравилось делить приглашение Богоубийцы с девчонкой, которая «заползла на Небесный Шпиль как букашка», и он озвучивал свое недовольство следующим образом: «Воровка в наших рядах унижает тех из нас, кто действительно чего-то добился». Теперь он обратился к ней с предельной снисходительностью:

– Милая девица, ваша наивность не знает границ, прямо как эта пустыня. В ней можно потеряться и больше никогда не столкнуться с фактами или доводами.

Несколько чужаков засмеялись вместе с ним, диву даваясь, как кто-то мог поверить в подобную чепуху. Тион Ниро, позолоченный закатным солнцем и сиянием от костра, опирался на ограду от ветра.

– Стрэндж тоже в это верит, – сказал он Дрейву, подрывнику, сидевшему рядом и выглядевшему бедненько на фоне Золотого крестника.

Тион умудрялся выглядеть восхитительно даже во время пересечения пустыни. Солнце окрасило его кожу в приятный золотистый оттенок и придало выгоревшим кончикам волос слабый блеск. Скудный паек лишь подчеркнул его точеные черты, а короткая бородка – которую он стриг, в отличие от всех остальных – придавала ему зрелый и важный вид, не жертвуя при этом юношеским великолепием.

Дрейв же, напротив, выглядел жилистым, потрепанным погодой и старше своих лет, хотя ему было всего около тридцати. Прожив всю жизнь в Маялене, где солнце почти не светило, мужчина был очень бледным и больше всех страдал от Эльмуталет – обгорал и шелушился, обгорал и шелушился, пока его лицо не превратилось в розово-красную мозаику с буроватыми завитками мертвой кожи.

Из них вышла странная парочка: алхимик и подрывник. В Алконости они пошли вровень и с тех пор начали ездить вместе. В случае с любыми другими людьми это могло бы показаться дружбой, но Лазло не видел в их отношениях ничего столь безобидного. У Тиона Ниро не было друзей в Зосме, только поклонники, и Дрейв, похоже, с радостью занял эту роль, даже приносил ему завтраки и вытряхивал песок из сапог – и все это без какой-либо награды или благодарности. Лазло гадал, не было ли его давнее «спасибо» единственным разом, когда Ниро произнес это слово. Но юноша не чувствовал жалости к Дрейву. Вполне очевидно, что подрывник стремился не к дружеским отношениям, а хотел узнать секрет золота.

«Удачи тебе с этим», – сухо подумал Лазло.

– Он верит в любую ерунду, даже в привидения, – добавил Тион, добиваясь услужливого смешка от Дрейва, прежде чем обратить свой взгляд на Лазло. – Правда, Стрэндж?

Это напомнило Лазло о том злополучном дне у справочного стола, когда крестник потребовал его книги: прищуренные глаза, выделяющие Лазло в толпе; колкий вопрос, который должен его смутить. И почувствовал оттенок старого страха. На протяжении всего путешествия Ниро едва обмолвился с ним словечком, не считая мелких острот, но иногда Лазло ощущал на себе его испепеляющий взгляд и гадал, считал ли алхимик его издержкой – единственный живой человек, знающий его тайну.

Что касается вопроса Тиона, его ответ был уклончивым:

– Признаюсь, ограниченности я предпочитаю непредубежденность.

– Ты считаешь непредубежденностью верить, что с небес спустились мужчины на огненных крыльях?

– И женщины, – исправил Лазло. – Горе той расе, которая состоит только из мужчин.

– Такая вряд ли существует, – заметила Каликста. – Мужчины не обладают ни маткой, ни здравым смыслом.

В голове Лазло проклюнулась тревожная мысль. Он повернулся к Рузе и спросил на невиданном:

– Тривахниды бывают мужского и женского пола? Господи, только не говори, что эти твари плодятся!

– Должны же откуда-то браться маленькие тривахнидики, – пожал плечами парень.

– Но как они вообще находят друг друга? – любопытствовал Лазло. – Не говоря уж о том… – Остальное осталось недосказанным.

– Я не знаю, но могу поспорить, что когда они этим занимаются, то отрываются по полной! – Юный воин многозначительно поиграл бровями.

Лазло скривился. Руза пожал плечами:

– Что? Кто знает, вдруг любовные истории тривахнидов – самые прекрасные в мире?…

Каликста фыркнула. Она тоже потрудилась выучить язык тизерканцев, подавшись на обучение к Царе, как Лазло – к Рузе. Девушки сели рядом, и Каликста прошептала что-то ей на ухо, из-за чего воительница закусила губу и покраснела.

– Прошу прощения, – вмешался Тион с недовольным лицом человека, который думал, что над ним издеваются. А поскольку он так и не выучил невиданный, его можно было почти простить за такие подозрения. Он повторил свой вопрос: – Ты веришь, что мужчины и женщины слетели с небес на огненных крыльях?

Лазло никогда не говорил, что верит в серафимов. Даже в его книгах не было подобного заявления. У него не имелось ни доказательств, ни веры. Просто эта тема казалась ему очень интересной – как все культуры Зеру объединились одной историей. Как минимум это говорило о переселении древних народов. Как максимум – о гораздо большем. Но все это ни при чем. В конце концов, он ведь не пытался выиграть кошелек теорий. Он лишь утолял любопытство Каликсты.

– Не вижу ничего плохого в том, чтобы рассматривать все варианты. К примеру, смог бы ты создать азот, если бы произвольно закрыл свой разум перед определенными химическими соединениями?

Челюсть Тиона напряглась. Когда он снова заговорил, насмешку в его голосе сменила жесткость:

– Алхимия – это наука. Их нельзя сравнивать.

– Ну, я-то не алхимик, – любезно ответил Лазло. – Вы же меня знаете: мечтатель Стрэндж, голова в облаках. – Он замолчал на пару секунд, а затем добавил с улыбкой: «Чудеса на завтрак».

Лицо Ниро стало каменным. Угрожал ли ему Лазло? Вовсе нет. Он бы ни за что не нарушил тройное обещание, а издевки казались ему нереальными. Лазло уже не младший библиотекарь, уповающий на милость Золотого крестника, а его восхищение талантами юноши давно улетучилось. Тем не менее провоцировать его было глупо. Лазло повернулся к Каликсте:

– Итак, на чем я остановился?

Девушка сверилась с записной книжкой.

– Сплавленные кости истребленных демонов, – подсказала она.

– Точно. Так вот, именно сюда спустились серафимы – или, если точнее, туда, в город, – он указал на Пик и за него. – Там они уничтожили тлетворных иджей, оставив юную и привлекательную расу мужчин и женщин, свободную от врагов, а потом ушли. Прошли столетия. Люди процветали. И вот однажды, как и было предсказано… серафимы вернулись.

Он подождал, пока Каликста все запишет.

– Ладно, – сказала она. – Часть с монстрами ты рассказал, и, полагаю, нечто прекрасное в этом тоже есть. Твое личико, к примеру, если уж не серафимы, – добавила она с дразнящими нотками.

Лазло даже не покраснел. Если Каликста действительно считала его красивым – что казалось очень маловероятным, учитывая его нос, – то за этим все равно не стояло влечение или страсть. Нет, Лазло видел, как она смотрела на Цару, как Цара смотрела на нее, и это довольно точно отображало слово «страсть».

– Но в чем же суть проблемы? – поинтересовалась Каликста.

– Скоро узнаешь, – улыбнулся Лазло, хотя, по правде, и сам до конца не понял эту часть своей дикой и невероятной теории.

Юноша оглянулся. Увидел, что его слушают не только фаранджи, но и жители Невиданного города: тизерканцы, караванщики и старик Ойоннакс – шаман. Они не понимали общего языка, но его голос сам собой привлекал их внимание. Они уже привыкли слушать его сказки, хотя обычно те рассказывались после ужина, когда небо темнело и он мог видеть их лица в мигающем свете костра. Юноша быстро перевел им историю. Эрил-Фейн слушал с лукавой ухмылкой, Азарин тоже. Возможно, она была ему кем-то большим, чем просто заместительницей, но Лазло не мог понять характера их отношений. Их близость была ощутимой, но при этом… какой-то болезненной. Они спали в разных палатках, в отличие от нескольких пар воинов, и не показывали физического влечения, но любой зрячий человек видел, что Азарин любит Эрил-Фейна. Чувства мужчины сложнее истолковать. Несмотря на всю его теплоту, в нем было что-то настороженное.

Этих двоих связывала общая история – но какая?

Как бы там ни было, на данный момент Лазло заботило не это. «Проблема, – подумал он, оглядываясь вокруг. – Серафимы и иджи».

Он наткнулся взглядом на Музейва, натурфилософа, стоящего рядом с поварихой Маджей с тарелкой в руке и кислой миной, и от этой картины в нем зажглась искра вдохновения.

– Второе пришествие серафимов. Может, все и началось с восхищения и благоговения, но что вы думаете? – спросил он сперва на общем языке, а потом на невиданном. – Как оказалось, они ужасные гости. Чрезвычайно самодовольные. Лишний раз и пальцем не пошевелят. Ожидают, что люди будут выполнять любую их прихоть. Даже палатки не хотят себе сами ставить, если это можно считать заслугой, или же помогать с верблюдами. Они просто… околачиваются поблизости, ожидая, когда их накормят.

Каликста старательно все записывала, закусив губу, чтобы сдержать смех. Некоторые тизерканцы тоже рассмеялись, как и Солзерин с Озвином – супружеская пара с летательными аппаратами. Им смешно, поскольку критика была направлена не в их сторону. Привыкшие к ухаживанию за бесплодной почвой Танагости, они были не из тех, кто сидел без дела, и помогали всем чем могли. Чего нельзя сказать о других делегатах, оцепеневших от подобного оскорбления.

– Он что, намекает, что мы должны тратить время на физический труд? – спросил Белабра, математик, под изумленный ропот коллег.

– Одним словом, – заключил Лазло, – цель этой делегации – убедить серафимов убраться восвояси. Вежливо, разумеется. А если не удастся – прибегнуть к насильственному выселению, – он кивнул на делегатов. – Бомбы, катапульты и все такое.

Солзерин захлопала в ладоши, и юноша поклонился. Он снова поймал на себе взгляд Эрил-Фейна и увидел, что его лукавая ухмылка сменилась заинтересованным и оценивающим выражением лица. Азарин смотрела на него с беспристрастным видом, на что Лазло виновато пожал плечами. Идея прозвучала глупо, а также мелочно и невежливо, но он просто не мог удержаться.

Каликста заполнила последнюю страничку записной книжки, и Лазло достал десять серебреников – такой суммы он еще никогда не получал, пока Эрил-Фейн не выдал ему первое вознаграждение.

– Прощайте, денежки, – вздохнул он, передавая их Каликсте, – больше мы никогда не увидимся.

– Не будь таким пессимистом, Стрэндж. Кто знает, возможно, ты и выиграешь, – сказала Каликста, но без убеждения. Она изучила монеты и, прежде чем закинуть их в набитый кошелек, заявила, что у них «чертовски победный вид». Кошелек трещал по швам. Казалось, еще одна монета – и они разойдутся. Последняя страница в книжке, последнее место в кошельке – и игра в теории окончена.

Теперь оставалось дождаться завтрашнего дня и увидеть, кто победил.

На пустыню опустились сумерки, температура резко понизилась. Лазло накинул на свой льняной чалнот шерстяной и поднял капюшон. Костер ярко горел на фоне синей ночи, и все путешественники собрались вокруг его сияния. Им подали ужин, и Эрил-Фейн открыл бутылку спиртного, которую припас специально для этой ночи. Последняя ночь жажды, пресных пайков, ноющих задов, натертых от седла, сухих ванн и песка в каждой складке ткани и кожи. Последняя ночь сна на твердой почве под бормотание заклинаний шамана, мешающего свое варево в котле над огнем.

Последняя ночь загадок.

Лазло взглянул на Пик, едва видимый в свете звезд. Сколько он себя помнил, загадки Плача были как музыка для его крови. Завтра в это время перед ним раскроются все тайны.

Конец загадок, подумал он, но не чудес. Они только начинались. В этом он был уверен.

16. Сотня клочьев тьмы

Сарай была не в духе. После ужина Ферал похитил метель с какого-то далекого неба, и на десерт они ели снег со сливовым вареньем, но девушка почти не чувствовала вкуса. Спэрроу и Руби играли в снежки, их смех был слишком пронзительным, попадания – слишком меткими. Минья куда-то ускользнула, пообещав отпустить Ари-Эйла на естественный покой.

Сарай ненавидела, когда Минья приводила в цитадель новых призраков. Каждый из них был как зеркало, отражающее ее истинную чудовищность.

«Дабы не забыть, что ты монстр, вот тебе старуха, которая завопит при виде тебя. Вот тебе юноша, который подумает, что попал в ад».

Это творило чудеса с ее чувством собственного достоинства.

– Зачем она это делает? – спросила Сарай вслух.

В галерее остались только они с Фералом, который читал книгу. Сделана она была не из бумаги, а из тонких пластов мезартиума, с высеченными символами. Они были полной противоположностью плавного и красивого алфавита Плача, на котором Старшая Эллен обучила их читать и писать. У того не было углов – только изгибы. У этого же не было изгибов – сплошные углы. Сарай казалось, что он выглядел жестоко. Она не представляла, почему Ферал упорно продолжает его изучать, хотя уже много лет попытки расшифровать символы заканчивались полным провалом. Парень говорил, что почти чувствует их значение, словно оно прямо перед носом, ждет разрешения, как калейдоскоп, нуждающийся в повороте.

Он обвел символ пальцем и спросил:

– Кто что делает?

– Минья затаскивает сюда призраков. Приносит их ненависть в наш дом. – Сарай прекрасно себя слышала. До чего мелочно звучали ее жалобы на собственные неудобства! Но она не могла рассказать, что чувствует на самом деле. Проявление сострадания к людям, живым или умершим, было немыслимо.

– Ну, – рассеянно произнес Ферал, – по крайней мере, у нас есть ты, чтобы приносить нашу ненависть в их дома.

Сарай часто заморгала и опустила взгляд на свои руки. В словах Ферала не было злобы, но они все равно обжигали. Может, она расчувствовалась после слов Руби об их обреченности, а также от мысли, что согласна с ней. А может, дело в зависти, что Ферал вызывал метель, Спэрроу выращивала цветы, а Руби их согревала и загоралась огнем, в то время как Сарай… делала то, что делала.

– Так вот чем я занимаюсь?! – спросила она, ощетинившись. – Странно, как это вы не прозвали меня Вестницей ненависти.

Ферал оторвался от книжки:

– Я сказал это не в плохом смысле.

Сарай безрадостно хохотнула:

– Ферал, как ненависть может не быть плохой?

– Если она заслуженная. Если это отмщение.

Отмщение. Сарай услышала, как он произнес это слово, и кое-что поняла. «Отмщение» нужно произносить сквозь стиснутые зубы, брызгая слюной, когда струны души настолько опутаны жаждой мести, что уже не могут ее отпустить, даже при желании. Если ее жаждут – действительно жаждут, – то говорят это слово так, словно оно бьющееся сердце, сжатое в кулаке, и по руке течет кровь, капая с локтя, но отпустить его невозможно. Ферал произнес его вовсе не так. С тем же успехом это могло быть любое другое слово. «Пыль», «чашка» или «слива». В нем не чувствовалось ни запала, ни бьющегося сердца, ни крови. Для него «отмщение» – всего лишь слово.

Осознание этого взбодрило девушку.

– Что, если это не так? – нерешительно поинтересовалась она.

– Что не так?

Сарай сама до конца не понимала, что имеет в виду. Если это не отмщение? Если оно не заслуженное? Или, что важнее: если она больше не питает ненависти к людям? Что все изменилось, да так медленно, что Сарай сама не заметила, как это произошло?

– Это не отмщение, – сказала она, потирая виски. – Оно давно исчерпалось. -Посмотрела на юношу, пытаясь прочесть его эмоции. – Ты тоже его не чувствуешь, верно? Не всерьез? Уверена, Руби и Спэрроу давно о нем забыли.

Ферал смутился. Слова Сарай были довольно просты, но они бросали вызов их главному жизненному принципу: что у них есть враг. Что они – враги. Она видела, что в нем не осталось ненависти, но парень отказывался это признавать. Для него это было своего рода кощунством.

– Даже если так, – уклончиво ответил он. – Ненависти Миньи хватит на всех.

В этом он не ошибся. Враждебность Миньи горела ярче, чем огонь Руби, и по вполне понятным причинам: она единственная из них, кто хорошо помнил Резню. Прошло уже пятнадцать лет. Сарай и Фералу исполнилось семнадцать, Спэрроу – шестнадцать, Руби скоро их догонит. А Минья? Что ж, она выглядела как шестилетний ребенок, но это обман зрения. На самом деле она была старшей среди них; она спасла их пятнадцать лет назад, когда ей действительно было шесть, а всем остальным всего год или два. Никто из них не знал почему, но девочка не повзрослела с того кровавого дня, когда люди праздновали победу над богами, убивая детей, которых они оставили после себя.

Выжили только пятеро из них, и только благодаря Минье. Сарай видела Резню в украденных снах и воспоминаниях, но Минья помнила. Вместо сердец у нее бились горящие угли, и ее ненависть пылала ничуть не меньше, чем раньше.

– Мне кажется, поэтому она так и поступает, – сказала Сарай. – В смысле приводит к нам призраков. Чтобы мы видели, как они смотрят на нас, и не забывали, кто мы на самом деле.

– Но это ведь хорошо, разве нет? – возразил Ферал. – Если мы забудем, то можем оступиться. Нарушить Правило. Выдать себя.

– Наверное, ты прав, – допустила Сарай. Страх сделал их осторожными, это правда. Но какой цели служила ненависть?

Девушка думала о ней как о пустынных тривахнидах – песчаных чудищах, которые могли жить годами, питаясь собственной сброшенной кожей. Ненависть жила по такому же принципу – подпитывалась собой, – но не вечно. Как и тривахниды, она могла поддерживать себя лишь до тех пор, пока не появится что-то более питательное. Она ждала добычи.

А чего ждали они?

Сарай понимала, что Ферал не поддержит ее в этом конфликте – да и с чего бы? Единственными людьми, которых он видел, были призраки: все еще потрясенные, что после смерти оказались здесь, в театре своих кошмаров, порабощенные безжалостной девочкой, такой же голубой, как их худшие воспоминания. Это не демонстрировало их лучшие качества. Но после четырех тысяч ночей в их обществе – в их домах, на их коже – Сарай узнала людей так, как не могли узнать другие, и утратила ту легкую способность ненавидеть. Девушка решила закрыть тему.

– То, что сказала Руби… – рискнула начать она. – Ты тоже так думаешь?

– Как именно? Что суп безвкусный или что ад интересный?

Сарай с улыбкой покачала головой:

– Ты знаешь, о чем я.

– Ах да. О том, что мы можем спокойно сжигать одежду когда пожелается, потому что все равно умрем молодыми?

– Да-да, об этом, – Сарай замешкалась. – Ферал, ты можешь представить нас в старости?

– Конечно, – не задумываясь, ответил он. – Я буду выдающимся пожилым джентльменом с длинными усами, тремя любящими женами, десятком детей…

– Тремя женами! – перебила Сарай. – Это ты про кого, про нас? Ты планируешь жениться на нас на всех?

– Естественно. Не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обделенным. Ну, кроме Миньи. Но, думаю, она не против.

– Да, ты прав, – развеселилась Сарай. – Она не очень-то подходит на роль жены.

– А вот ты…

– О да! Просто образец супруги. И как мы заживем вместе? Будешь менять нас по графику очереди или выбирать по настроению?

– Очередь кажется более справедливой, – торжественно произнес он. – Знаю, вам будет нелегко делить меня между собой, но мы обязаны извлечь наибольшую выгоду из наших несовершенных обстоятельств.

Парень изо всех сил старался сохранить серьезное лицо, но в его глазах заплясал лукавый огонек.

– Несовершенные обстоятельства, – повторила Сарай. – Ты это так называешь? – Она показала рукой на их окружение. Галерею. Цитадель. Их ненадежное, обреченное существование.

– С легким упором на «несовершенные», да, – с сожалением кивнул Ферал, и ребята просто не могли сохранить серьезность в условиях такого приуменьшения. Сарай не выдержала первой, беспомощно согнувшись пополам от хохота, и Ферал последовал ее примеру. Потеха сотворила свою мирскую магию, уменьшив напряжение в спине Сарай и облегчив груз холодного ужаса, давившего на нее весь вечер.

Так они и жили. Смеясь над мрачными моментами. Чем те мрачнее, тем больше нужно смеяться. С вызовом, неповиновением, истерией – как только возможно. Сарай подозревала, что ее мать, богиня отчаяния, не одобрила бы это.

Но ей бы понравился дар дочери.

Наступила глубокая ночь. Остальные разошлись по спальням. Сарай тоже пошла к себе, но спать не планировала. Ее день только начинался.

Раньше ее комната принадлежала матери; по размерам и великолепию ее превосходила только спальня Миньи, которую можно было считать полноправным дворцом, заключенным в теле цитадели. Прежде она была обителью ее отца Скатиса – бога монстров и верховного лорда Мезартима, самого чудовищного из всех.

Покои Сарай находились в правом крыле в конце длинного изогнутого коридора галереи. Ее дверь не закрывалась. Все двери цитадели – вся цитадель – были заморожены после смерти Скатиса. Двери, которые в ту секунду были открыты, остались распахнутыми навсегда. Двери, которые были закрыты, остались запертыми. Фактически огромное количество комнат цитадели были заблокированы, их содержимое – загадка. Когда ребята были маленькими, им нравилось представлять, что в закрытых помещениях выжили другие дети и они ведут параллельную жизнь, воображать, кем они могут быть и какими дарами обладают, чтобы облегчить свое изолированное существование.

Старшая Эллен рассказывала им о детях, которых растила, когда работала в яслях. О девочке, которая могла создавать иллюзии силой мысли. О мальчике, способном имитировать чужие лица. Слезы другого могли залечить любую рану – прекрасный дар, но его обладателю суждено было проплакать всю жизнь.

На то время больше всего зависти у них вызывала девочка, которая могла вытаскивать вещи из снов. Если она представляла предмет во сне, то могла забрать его с собой. Игрушки, арфы и котята, пироги, короны и бабочки. Детям нравилось фантазировать, что бы они забрали с собой, обладай таким даром: пакетики с семенами для Спэрроу, чтобы вырастить настоящий сад, книги для Ферала, который желал узнать больше, чем могли научить его призраки. Кукла для Сарай, которую она возжелала после того, как увидела ее в объятиях спящей девочки во время своего ночного визита в Плач. Армия для всегда угрюмой Миньи. Для Руби – целая банка меда, которой можно не делиться.

– Жаль, что тебе не достался этот дар, – сказала она как-то Сарай. – Он гораздо лучше твоего.

– Лучше, пока не приснится кошмар, – недовольно буркнула та.

– А что, если бы ей приснился равид, – с ухмылкой начала Минья, – и когда она проснулась, он откусил бы ей голову?

Теперь они понимали: если бы в тех секциях цитадели действительно кто-то выжил, они бы умерли через пару дней. Их пятерка живых была единственной в этом месте.

Сарай не могла закрыть дверь, поэтому повесила в проходе шторку. Они должны уважать чужие шторы, но система была несовершенной, особенно когда дело касалось Миньи. «Несовершенные обстоятельства», – вспомнила Сарай, но на этот раз смеха это у нее не вызвало.

В спальню вел вестибюль. В отличие от его суровых стен, эта комната с колоннами, поддерживающими декоративный антаблемент и высокий ребристый свод потолка, подражала архитектуре Плача. В городе все здания были построены из камня, с замысловатыми резными рисунками из естественного и мифического миров. Одним из самых красивых был храм Такры – на протяжении сорока лет над ним трудилась дюжина лучших скульпторов, двое из них ослепли в процессе. Один только фриз мог похвастаться тысячью воробьев, которые выглядели так реалистично, что бывали случаи, когда настоящие птицы тратили всю свою жизнь на тщетные попытки за ними ухаживать. В этой спальне певчих птиц, затесавшихся среди серафимов и лилий, спектралов и виноградных лоз, было в два раза больше, и хоть это произведение искусства, скорее всего, было выполнено за час или два, они выглядели более совершенно, чем птички на храме. Эти были сделаны из мезартиума, а не из камня, и их не вырезали и не лепили. Мезартиум обрабатывался иным образом.

В центре комнаты, на возвышении, стояла кровать с балдахином. Сарай в ней не спала. Кровать была слишком большой – как сцена. В алькове за гардеробной пряталась еще одна, более подходящая кровать. Когда Сарай была младше, то думала, что эта постель принадлежала служанке, но в какой-то момент девушка пришла к выводу, что там спали супруги или любовники – называйте как хотите – Изагол. Там спал отец Сарай, когда Изагол выгоняла его со своего ложа. Ее отец. Когда она это осознала, то почувствовала себя так, словно он посягнул на ее убежище. Представляла, как он лежал там, находя утешение в этом маленьком уединенном закутке, замышляя истребить всех богов.

Теперь кровать принадлежала Сарай, но она ей не понадобится в течение следующих нескольких часов. Она направилась, босая, к выходу на террасу и вышла под лунный свет.

Сарай было семнадцать – богиня и девушка. В ней текла и человеческая кровь, но это не имело значения. Она – голубая. Она – божий отпрыск. Она – анафема. Юная. Красивая. Испуганная. У нее рыжие волосы и лебединая шея. Она носит халат, принадлежавший богине отчаяния. Он был слишком длинным и волочился за ней, подол износился до блеска от трения о пол – туда-сюда, туда-сюда. Прогуливаясь по этой террасе, Сарай могла бы дойти до луны и обратно.

Вот только если бы она могла дойти до луны, то обратно бы уже не вернулась.

Пришло время. Девушка закрыла глаза. Крепко зажмурилась. Ее дар был безобразным. Она никому не позволяла смотреть на него в действии. Сарай могла бы показать Ари-Эйлу, что такое истинное отвращение. Она сделала глубокий вдох. Почувствовала, как он растет внутри нее и набухает словно слезы. Задержала его еще на секунду. Она часто испытывала такой порыв: оставить эту часть внутри себя. Спрятать ее. Но у нее не было права на подобную роскошь. Ее ждала работа, и Сарай открыла рот.

И закричала.

Это определенно был крик – перекошенное от напряжения лицо, поднятая вверх голова, вытянутая до предела шея, – но девушка не проронила ни звука. Сарай испускала не вопль, а нечто другое. Оно рвалось вперед: мягкая клубящаяся тьма, напоминавшая облако.

Но это было отнюдь не облако.

Пять секунд, десять. Ее бесшумный крик продолжался. Она выпускала исход.

Выливаясь потоком в ночь, тьма разрывалась на сотню порхающих кусочков, как обрывки бархата на ветру. Сотня клочьев тьмы, они разделялись и изменялись, образуя маленький тайфун, который обрушился на крыши Плача, кружась на нежных сумеречных крыльях.

Сарай испускала мотыльков. Мотыльков и собственный разум, разделенный на сотню кусочков и выброшенный в мир.