Текст книги "Год Дракона. Легенды Байкала"

Не проронив ни слова, они дошли до озера, до небольшой бухточки, где все теперь было покрыто льдом и занесено снегом.

– Иди за мной, – сказал он, и она послушно пошла дальше вслед за ним.

Они шли по льду Байкала, все удаляясь от берега, пока не достигли того места, где лед был сломан и поднимался из воды огромными неровными глыбами, а между ними блестела черная ледяная вода.

Не говоря больше ни слова и больше ни разу не взглянув на девочку, он, не останавливаясь, подошел к самой кромке воды и бросился в темную водную бездну.

Оюна подбежала к самому краю разлома и осторожно заглянула в черную, подернутую льдом поверхность озера. Он больше не появился, но ей показалось, что там, в глубине, она увидела нечто огромное и живое, светящейся лентой проскользнувшее под лед, на котором она стояла. Оюна опустилась на колени и заглянула в темную воду озера, но увидела лишь свое нечеткое отражение. Она подождала некоторое время, но он так больше и не показался.

– Ты вернешься? – едва слышно прошептала Оюна, склонившись к самой воде. – Я буду ждать тебя.

И Дракон услышал ее голос.

* * *

В юрте было тепло, в очаге весело потрескивал огонь. Оюна отворила дверь и, войдя, тихо притворила ее за собой. Молча сняла теплую одежду, села у огня. Гришка уже давно спал, свернувшись калачиком на огромном сундуке. Бабка Лхама сидела у огня и, казалось, не замечала вошедшую Оюну.

– Где была? – наконец хрипло проговорила шаманка, не глядя на внучку.

– К озеру ходила.

– Говорила тебе носа на улицу не казать?

– Говорила…

– Вижу, коснулся тебя Дракон. – Шаманка пристально посмотрела на белоснежную прядь волос, которую Оюна убрала за ухо, пытаясь спрятать под темными волосами.

– Коснулся, – вздохнула девочка.

Шаманка сокрушенно покачала головой.

– Коли в лед не превратил и с собой не забрал, вернется еще за тобой. Ой, вернется…

– Зачем я ему?

– А кто может мысли его узнать? Коли оставил на тебе метку, как пить дать вернется.

– И когда же ждать его теперь?

– Ждать? Ждать не смей! Думать о нем не смей! Как не было ничего. А прядь эту срежь да на костре сожги. Авось путь к тебе потеряет. – Она внимательно посмотрела внучке в глаза. – Имя-то, имя ему свое не сказала?

– Н-нет, – неуверенно ответила Оюна.

– Ох и дурная ты, Оюна, ох и глупая. Слушала бы, что говорят тебе, да ты ж умнее остальных себя мнишь, тебе ж самой виднее, как поступать! Погубила ты себя, ой, погубила. Вернется отец твой, на материк с ним поезжай, а там в Иркутск, а там – чем дальше, тем и лучше. Чтоб не нашел тебя, окаянный. А если и почует, так чтобы не успел до тебя добраться. Недолго ему позволено по суше ходить. Поэтому далеко от озера не отходит.

– А как же долго он по суше ходить может?

– Так сто дней. Раз в двенадцать лет на сто дней только и может выйти. По земле как человек ходит, а под водою в своем истинном облике обитает. И лишь раз в двенадцать лет на сушу выходит, в год Дракона, коли пожелает. Живет тысячи лет и не старится, не умирает. Так что, коли в воду теперь вошел, так ему еще двенадцать лет на суше не показываться. А в озере так и будет обитать. А тебе вот теперь бежать от Байкала надо. Кто знает, зачем он метку свою на тебе оставил…

– А ведь он не злой, бабушка.

– Не злой? Гришке о том расскажи, сиротой он его оставил.

– Несправедливы к нему люди, вот и рассердился он. Ведь каждый на Ольхоне знает, что и Байкал, и все, что вокруг, он создал. А теперь пришел в эти земли и видит, что чужой он здесь и никто не помнит о нем и не почитает.

– Оправдать его хочешь? – Шаманка уставилась на нее горящими глазами. – Зло оправдать хочешь? Целый поселок погубил, а ты защищать его взялась?

На сундуке завозился Гришка.

– Не шуми, бабушка, Гришку разбудишь.

– И разбужу! Пусть знает, что ты убийцу его родителей жалеешь.

– Злая ты сама, бабушка, – тихо произнесла Оюна, чтобы не разбудить окончательно мальчика. – Один Гришка остался. А коли обиду на меня затаит, как жить дальше будет? Где? С кем? Пропадет совсем.

– А ты не дури! Делай, что говорят тебе. И думать о нем забудь! А не забудешь, так приложу тебе по голове, чтобы память совсем отшибло! Да прядь эту из волос своих убери! Так и разит, так и разит от нее нежитью, неужто не чуешь?

И тут Лхама выхватила большой нож, каким обычно рыбу разделывала, ухватила Оюну за волосы, да и отсекла белую прядь, что Дракон оставил, в огонь бросила. Оттолкнула Оюна бабку, заплакала от обиды, упала на пол перед огнем, да огню все шепчет: «Не трогай ее, милый, не превращай в пепел. Мы ж с тобой кров и пищу делим. Не отдай прядь Лхаме, не уничтожь в своем пламени».

Оттащила ее шаманка, бранит, что огонь заговаривать в юрте вздумала, а огонь услышал Оюну, не сжег прядь волос, накрыл ее своим пламенем, словно покрывалом.

– Глупая ты, Оюна, ох, какая ж глупая, – причитала шаманка, немного отдышавшись и отойдя от гнева.

– Красивый он, бабушка, – задумчиво глядя на белоснежную прядь волос в огне, произнесла Оюна.

– Смотрела на него, что ли? Говорила я тебе глаз на него не поднимать, лицо свое не показывать? Нелюдь он, Оюна!

– Как же не смотреть на него? Красивый он, бабушка, очень красивый. А глаза какие! Что озеро. Глубокие да голубые. И нет злобы в глазах его, только грусть… Куда же ты, бабушка? – спохватилась Оюна, заметив, что Лхама уже из юрты на мороз идти собирается.

– Одержимая ты стала, Оюна. Бурханить[9]9
  Бурханить – задабривать местных духов на Байкале.


[Закрыть] иду. А ты к озеру не ходи. Как отец вернется, на материк поедешь. Вещи собирай покуда.

И шаманка вышла из юрты.

Оюна подкинула в огонь несколько сухих щепок:

– Прими. Хорошие они, смотри, какие сухие. Ведь любишь такие.

Затем брызнула тарасун[10]10
  Тарасун – крепкий алкогольный напиток в Бурятии, изготовляемый из кислой молочной сыворотки. Используется не только для бытового употребления, но и в местных религиозных обрядах.


[Закрыть] в огонь, и тот затрещал еще громче и веселее.

– Как могу уехать? Кто кормить тебя будет? Сгинешь совсем, мороз в этой юрте поселится. Нельзя мне уходить, здесь мой дом.

Она села ближе к огню.

– Ведь и ты дух. А как мы с тобой ладим хорошо. Делим кров на двоих, еду делим. А бабка боится моя. Ищет защиту у духов, а сама духом слабая. Вот и злится.

Оюна наблюдала за отблесками огня на стенах юрты: от их движения рождались причудливые фигуры, наполнявшие скромное жилище тайной и волшебством. Оюне очень нравилось наблюдать за ними. Ей казалось, что в этих всполохах была рассказана история всего ее рода, всего ее народа. А иногда ей думалось, что огонь показывает ей эти фигуры, чтобы развлечь, рассказать сказку, и она час за часом могла наблюдать за пляской и представлением светотени.

Огонь метнул к ее ногам язык пламени и оставил на полу прядь белоснежных волос. Оюна подняла эту прядь, заплела из нее косу и перевязала тонкой веревочкой. А затем завернула в кусочек холстины и спрятала на самом дне сундука. Но на месте срезанной пряди так всю ее жизнь и отрастали белые волосы.

Почти всю ночь просидела девочка, глядя на огонь и прислушиваясь к его легкому шороху и потрескиванию. В отблесках огня она видела блеск драконьей чешуи и светящиеся голубые глаза, глубокие и чистые, как лед Байкала.

* * *

– Ты вернешься?.. Я буду ждать тебя…

Ее голос отдалялся теперь, как тусклый лунный свет, как снег, как ветер, оставаясь где-то там, над поверхностью озера, вне досягаемости. Он должен был остаться наедине с собой и снова обрести покой, но его не покидал этот нежный шепот, и эти черные, как сама ночь, глаза, и эта белая прядь в ее волосах, которую он оставил ей на память о себе.

Ольхон. 1916 год

Оюна осталась на острове. Отец так и не смог увезти ее. Духи не отпустили. Остров не отпустил. Ее сердце не отпустило ее с острова. Дав невольное обещание Хозяину Вод, она сама сделала себя пленницей Ольхона и заложницей своей мечты однажды снова увидеть Дракона. Ведь она знала, что тот, кого ждут, обязательно вернется.

Несколько раз Оюну пытались увезти на материк, но каждый раз случалось что-то непредвиденное: то спокойная вода внезапно поднималась, и на озере начинался шторм с сильным ветром, вздымались губительные волны и разбивали лодки о берег. А как-то внезапная лихорадка сразила ее на полпути к большой земле, да настолько неожиданная и сильная, что случились судороги, и девочку было решено вернуть на остров. И как только нога ее коснулась земли Ольхона, лихорадка тотчас же прошла.

И тогда ее отец уехал один. Он был вынужден вернуться на материк, поскольку имел там заработок, позволявший ему содержать себя и дочь, да еще и старуху шаманку, которая время от времени захаживала в их юрту, чтобы пополнить свои скромные запасы провизии.

Оюна следила за юртой и вела скромное хозяйство: ходила за двумя козами и одной низкорослой коровкой да разбила скромный огородик, а еще училась грамоте по книгам, которые ей удавалось раздобыть у приезжавших на остров переселенцев с большой земли. Гришка сперва помогал ей, но вскоре возмужал и ушел на заработки, да и жить с ней в одной юрте, даже представляясь братом, уже было неловко для них обоих. В то время на Байкал прибывали группы молодых исследователей: создавались заповедные зоны по охране соболя. Местные устраивались к ним проводниками, продавали лошадей и поставляли необходимое. Многие приезжали с семьями, привозя с собой не только жен и детей, но и традиции, чуждые большинству бурятов.

Был Крещенский сочельник. Девушки прихорашивались в радостном предвкушении гаданий, а Оюна с интересом наблюдала за ними.

– Давай с нами, Оюна, отчего ты гадать не хочешь? – весело щебеча, спрашивали девушки.

– Для чего мне это? – пожимая плечами, отвечала Оюна.

– Да неужели не хочешь жениха увидеть?

– Одного лишь в женихи жду. Как придет, так и увижу. Да и не пристало в юрту чужих духов звать.

– Странная ты, Оюна. Неужто не интересно, не любопытно тебе? Ну, как знаешь.

И они разбежались по домам.

Оюна тоже вернулась в свою юрту. И пока девушки вглядывались в темное стекло зеркала, освещенное парой свечей, в надежде увидеть суженого, Оюна сидела в своей юрте у огня, смотрела на его танец и слушала легкое потрескивание сухих поленьев. Вдруг она ощутила на себе чей-то взгляд, и ей впервые за долгое время стало страшно, и она пожалела, что отправила Гришку в другой дом жить. Она медленно обернулась ко входу и прислушалась. Снег скрипнул прямо у ее порога. Огонь дрогнул в очаге и прижался к земле. В юрте сразу же стало темнее. Оюна поднялась и замерла, боясь подойти к двери, чтобы распахнуть или же напротив запереть ее. Она стояла посреди юрты и не могла двинуться с места. Ее глаза расширились от ужаса, когда она увидела, что дверь тихонько отворилась, а за ней… А за ней она увидела только снег и искрящееся далекими звездами ночное небо.

* * *

Серебристый свет, пробивавшийся сквозь толщу воды, все еще не отпускал его из объятий сна, искрясь вокруг легкими пылинками. Внезапно он как будто что-то вспомнил и мгновенно открыл глаза. «Ты вернешься?» – ее осторожный голосок над поверхностью воды. Он помнил этот голос. Все эти годы, что он спал на дне озера, под сводами своего замка из белого мрамора, этот голос снился ему и звал его на поверхность. А еще эти глаза – два черных полумесяца. И прядь волос, покрытая инеем. Он тут же окончательно вынырнул из снов и поднял голову. Сколько времени он проспал? Жива ли та, что звала его сквозь толщу снега, льда, воды, времени? Человеческий срок настолько краткий. Он приподнялся на лапах. Оюна. Ее имя Оюна. Это он тоже помнил. Он оттолкнулся от каменистого дна и стал медленно подниматься к поверхности озера.

Он не думал о причитавшихся ему дарах и не чувствовал больше голода, ему не было дела до людского почитания. Ему нужно было увидеть ту, чье имя было Оюна. И он никак не мог понять, для чего, пока не коснулся ногами тверди и не ощутил себя человеком.

* * *

Праздновали Caгaaлгaн[11]11
  Сагаалган – Новый год по лунному календарю.


[Закрыть], тот самый Белый Месяц обновления и пробуждения Природы от долгого зимнего забытья. Все вокруг было белым: и снег, еще лежавший на земле плотным покрывалом, и молоко, обильно льющееся по пиалам дорогих гостей, и праздничные одежды, и хадаки[12]12
  Хадак – отрез шелкового материала в виде длинного шарфа, который традиционно подносят в знак глубокого уважения, благожелания или приветствия в тибетском буддизме. Белый хадак – символ воды.


[Закрыть], развевавшиеся на ветру. И хотя с неба еще летели огромные одинокие снежинки, догоняя друг друга прямо над головой и образуя пушистые комки мягчайшего снега, все вокруг кричало о том, что Весна уже близко, и воздух насыщался той свежестью и чистотой, которая бывает лишь в первые дни освобождения небес от снежного плена. В это время он ступил на земную твердь.

Издалека раздавались смех, пение и веселые голоса – юноши и девушки, смело смешивая традиции, невольно создавали свой собственный праздник последнего снега и первой любви. Оюна тоже была среди них, в этом веселом хороводе, а когда начались игры, то так же, как и другие девушки, играла в догонялки и пряталась среди стволов высоких сосен от новоявленных кавалеров.

Запыхавшись от смеха и быстрого бега, она остановилась, прислонившись спиной к стволу старой сосны, обеими руками в заснеженных рукавицах убрала с лица выбившиеся пряди волос и поправила малгай[13]13
  Малгай – головной убор бурят.


[Закрыть]. А когда отстранила от лица руки, то увидела… его.

Он стоял прямо перед ней, во плоти, высокий, красивый, вселяющий трепет и требующий поклонения. Он был совсем как тогда, двенадцать лет назад, в том промерзшем трактире среди ледяных человеческих статуй. Он ничуть не изменился за это время. Именно таким она помнила его, именно таким представляла все эти годы. Она стояла перед ним, не в силах отвести взгляд, не веря тому, что видела, и ей казалось, что это духи играют с ней злую шутку, узнав ее тайну.

Он тоже не сводил с нее глаз и не произносил ни слова. Он словно ждал чего-то, и она тоже ждала. Немое ожидание в попытке поверить, что увиденное теперь не иллюзия, не обман сознания. Она видела его высокие скулы и четко очерченные губы, его прямой нос и высокий лоб; пряди длинных белоснежных волос, которые, выбившись из растрепавшейся на ветру прически, падали на его бледное лицо и делали его похожим на призрака. Сердце Оюны глухими мощными ударами напомнило о себе и, учащая темп, уже оглушало ее, а через какие-то мгновения билось так, будто хотело вырваться наружу, и ей казалось, что оно уже существует за пределами ее тела.

Он стоял перед ней, словно созданный изо льда и снега, и смотрел на ее разрумянившееся от бега и влажного снега личико, подобное полной луне, ее черные глаза-полумесяцы и маленький носик, на черную косу, перекинутую через плечо и перевязанную яркими лентами, и на белую прядь, тонкой линией прорисованную в ее волосах.

Его губы разомкнулись, и Оюна вздрогнула от этого едва заметного движения.

– Здравствуй, Оюна, – произнес он, прервав затянувшееся молчание, и от его тихого глубокого голоса ее сердце сжалось и вдруг совсем перестало биться.

– Здравствуй, – одними губами ответила она и, зардевшись, опустила глаза.

– Не ждала меня?

– Ждала…

– Хотела видеть меня снова?

– Хотела…

– Так что ж теперь опускаешь глаза? Отчего на меня не смотришь? – Его голос разлился по ее телу сладким холодом.

– Не смею, – прошептала Оюна.

– Отчего не смеешь?

– Кто я, чтобы смотреть в твои глаза без позволения?

Губы его дрогнули в едва заметной улыбке.

– Та, к кому я вернулся спустя двенадцать лет. Разве этого недостаточно, чтобы подарить мне свой взгляд?

– Я подарила тебе свое имя. Разве этого… недостаточно?..

– Нет. Я желаю большего, чем одно твое имя.

Поблизости раздались голоса: звали Оюну.

– Чего же ты хочешь, помимо имени моего и взгляда?

Голоса раздались совсем рядом – и вдруг стихли, поддавшись смятению перед появившимся из ниоткуда высоким незнакомцем, стоявшим рядом с Оюной, и человеческому любопытству.

– Пригласи меня в свой дом, – произнес он. – Подари мне тепло твоего очага, о котором ты говорила мне, раз уж взгляд свой считаешь непозволительной для меня роскошью.

– Как пожелаешь, – чуть слышно ответила она, стараясь унять стук вновь проснувшегося сердца.

И она пошла вперед, пытаясь спрятать глаза от смущения, а он шел вслед за ней, провожаемый любопытными взглядами остававшихся позади них молодых людей.

Оюна вошла в юрту. Он, чуть склонившись, поскольку вход был слишком низким для него, переступил порог вслед за ней. Сердце девушки теперь трепетало, как огромная бабочка, прилетевшая в ночи на свет огня. Щеки ее горели, и она стояла, не находя в себе смелости обернуться и взглянуть на него хотя бы на короткий миг, хотя бы на одно мгновение. Подумать только! Он услышал ее тогда, в ту холодную заснеженную ночь. Разве можно было в это поверить? Но ведь она – верила… Он запомнил ее имя. Он пришел к ней спустя столько лет. Разве такое случается?.. Вот только для чего он пришел к ней? Неужели чувствовал, что она тайком ото всех ждет его и мечтает о его объятиях и о его прохладном дыхании на своей коже?.. Или же…

– Оюна? – Его голос прервал сладостный поток мыслей и заставил вздрогнуть, напомнив девушке о присутствии гостя в ее юрте.

– Проходи, прошу тебя, – едва слышно произнесла она и, обернувшись, слегка склонилась перед ним. Жестом она пригласила его пройти и занять тор – место для особо почетных гостей. Он принял ее приглашение.

Она же, сбросив теплую одежду, поспешила наполнить пиалу свежим парным молоком и опустилась перед гостем на пол. А когда она протянула ему пиалу с молоком, то невольно подняла на него глаза, и их взгляды встретились. Никогда прежде она не видела таких глубоких, холодных, пронзительных глаз, как у него. Словно весь лед Байкала сосредоточился в них. Он поднес чашу к губам, не отрывая глаз от девушки, и она все смотрела и смотрела в эти глаза, словно в них теперь тонул весь ее прежний мир. И когда чаша была пуста, он вернул ее хозяйке и задержал на мгновение, удерживая в своих руках, и она вдруг почувствовала, как щеки ее снова зарделись. В этот момент Оюна знала: это не от страха, не от стыда, не от смущения, а от того, что в эти глаза ей теперь было позволено смотреть бесконечно. Она подарила ему один свой взгляд, а в ответ получила все тайны глубокого древнего озера. Он отпустил пиалу, и она приняла ее из его рук.