Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

Я подумала рассказать ей о Кристел, но, как сама девчушка сказала, все было сухо, как в пустыне, – больше ни подтеканий, ни схваток, так что крошечный плод по-прежнему плавал в своем уютном водяном пузыре. Может, все окажется просто ложной тревогой.

– Да в общем ничего, Сорайя…

– Это я и хочу слышать, – бросила она через плечо, быстро удаляясь на своих скрипящих подошвах в сторону лифтов и махая рукой мне на прощание.

– Так держать, девушки. Так держать.

Была половина седьмого, всего час до конца моей смены, и я плавно переключилась на автопилот, поскольку рабочий день подходил к завершению. Оставалось собрать разбросанные бумаги, сделать последний обход пациенток, налить им свежей воды, раздать чистые прокладки и ободрить напоследок, прежде чем уйти. Отделение начинали наполнять пока что приглушенные, сдавленные стоны от первых схваток; женщины, которым после обеда стимулировали роды, ощущали на себе приближение боли и, проходя мимо дверей, я видела, как они балансируют на больших розовых родильных мячах, а их партнеры костяшками кулаков разминают им спины, с лицами, полными настороженного предвкушения. Настоящие драмы обычно разворачиваются в ночную смену, когда в каждой палате идут схватки, и женщины бегают к посту дежурной в небрежно завязанных на спине больничных сорочках, в сотый раз спрашивая, почему перед ними в очереди в родильный зал еще шесть человек, не зная, что там нет свободных мест, нет свободных акушерок, и им предстоит ждать еще несколько часов.

– СЕСТРА!

Я застыла с подносом от обеда в руках в палате, соседней с той, где лежала Кристел. Спутать ее голос с чьим-то еще было невозможно. Я бросилась в шестую палату и обнаружила девочку стоящей на полу со спущенными пижамными штанами и трусиками. По ногам у нее стекала оливково-зеленая жидкость. Совершенно очевидно, это была амниотическая жидкость, смешанная с меконием – густой липкой каловой массой, которая скапливается в кишечнике плода во время беременности и иногда выходит наружу при перехаживании, а иногда исторгается, если ребенок испытывает метаболические нарушения. Иными словами, полное дерьмо.

– Что происходит, сестра?

В ее голоске возникли новые, встревоженные ноты, краска сбежала с лица. Бравада сменилась ужасом. Занавески позади кровати заколыхались от ветра, и когда их бледно-зеленые полотнища опустились обратно, я вдруг осознала, какой холод стоит в помещении. Все окна были открыты. Сцена в целом показалась мне ужасно неправильной – ребенок с круглым беременным животом, холод в уютном родильном отделении, мутная жижа, стекающая на чистый, сверкающий пол, – но через какое-то мгновение удивление прошло, и мой привычный акушерский подход одержал верх.

Я подскочила к Кристел, обхватила ее за плечи и повела обратно к кровати.

– Давай-ка ты сейчас ляжешь, вот так, на бок, – сказала я, следя за каждым словом и надеясь, что голос не выдаст паники, разгоравшейся у меня в груди.

– Расскажи, что сейчас случилось, и мы вызовем помощь.

– Я просто открывала окна, – пробормотала она, пока я укладывала ее в постель.

Я подтянула к ее подбородку голубой термический плед – дешевая вафельная ткань как всегда затрещала от статического электричества, и мы обе вздрогнули.

– Хотела по-быстренькому перекурить, ну, понимаете, всего разок, и когда подошла к последнему, тут вдруг…

– Потекла жидкость?

Кристал кивнула в ответ.

– А по ощущениям что-нибудь изменилось? Тебе больно?

– Ааааага, сестра, кажется, будто срочно надо по-большому, но не получается!

Полное дерьмо в двойном объеме. Ректальное давление обычно указывает на то, что ребенок расположен так низко, что нажимает на кишечник, а он находится совсем рядом с влагалищем, которое для плода на двадцать третей неделе представляет собой путь к верным неприятностям. Я глянула на часы: без десяти семь. «18:50, – мысленно отметила я. – Обильное отхождение вод, загрязненных меконием, вторая степень, per vaginam». Потом вслух сказала, обращаясь к Кристел:

– Слушай меня. Оставайся в палате. Постарайся согреться. Я пойду и позову еще одну акушерку и…

При этих словах глаза ее широко распахнулись.

– Но мой ребенок! Что они сделают с моим ребенком?

Честно говоря, этого я не знала. Кристел выглядела еще младше, чем раньше; от страха она забилась в подушки и продолжала уменьшаться с каждой секундой. Пока разные варианты ответов вспыхивали и гасли у меня в голове, я инстинктивно протянула руку и отвела пушистое облачко волос с ее лица. Эти жесты – укрыть одеялом, погладить по голове, – были автоматическими, отработанными много раз с моими собственными детьми, у нас дома. Сжавшееся тельце под пледом, испуганное дрожание губ – от их вида у меня возникала интуитивная реакция, не требовавшая размышлений или оправданий. Утешение было тем, чему я научилась как мать гораздо раньше, чем стала акушеркой, и только его я могла предложить Кристел в момент, когда ее мир вдруг начал рушиться.

– Я сообщу в родильный зал, что мы скоро будем у них, – сказала я, склонившись к личику Кристел, стараясь выговаривать слова как можно медленней и четче, насколько позволяли нервы.

– Если случится что-то еще, сразу жми на кнопку.

Не дожидаясь ответа, который означал бы новую отсрочку, я развернулась и бегом бросилась обратно к посту, где Джун заканчивала оформлять сегодняшнюю документацию.

– У пациентки с преждевременным разрывом пузыря течет меконий и появилось ректальное давление.

Джун вздернула подбородок, глаза ее сузились в черные бусины.

– И ты решила прямо сейчас об этом сообщить? Даже не думай – дома меня ждет ледяной джин-тоник, и я ни за что на свете не останусь дольше времени в третий раз за одну, черт побери, неделю!

Я вздохнула и еще раз посмотрела на часы. Было без восьми минут семь, но каждая эта минута могла иметь критическое значение, пускай и приходилась на момент передачи смен, когда персонал физически еще на месте, но в голове уже отсутствует – например, планирует грядущий ужин (и выпивку «исключительно в медицинских целях»), механически доделывая последние мелкие дела.

– Я знаю, Джун, – сказала я. – Мне очень жаль.

В унисон мы обе схватились за телефонные трубки.

– Я звоню в родзал, а ты – педиатрам.

Я слышала, как Джун изложила дежурному в педиатрическом отделении суть ситуации с Кристел.

– Естественно, мы уведомим родзал, – сказала она, многозначительно взглянув на меня.

По номеру родзала никто не отвечал.

– Мы доставим ее прямо сейчас.

Трубку по-прежнему не брали. Могло случиться что угодно: одновременно началось сразу шесть срочных родов, весь персонал находился в операционных, сестра дневной смены сделала передышку, сбросила туфли и присела в кресло с чашкой чая, пока сестра ночной изучала белую доску в бункере. Мыслями я обратилась к кювезу, стоявшему у нас в конце коридора, уже представляя, как крошечный младенец Кристел будет, дрожа, хватать ртом воздух под согревающей лампой, а я – впустую искать достаточно миниатюрный наконечник, чтобы дать ему жизненно необходимый кислород. Дальше я представила, как неизбежно лишусь работы за попытку реанимации плода на двадцать третьей неделе, и как, в то же время, никогда себя не прощу, если хотя бы не попытаюсь. За свою относительно короткую карьеру я успела повидать акушерок, в отношении которых начинали расследование, отстраняли их от работы и наказывали за гораздо меньшие провинности; мы постоянно помним о целом спектре дисциплинарных взысканий, которым можем подвергнуться, и с особенной яркостью они вспоминаются в самые отчаянные и сложные моменты. Картинки у меня в голове становились все кошмарней с каждым следующим гудком телефона. Я слышала, как Кристел всхлипывает у себя в палате. «Возьмите трубку, возьмите трубку, возьмите трубку».

– Сестра родильного зала, – произнес усталый голос на другом конце линии.

От облегчения я едва не лишилась чувств.

– Везу к вам преждевременный разрыв плодных оболочек, двадцать три недели и три дня, отток мекония, ректальное давление. Педиатров предупредили.

Я бросила трубку, не дожидаясь ответа.

Джун уже стояла наизготовку возле кровати Кристел, по которой текла мутная зеленоватая жидкость, просачивавшаяся сквозь пижамные штаны и все шире разливавшаяся по простыням. Джун нажала на тормоза внизу конструкции, и мы покатили кровать с Кристел из палаты, через двери отделения и дальше, к лифтам. Джун с такой силой надавила на кнопку, что мне показалось, она ее сломает; Кристел продолжала громко рыдать.

– Они спасут моего малыша, сестра? Они сохранят ему жизнь? Что же я аааа… – и она снова свернулась клубком, залившись слезами.

Мы с Джун переглянулись над кроватью, и тут, наконец, приехал лифт. Путь наверх занял, как нам показалось, целую вечность. Рыдания Кристел эхом отражались от металлических стенок кабины. Лифт, содрогнувшись, остановился. В тот же миг, как распахнулись двери, мы вытолкали кровать в фойе верхнего этажа, от чего у нас сразу заныли руки и плечи, и покатили вперед, петляя между сотрудниками дневной смены, которые, чтобы не дожидаться лифта, направлялись к лестнице.

– Извините, дайте проехать, – выкрикивали мы на бегу.

Когда срочно перевозишь пациента, кажется, что все вокруг двигаются как в замедленной съемке, почти с комической медлительностью, едва успевая перевести на тебя взгляд, пока ты огибаешь с каталкой углы и стараешься не врезаться в стены, несясь на всех парах.

И вот наконец родильный зал. Мы с Джун отчаянно застучали своими бейджами по сенсорной панели входных дверей, и они широко распахнулись перед нами. Сестра из ночной смены нас уже ждала, вместе с двумя педиатрами и Сорайей, темные глаза которой сверкали из-под хиджаба. На всех обращенных ко мне лицах читался очевидный, хоть и невысказанный, упрек: это ты виновата. Я знала, что это не так – шейка матки Кристел подчинялась мне не больше, чем мировой фондовый рынок или Эль-Ниньо, но в тот момент я чувствовала себя худшей акушеркой на свете, гонцом, доставляющим плохие новости о проблемах и кризисах, пациентках с непослушными матками, несвоевременными схватками и шейками, которые решают расширяться, в то время как должны быть сжаты плотней цветочного бутона. Персонал смотрел на меня с плохо скрываемой яростью, словно я привезла им горшок с дерьмом, а не перепуганную девочку, готовую родить жалкое крошечное существо, которому предстоит пережить или не пережить свои первые отчаянные попытки задышать. В последнее время, по мере того как количество пациенток начинает превышать количество свободных коек и акушерок, критерии приема в родильный зал – эту Мекку материнства – становятся все строже (порой до жестокости). Женщины, у которых схватки идут часто, но они пока терпят, отправляются обратно в палаты по распоряжению суровой медсестры, которая считает, что в родзал следует принимать только тех, кто, по ее неподражаемому выражению, «уже зверем воет». Соответственно, ко всем неудобным пациенткам с преждевременными схватками она относится с подозрением, пока они не начнут корчиться прямо у нее на глазах, и помоги господь той акушерке, которая явится к дверям родзала без предварительного согласования, шепча что-то утешительное паникующей пациентке, при этом заранее зная, что свободных мест нет. Я неоднократно сталкивалась с таким враждебным приемом, и всегда мне было очень тяжело скрывать его от женщин, которые считали, что наконец-то добрались до места, где им – вполне заслуженно – помогут.

Кристел, конечно, была напугана, но тоже все видела, и тут же обратила внимание на недовольные выражения лиц тех, кто встретил нас у дверей. Она приподнялась на постели, обхватила меня руками и закричала:

– Что они будут делать? Они спасут моего ребенка? Еще же слишком рано!

Волосы у нее снова сползли на лицо, и я еще раз поправила их, а она вдруг прижалась щекой к моей ладони, отчаянно нуждаясь хотя бы в малой толике любви, которую я могла ей дать. У меня не было ответов на ее вопросы, а даже если бы и были, не было времени на разговоры. Акушерки быстро понимают, что нельзя всегда говорить пациенткам «все будет хорошо», потому что на самом деле может быть и плохо. Природа жестока. Доморощенные присказки типа «дети рождаются, когда они готовы» на самом деле лгут: дети рождаются и когда готовы, и когда не готовы, и иногда все кончается хорошо, а иногда – совсем наоборот. Суровый опыт учит акушерку тому, что только дура всегда обещает хороший конец.

Сорайя схватилась за изножье кровати, сестра родзала – за изголовье, и я почувствовала, как руки Кристел оторвались от меня, когда ее покатили к ближайшей свободной палате. Двойные двери распахнулись и захлопнулись, а я одна осталась стоять в фойе. Я слышала смех акушерок, спускавшихся по ступенькам, следуя домой.

– Я ему сказала, чтобы не тратил зря время, – произнес веселый голос, потонувший в звуках шагов. Хлопнула дверь, и наступила тишина.

Было семь часов двадцать восемь минут. Джун убежала к лифтам, как только мы доставили Кристел, и я знала, что она уже в отделении, ждет, пока я вернусь и передам своих пациенток ночной смене, сообщив о спонтанных схватках у одной и об аллергии на пенициллин у другой. Но я не могла сейчас этим заниматься. Я чувствовала себя так, будто это одну из моих дочек только что оторвали от меня, и все струны в моей душе были натянуты до предела; я так и чувствовала, как они вибрируют от напряжения у меня в груди. Я не знала, выживет ли ребенок Кристел, и станут ли педиатры вообще предпринимать «героические» попытки его оживить: делать интубацию, катетеризацию, вводить лекарства и прилагать все возможные усилия, чтобы дать ребенку шанс прожить хотя бы час, или хотя бы день, или немного дольше. Начать с того, что многое зависело от правильного определения даты зачатия – действительно ли ее срок был двадцать три недели и три дня, а не пять или шесть? А еще от того, будут ли у ребенка хоть какие-то силы, и решит ли сегодняшний педиатр очертя голову броситься на туманную территорию двадцать третьей недели или предпочтет остаться за четко определенной, черно-белой границей, оговоренной в статьях закона.

Пока я спускалась на первый этаж, у меня отчаянно разболелась голова; в лифте я постоянно пыталась (безуспешно) не замечать своего пугающего отражения в зеркалах. Я заскочила в раздевалку, набросила пальто прямо поверх хирургического костюма и выскользнула через боковую дверь на парковку. Копаясь в карманах в поисках ключей от машины, я нащупала толстый кусок картона. Вытащила его и увидела двух обнимающихся утят с сердечками над головой. Открытка миссис Бхатти. Я подошла к фонарю и перечитала текст. «С любовью, кря-кря!» – было написано на открытке. А дальше, моим собственным почерком: «Большое спасибо всем вам за вашу тяжелую работу».

Слова были мои, но мысли – миссис Бхатти. Горячие слезы потекли у меня по щекам. Следующая смена у меня будет только через четыре дня: четыре дня нормальной жизни, материнских обязанностей, упаковки завтраков в школу и готовки обедов, долгих прогулок с собакой и стирки, когда я перебегала не от кровати к кровати, а от стиральной машины к сушильной. Четыре дня неизвестности – что стало с Кристел и ее ребенком, крошечным зачатком человеческого существа. Я затолкала открытку обратно в карман и в темноте пошагала к машине.

Об одноразовых трусах и разбитых мечтах

Послеродовое отделение – это место, где рождаются и разбиваются мечты. Вы прибываете туда со своим драгоценным грузом, завернутым в пеленки и одеяльца, напоминающим мяукающий тряпочный буррито. Девять месяцев вы ждали встречи с маленьким Оливером, Майей, Мохаммедом или Кейт, и несмотря на то что у ребенка имеются малопривлекательные приметы недавних родов (в частности, конусообразная голова с пятнами кала, крови или родовой смазки – а то и пахучей смеси всех трех сразу), вы на сто процентов уверены, что этот младенец – Самый Прекрасный Ангелочек Когда-либо Ступавший на Эту Планету. Сестра из родильного отделения доставляет вас к вашему месту – может, в кресле-каталке, за которым тянутся два ваших чемодана на колесиках, а с ручек свисают еще семь пластиковых пакетов, а может, прямо на кровати, которая практически не поддается управлению, так как техническое обслуживание проходила в последний раз году в 1972, из-за чего вы натыкаетесь на все углы и дверные проемы на пути. («Ученик за рулем», – шутит сестра вместо извинения, пока вы пытаетесь как-то ужаться, чтобы не биться об углы самой.) Она в последний раз вас обнимает, говорит, как великолепно вы справились и подмигивает: «Увидимся через два года!» – на что ваша промежность отзывается нестерпимой болью, – и уходит, оставив вас на попечение послеродовой акушерки. До вашего появления в отделении эта женщина с натянутой улыбкой и растрепавшимся хвостом выписала четырех пациенток и приняла двух, пропустила свой перерыв, а теперь торопится осмотреть мать недоношенных близнецов, которым требуется постоянное наблюдение и капельницы с антибиотиками. Усталость явственно читается у нее на лице, пока она проверяет ваши основные показатели и передает стопку брошюр на широкий спектр тем: от предупреждения младенческой смертности до автомобильных кресел и грудного вскармливания, а также бланк, который вы обязательно должны заполнять (пожалуйста, только черной ручкой), делая пометки о каждом кормлении, рвоте или испражнениях вашего ангелочка. К сожалению, вы попали к ним в очень непростой день. И хотя ваша акушерка искренне хотела бы помочь вам покормить малыша (который, проголодавшись, из нежного херувима превратился в орущее сатанинское отродье), ее тут же отвлекают: 1) Пациентка А, которая «выходила подышать свежим воздухом» все утро, но теперь вдруг ноги и руки перестали ее слушаться, так что она просит акушерку подобрать с пола ее использованные гигиенические прокладки; 2) Пациентка В, у которой палец, судя по всему, застрял в тревожной кнопке; и 3) Муж пациентки С, который считает совершенно недопустимым, что у персонала нет времени разогреть его жене Хэппи Мил, и недвусмысленно дает понять акушерке, что является VIP-персоной с Большими Связями в Здравоохранении. (NB: если быстренько заглянуть в карту Пациентки С, можно узнать, что Мистер С на самом деле – ассистент администратора в стоматологическом кабинете.)

Ваша акушерка слабо улыбается, прежде чем извиниться за то, что вынуждена отойти по срочному делу, на ходу обещая очень скоро вернуться. Вы тоже отвечаете ей улыбкой, но она уже стремительно исчезает за голубыми бумажными занавесками, и вы начинаете судорожно соображать, смогли ли за время этой краткой беседы произвести на нее приятное впечатление и дать ей понять, что вы на самом деле очень милый человек, что вы понимаете, насколько она занята и искренне, искренне надеетесь, что когда наберетесь наконец смелости нажать вашу тревожную кнопку, она отзовется быстро и без раздражения, а может – ну, бывают же чудеса – даже принесет еще один пакетик того дешевого печенья, которое дают почему-то только в больницах. Тем временем в другой палате ваша акушерка видит, что у одной пациентки кровотечение немного сильней обычного и, нажимая на тревожную кнопку, вспоминает о вас, испытывая укол вины, ведь она уже знает, что не доберется до вашего бокса, пока не решит проблему с кровотечением, не разнесет всем послеобеденные лекарства и не проследит за посетителями.

Рядом с вашей палатой проезжает тележка на скрипучих колесах, и до ваших ноздрей доносится манящий аромат – что это, а? – рыбного пирога. В отделение привезли ужин, но добраться до него вы не можете из-за того, что ноги все еще подкашиваются после эпидуральной анестезии, которую вы потребовали этим утром. (Вы и правда предлагали симпатичному молодому анестезиологу разные изощренные наслаждения в обмен на лекарства усиленного действия? Очень вероятно; и от одного воспоминания вы тут же заливаетесь краской.) Желудок урчит, и вы решительно перекладываете младенца с одной руки на другую, чтобы освободить ту, что ближе к тревожной кнопке, которую вы отыскиваете под простынями и уже собираетесь нажать – всего разочек, совсем легонько, чтобы не раздражать персонал. Среди простыней ваша рука натыкается на громадные бумажные одноразовые трусы, которые акушерка родильного отделения решительно натянула на вас пару часов назад, и вы вспоминаете, как на прошлой неделе на вечеринке в честь будущего ребенка ваша мать потихоньку прошептала кое-что вам на ухо, но сейчас это воспринимается как послание из другой жизни, даже с другой планеты.

– Не волнуйся, если не все произойдет так, как ты планировала, дорогая, – сказала она тогда.

– В конце концов, главное, что имеет значение, – здоровье малыша.

Это, конечно же, трюизм. Вся цель репродукции с биологической точки зрения это воспроизведение здорового потомства. Однако путь ребенка к благополучной жизни не заканчивается после родов. Чтобы между матерью и младенцем сформировалась тесная связь, у природы есть для роженицы средство, от которого она чувствует себя в тепле и уюте, ощущает покой и любовь – это тот же самый гормон, который запускает схватки, вырабатывается в мозгу при первой влюбленности и провоцирует сводящие с ума волны оргазма. Знакомьтесь, окситоцин – спонсор любви, похоти и схваток!

В идеале, послеродовое отделение должно быть храмом окситоцина, тихим любовным гнездышком, где мать и младенец могут часами наслаждаться друг другом, и где любые шумы и помехи сведены к минимуму. К несчастью, как быстро понимают новоиспеченные мамаши, реальность не всегда соответствует идеалу. Послеродовое отделение нередко называют «Золушкой» акушерских услуг, потому что, как бальное платье с боем часов превращается в дерюгу, вся женская мечтательность и восторг рассеивается сразу же, как только заканчиваются собственно роды. Волшебный «внутренний свет» беременности сменяется мучительными болями в интимных частях, саднящими сосками и грязными прокладками. Положите Золушку в родильный дом, где не хватает персонала и финансирования, и где она окажется одной из многих женщин, чьи шелка превратились в мешковину, и вы более-менее представите себе картину. Волшебная окситоциновая пыльца, конечно, здесь тоже есть – посверкивает кое-где на ночных горшках и молокоотсосах, но в глаза бросается не она, а бездушный всеядный механизм родовспомогательной машины.

Конечно, случаются и исключения из этих печальных правил. Иногда Золушка и правда едет на бал и иногда в послеродовом отделении женщины действительно находят желанный покой, которого заслужили. Время от времени, хоть и очень редко, когда сходятся звезды и количество родов падает до нормы, а персонал отделений может немного перевести дух, ваше пребывание там выглядит следующим образом.

Вы приезжаете сразу после полуночи, в кресле-каталке, которое плавно скользит по слабо освещенным коридорам мимо уютных боксов со спящими женщинами и их младенцами. Вас помещают – вы глазам своим не верите – в отдельную палату. Лампа у изголовья отвернута к стене и бросает мягкий уютный отсвет на постель с хрустящими белыми простынями и одеялом, уголок которого маняще отогнут, а рядом дожидается детская кроватка, выдвижные ящики которой заботливо наполнены пушистыми полотенцами и миниатюрными хлопковыми одеяльцами. За окном полная темнота, лишь где-то вдали светятся городские огоньки, и вас охватывает чувство глубокой благодарности за это теплое, безопасное гнездышко, которое словно по волшебству было создано специально для вас, для этих мгновений с вашим восхитительным, сладко благоухающим малышом на руках.

– Добро пожаловать в отделение, – говорит ласковый голос у вас за спиной.

Вы аккуратно встаете из кресла-каталки, по-прежнему прижимая младенца к груди, и, обернувшись, видите улыбающуюся послеродовую акушерку в синем костюме, вашего ангела-хранителя на предстоящую ночь. Она подходит и помогает вам уложить ребенка в кроватку, легонько поглаживая его по голове, и вы вдруг чувствуете исходящий от нее легкий аромат духов и теплого чая. Вы этого не знаете, но у вашей акушерки выдалось одно из тех редких ночных дежурств, когда в отделении всего лишь горстка пациенток и она может спокойно обойти их всех, поговорить с каждой, немного успокоить, от чего сердце поет у нее в груди. Она даже выкроила время на нормальный перерыв, вместо того, чтобы по-быстрому проглотить пару печений и запить их чаем прямо над медицинскими картами: сегодня у нее была возможность посидеть в сестринской с другими сотрудницами, полюбоваться фотографиями внуков одной из них, посмеяться язвительным шуточкам другой и перетаскать все конфеты со сливочно-кофейной начинкой из коробок, подаренных выписанными пациентками дневной смене. К моменту, когда вы прибыли в отделение, она вспомнила чувство, которого не испытывала уже очень давно: чувство, что она отлично справляется со своей работой, когда у нее достаточно времени, и что работа эта – отнюдь не только поставки обществу здоровых детей.