Текст книги "Нежный ангел"

Он подумал о Консуэло. Он постарался посмотреть на нее глазами Энджел, а это нарушало привычный порядок вещей, выбивало из колеи, и он очень долго не мог заставить себя все-таки сделать это. Даже когда он говорил о ней что-то, а Энджел слушала, ему казалось, что речь идет о какой-то другой женщине, с которой он не был знаком. Девушка из таверны, любовница известного бандита. Консуэло – самая смелая, самая сильная и чистая душой женщина, которую он когда-либо знал, и с той минуты, как он ее встретил, он по ее приказу и без лишних вопросов с готовностью отдал бы за нее свою жизнь. Но теперь… теперь он удивлялся тому, как женщина могла отдать своего младенца и пятнадцать лет даже не поинтересоваться, что с ним случилось и где он! Это была уродливая, коварная и предательская мысль, как грязное пятно на белом атласе, и он постарался поскорее отбросить ее. Но смутные сомнения и вопросы, которые не беспокоили его раньше, потому что, казалось бы, он знал на них все ответы, по-прежнему невнятно звучали в его подсознании, как остаток чего-то нечистого.

Гораздо легче было совсем ни о чем не думать. Но он никогда не умел этого делать.

Он бросил взгляд на Джереми:

– Думаю, она сейчас очень переживает. Может быть, вам стоит пойти поговорить с ней?

– А что я могу ей сказать? – Он уставился в одну точку. – Возможно, у вас это лучше получится?

Адаму так не казалось. И ему совсем не хотелось говорить с ней. Но уже через пару минут он поднялся и пошел искать Энджел.

* * *

1868 год

Все в Драй-Уэллзе знали, что Кэмп Мередит и его банда вернулись в город. Городок, который как будто вымирал во все остальные дни, вдруг внезапно ожил. Веселая пальба на улицах, победные выкрики, бесплатное вино, которое лилось рекой, кулачные бои, сломанная мебель, жестокие драки с нанесением увечий. Консуэло Гомес всю ночь трудилась за стойкой, разливая вино, терпеливо снося грязные шутки, наблюдая, как другие девушки игриво отвергают ухаживания бандитов Мередита или, что было гораздо чаще, покорно им подчиняются. Но никто никогда не позволял себе вольностей с Консуэло. Она была женщиной Кэмпа Мередита, и оскорбить ее означало приговорить себя к жестокой и мучительной смерти.

Когда наступили первые предрассветные часы, ее уже настолько охватило радостное волнение, что она с трудом его скрывала. Кэмп отсутствовал всего несколько месяцев, но они показались ей годами. И вот он дома, и она встретит его прекрасной новостью, приятным сюрпризом, она с гордостью сообщит ему о маленьком чуде, которое растет у нее внутри. Она – женщина Кэмпа Мередита, а это делает ее самой влиятельной женщиной в городке. Она думала, что никогда не попросит о большем, но сейчас у нее было все, о чем она не смела и мечтать. Она носила ребенка Кэмпа Мередита.

Ей было известно, что ее возлюбленный женат и где-то на востоке у него есть ребенок. Это для нее ничего не значило, так же как это ничего не значило для него. Дистанция огромного размера отделяла Кэмпа Мередита от того, что он оставил там, где-то далеко. Здесь, в это время и в этом месте, он принадлежал ей. А она – ему.

Она ушла в свою комнату и переоделась в самое прелестное из своих платьев. Весь вечер Кэмпа не было в таверне, но сейчас он придет к ней. Их встречи всегда были тайными.

Когда он ворвался в комнату, лицо его было красным, а глаза сверкали от возбуждения. Он был пьян, но он часто бывал пьян. Он издал радостный возглас, швырнул шляпу на кровать, схватил Консуэло за талию и закружил ее, пока у нее все не поплыло перед глазами.

Она смеялась, и визжала, и умоляла опустить ее на пол, а когда он отпустил ее, минуту стояла, пошатываясь, пока все не встало на свои места. С Кэмпом всегда было так. Так головокружительно.

– Клянусь, милая, это было самое большое дело, которое мы провернули! – объявил он. Широкими шагами он подошел к бюро, где специально для него всегда хранилась бутылочка бурбона, и налил себе стаканчик. – Все прошло как по маслу. Я богатый человек, дорогая, ты знаешь это?

Черт возьми, я правда богач!

Он кричал и смеялся, глотая свой бурбон.

– Теперь я могу основать ранчо, о котором я тебе говорил. И построить дом, большой дом, там, на холме.

Прекрасное имение, достаточно большое для семьи…

У Консуэло защемило в груди. Она не могла поверить своим ушам.

– Для семьи? – Она сделала неуверенный шаг вперед – ее переполняла радость. – Ты хочешь сказать… Ах, Кэмп… это значит, мы сможем пожениться и завести детей?..

Его неожиданно сердитый, злой взгляд заставил ее замолчать, и хотя в следующую минуту он постарался смягчить: выражение лица, было уже слишком поздно. Этот взгляд пронзил ее, как нож, и она почувствовала, как рана прошла через все ее тело и коснулась жизненно важных органов.

– Ну, милая, – заявил он бесцеремонно, – не начинай молоть чепуху. Понимаешь, я тебя очень ценю, но это было бы очень несправедливо. У меня есть жена, прекрасная жена из хорошей семьи, и она родила мне очаровательную маленькую девочку. Зачем мне какие-то внебрачные дети-полукровки? И тебе они тоже не нужны.

Нож повернулся, вырезая огромные куски из ее сердца, она, растерянная, истекала кровью.

Должно быть, Кэмп увидел, как изменилось ее лицо, потому что сделал к ней шаг и сказал уже более мягко:

… – Ну, перестань дуться, дорогая. Ты же знаешь, что я говорю правду. А теперь, когда у меня есть деньги, я скоро пошлю за своей семьей, поселю их в новом большом доме, и, думаю, все между нами изменится. Шлюхи ей не по душе, и полукровки – тоже. – Он хихикнул. – Не могу сказать, что я виню ее за это.

Консуэло почувствовала, как ее охватил страшный, обжигающий холод. Полукровка. Шлюха. Она, женщина Кэмпа Мередита, гордилась этим, она была защищена, она была влиятельной! Никто не смел говорить с ней так. Только не в его присутствии. Наполовину мексиканка, наполовину индианка, она знала, кто она, и знала, что ей стоило выжить.

Но никто никогда не говорил с ней так. Никто.

Его хихиканье еще долго звучало в ее ушах, и кровь стыла в жилах. А потом он подошел к ней, ухмыляясь:

– Ну, давай, дорогая, пошла спать. Нам нужно это отпраздновать.

Полукровка. Шлюха. Она смотрела, как он приближается к ней, на лице его была написана похоть, вот он раскрывает руки, чтобы ее обнять, тянет к ней губы, чтобы задушить ее своими поцелуями, пахнущими бурбоном, – и она ненавидела его в этот момент, ее охватила такая ослепляющая ярость, какую она еще никогда ни к кому не испытывала. Он не может так поступить с ней. Не может.

На столе лежал кривой нож, и, не сознавая, что делает, она схватила его и бросилась на Кэмпа. Она увидела испуг на его лице, но даже застигнутый врасплох, даже пьяный, он отреагировал молниеносно. Он схватил ее за запястье и заломил ей руку за спину. Она вскрикнула скорее от гнева, чем от боли; она боролась с ним, пинала его ногами, молотила кулаком свободной руки, и никто из них двоих не понял, как все это случилось. Все произошло в одно мгновение.

Она почувствовала острую боль на своей щеке, боль пронзила ее от виска к губам, и она отшатнулась. Нож выпал из руки Кэмпа и звякнул об пол. Он уставился на нее, бледный от ужаса и потрясения, а она почувствовала, как кровь сочится по ее лицу. Она ощущала ее вкус на раскрытых губах.

– Боже мой, – прошептал Кэмп. – Боже мой, Конни, что я наделал!

Он схватил полотенце, висевшее рядом с умывальником, с грохотом опрокинув кувшин с водой. А она смотрела на него остекленевшим взглядом. Он попытался прижать полотенце к ее ране, но она отстранила от него свое лицо.

– Конни…

Она никогда не забудет его взгляд – потрясенный, извиняющийся, неверящий. Но она не забудет и те слова, которые он ей сказал в этот вечер. И никогда не простит его.

Она повернулась и ушла из комнаты, ушла из таверны, ушла из его жизни.

Глава 7

Обзорная площадка была пуста. Горы по обеим сторонам походили на окутанные туманом огромные аморфные призраки. А ветер казался Энджел холодной влажной ладонью на ее лице. Мелкий моросящий дождь намочил ее волосы и кожу, на ее ресницах от дождя появлялись крошечные капельки, которые мешали ей ясно видеть. Она замерзла и была рассержена.

Она злилась на себя за то, что спросила, и злилась на него за то, что он ей ответил. Она злилась на незнакомую женщину, которая одним распутным, похотливым актом с никчемным, трусливым бандитом ввергла ее в нищету. Но больше всего она была зла на ребенка, каким она была, на эту неразумную, с затуманенным взором часть ее личности, которая упрямо цеплялась за ее подол, с какой бы силой она ни пыталась ее стряхнуть, и которая позволила ей мечтать, что ответы на ее вопросы могут быть другими.

Она не удивилась. Чему тут удивляться? Она видела, каких детей оставляли родители: никудышных, слабых, уродливых. Ненужных заморышей, самых плохих, таких, которых никто не хотел взять себе. Койот уходит и оставляет больного щенка умирать. Рыжая рысь отталкивает изуродованного котенка от своего соска. А люди, выбросившие Энджел из своего гнезда, ничем не лучше этих животных, поведению которых они подражают. Нет, она ничуть не удивилась.

Но она не была ни уродливой, ни хилой, ни изувеченной. И когда, будучи еще очень маленькой, она узнала, что у маленьких девочек есть мамы и папы и свои кроватки, она не могла в это поверить. И начала фантазировать, чтобы скрыть боль. Она представляла себе, будто ее мама была принцессой, а папа – отважным рыцарем, и они отсутствуют, выполняя высокую миссию, оставив ее в добрых руках сестер, пока в королевстве не будет наведен порядок. По мере того как она росла, ее фантазии менялись, и теперь она убаюкивала себя мечтами о святых миссионерах, которые оставили ее здесь на время, пока они проповедуют на западе и пока не подготовят дом к ее приезду. Миссионеры превращались в банкиров, железнодорожных служащих, знаменитых артистов. Но всегда ее фантазии заканчивались счастливо – однажды они к ней вернутся.

К тому времени, когда миссия сгорела и она поняла, что никто не собирается забирать ее, фантазии посещали ее уже не так часто. Родители многих детей в приюте умерли, и она надеялась на то, что ее родителей тоже не было в живых. Но по-прежнему ей нравилось представлять, кем они могли бы быть, и в ее мечтах они всегда были достойными, богатыми, хорошими людьми. После того как ее удочерил Джереми, она больше не фантазировала – она понимала, какой стала ее жизнь. Однако в какой-то части ее разума, о которой она и не подозревала, закрепился образ любящих родителей, которые оставили ее не по своей воле. В мечтах ее родители были в каком-то смысле – хотя она никогда не знала в каком – особенными и даже великими. А потом в ее жизнь вошел Адам Вуд и перевернул все с ног на голову.

И это приводило ее в бешенство. Так, что, даже узнав, что ее мать сейчас жива, она не была готова узнать правду.

Она достала из сумочки дагерротип и посмотрела на него. У женщины, изображенной на портрете, было ее лицо, ее волосы и ее губы, но она была чужой, и когда Энджел на нее смотрела, ей хотелось плакать. Она чувствовала себя идиоткой. Ну в самом деле, чего она могла ожидать от женщины, которая бросила своего ребенка, как выкидывают изношенную скатерть? Что она окажется святой?

Она покрепче сжала портрет в пальцах и замахнулась, собираясь его выбросить. Вдруг чья-то сильная рука схватила ее за запястье.

– Не делай этого, Энджел, – спокойно проговорил Адам. – Если ты это сделаешь, будешь сожалеть о своем поступке всю оставшуюся жизнь.

Она попыталась выдернуть руку. Кипевшая в ней ненависть к женщине, которая когда-то ее бросила, внезапно переключилась на Адама Вуда, с его спокойными глазами и тихим голосом, такого опрятного и хорошо одетого и такого самодовольного. Что он знал об этом? Разве его хоть сколько-нибудь заботило, что ей пришлось пережить?

И кого он видел, когда смотрел на нее сейчас? Ее мать?

Она швырнула в него портрет.

– Заберите его, – прошипела она. – Судя по всему, он больше значит для вас, чем для меня.

Маленький портрет ударился ему в грудь и со звоном упал на пол. Адам и не думал поднимать его, тогда это сделала она, сначала сильно, со злостью стукнув по нему кулаком, а затем медленно выпрямившись.

Она держала дагерротип в руке и опять смотрела на него.

Ее сердце билось сильно и ровно, а Адам был так же тверд и непоколебим, как горы, которые их окружали. Туман плыл вокруг них, и в тонком, тоскливом, напоминающем завывание свисте паровозного гудка, казалось, эхом отражалась угроза. Ее рука напряглась так, что металлическая рамка врезалась в ладонь. Энджел подошла к Адаму вплотную и положила ладонь ему на грудь. Потом, задрав жилет, ловко засунула портрет в карман его рубашки. И не спешила убирать свои руки.

Молча она подняла голову и взглянула на Адама.

– Знаете, вы не первый мужчина, который меня поцеловал, – заявила она.

Его лицо оставалось бесстрастным.

– Правда?

Ее руки заскользили вниз по его груди, касаясь его налитых мускулов и твердых очертаний ребер.

– Меня целовали многие.

Она почувствовала, как его сердце забилось сильнее, и осознала свою власть над ним. Ее руки двинулись ниже, к его животу, она шагнула к нему, и теперь их тела соприкасались. Ее руки легко обхватили его талию, поддразнивая и оставляя горячие следы на его спине, и кончики ее пальцев возбужденно трепетали от дерзкого вызова, который она ему бросала. Его дыхание стало частым.

Потом ее руки скользнули вниз, за его ремень, и прикоснулись к ягодицам. Он с силой схватил ее за запястья.

Его голос был тихим, но каким-то странно-напряженным.

– Что вы делаете?

Энджел подняла голову и посмотрела на него, вытянув шею и слегка приоткрыв рот. Она не раз видела, что так делали шлюхи в таверне.

– Разве вам это не нравится? – прошептала она.

Она увидела, что он покраснел, а в глазах его был холод.

Очень тихо он произнес:

– Девочка, вы играете с тем, о чем не имеете никакого представления.

Ее сердце победно забилось. Он стоял очень близко от нее, его пальцы крепко сжимали ее запястья, и она чувствовала его дыхание на своих губах. Она подвинулась еще ближе и прикоснулась к его губам. Быстро, очень быстро она прервала поцелуй, а затем ее губы заскользили по его подбородку.

Теперь он держал ее запястья не так крепко, как раньше.

– Энджел, прекратите.

Она высвободила свои руки и, сунув их под его жилет, заскользила пальцами по его спине. Она прижалась к нему грудью, и ее губы коснулись его шеи, которая была твердой на ощупь и соленой на вкус. Она чувствовала, как под ее прикосновениями его мышцы напрягались и оживали, и ощущала собственный жар, который в ней поднимался, и, когда он положил руки ей на талию, она уже не была уверена, кто был хозяином ситуации. Она даже не была уверена, что ее это сколько-нибудь волнует.

Она приблизила губы к его губам, и дальше было только одно долгое иссушающее мгновение жара, мрака и неровного дыхания, а потом он резко оторвался от нее. Его грудь вздымалась, глаза сверкали.

– Чего вы хотите? – спросил он хрипло.

Неспешно и осторожно она прижалась к нему всем телом, проводя ладонями по его рукам. Ее переполняла обида и жажда того, чего ее насильно лишили, – вкуса его губ, тепла его рук после долгих лет одиночества. И еще в ней закипал гнев. Гнев и ненависть, потому что она не могла позволить, чтобы ее снова оттолкнули.

– В чем дело, Адам? – спросила она вкрадчиво, поднимая к нему свое лицо. – Разве я что-то делаю не правильно?

Разве я это делаю не так хорошо, как моя мать?

Она почти прошипела последнее слово, и как только оно было произнесено, Адам схватил ее за плечи и отбросил от себя.

– Прекратите! – Он сильно встряхнул ее. – Никогда больше не смейте так говорить о ней!

Энджел вырвалась из его рук.

– Почему бы и нет? – небрежно спросила она. – Это же правда! Какая жалость, что ее не было рядом, чтобы научить меня, как стать умелой шлюхой…

Ярость, пылавшая в его глазах, была такой сильной, что ей показалось – он ее сейчас ударит. Она напряглась, готовясь отразить удар, но он только резко повернулся, собираясь уходить.

– Правильно! – закричала она. – Уходите! Это сделать очень легко, правда? С чего это вы должны быть лучше, чем все остальные мужчины? Вы просто искатель приключений.

Идите же!

Он оглянулся. Его кулаки были сжаты, зубы стиснуты, но выражение его глаз больше не было таким яростным. Он четко и внятно произнес:

– Ваша мать не шлюха! Она просто влюбилась не в того человека, вот и все. А что касается всего остального… вам было бы легче, если бы я солгал? Вы этого хотели?

Ярость медленными пульсирующими волнами уходила из Энджел, а ее эмоции постепенно теряли свой накал. Она подняла голову и долго смотрела на Адама.

– Вы болван, – произнесла она устало. – Вы думаете, что это все из-за них, так ведь? – Она опять взглянула на него. – «Девушка из таверны и бандит»… Вы в самом деле думаете, что я ожидала для себя большего? Я их ненавижу не за это. А за то, как они со мной поступили. За то, что они бросили меня, хотя не должны были этого делать. За то, что все эти годы я думала, что их нет в живых. За все мои фантазии, за все то, о чем я мечтала. За то, что на все эти годы они оставили меня одну…

Она не закончила. Ее плечи опустились, глубина безысходного отчаяния была такой же бездонной, как густой туман вокруг. Адам сделал шаг в ее сторону, но остановился.

Что он может ей сказать, чем утешить, какие отговорки может ей предложить? Он приехал к ней и привез то, что, как он думал, станет самым великим подарком всей ее жизни он привез весть о ее семье. У него больше не было ничего, что он мог бы ей подарить. И он не был уверен, что хотел бы попытаться это сделать.

Внезапно дневной свет исчез, и поезд погрузился во тьму.

Он услышал, что Энджел издала какой-то звук: сдавленный крик, почти вопль. Инстинктивно он бросился к месту, где она только что была.

– Все в порядке, – произнес он. – Это просто туннель.

– Где вы? – Ее голос был тоненьким, отчаянным, натянутым на грани истерики, которую он слышал у нее впервые.

– Я здесь.

Он протянул руку, сначала в одну сторону, потом в другую, и наконец его рука наткнулась на рукав ее платья.

– Что случилось? – закричала она.

– Это туннель, – повторил он и взял ее за локоть.

Она бросилась к нему, впиваясь ногтями в его руки, безумная и оцепеневшая от ужаса, и Адам не знал, толи оттолкнуть ее, то ли прижать к себе. Темнота, движение поезда и стук паровозных колес, отдающийся в туннеле гулким эхом, сбили его с толку, а Энджел вдруг перестала быть похожей на ту девушку, какой она была минуту назад.

– Нет! – Звук, который она издала, был паническим стоном, и он слышал, как она дышит, часто и прерывисто. – Нет, только не туннели… Не заставляй меня входить в туннель.

Звук давил на нее, она чувствовала запах глубинной темной земли и сырой породы, ее опять окружали холод и тьма.

Ее папа чуть не умер в туннеле. Она слышала стоны, но ничего не могла сделать, она слышала, как он кричал, но не могла найти его, ее заманили в ловушку в недрах земли, и выхода не было… Он ей обещал, что они больше никогда не войдут в туннель. Он обещал…

Но теперь с ней другой человек, сильный и здоровый, и он крепко обнимает ее. Он не может развеять тьму, и его тепло не может побороть холод, но это другой человек, и они сейчас находятся в другом месте, и ей стыдно за себя, но она не может сдержать свой страх; она собрала все силы, чтобы не кричать, но ей хочется кричать, крепко зажмурив глаза, чтобы заглушить этот звук, стереть из сознания этот запах…

– Ненавижу их, – произнесла она, задыхаясь. Она не услышала своего голоса: шум был слишком сильным. – Я всегда их ненавидела.

– Все хорошо. – Адам снова и снова повторял эти глупые, бессмысленные слова. Она стала какой-то маленькой, она сжалась в его объятиях, ее напряженное тело безжизненно окаменело, дыхание стало сдавленным и прерывистым. Это испугало его. Он держал ее, и, когда у нее подкосились ноги и она рухнула на пол, он упал вместе с ней, продолжая держать ее в объятиях и повторяя: «Все хорошо».

– В туннеле водятся крысы.

– Здесь нет никаких крыс.

– Там трудно дышать… нет воздуха, ., там так темно…

– Энджел, перестань, прошу тебя.

– Обними меня.

– Я обнимаю тебя. – Он сильнее обхватил ее руками, прижавшись лицом к ее волосам.

– Я не чувствую, как ты меня обнимаешь!

И тут вдруг она не выдержала. Она заплакала, увлажняя его рубашку слезами, такими же холодными, как дождь, слезами, которых, казалось, было слишком много для такой маленькой девочки. Единственное, что он мог разобрать, было:

«Ненавижу их, ненавижу их, ненавижу их…» – очень тихие слова, звучание которых заглушала его грудь.

Немного позже, хотя было все еще темно, она перестала плакать. Ее кулачки, лежащие на его груди, были сжаты, ее голова покоилась на его плече, а голос прерывался от нервного шока, когда она прошептала:

– Ты не понимаешь. Ты не сможешь понять. Вот почему я ненавижу их. Я всегда их буду ненавидеть. Папа чуть не умер в шахте. Мне пришлось ползти в темноте, чтобы его найти… в туннеле так темно… так ужасно темно…

Адам почувствовал, как что-то перевернулось в его душе.

Он не знал, что сказать. Поэтому он молча стоял на коленях и держал ее в объятиях. Он долго не отпускал ее, даже когда поезд уже давно миновал туннель.