Текст книги "Дорогая Эмми Блю"

– Голодная?

– Что, прости?

– Есть хочешь? – спрашивает Элиот. – Можем зайти сюда. У нас есть немного времени, – он лениво указывает в сторону длинного ряда магазинов, кафе и KFC. – Кофе? Миндальный круассан? Ты по-прежнему их любишь? – Чуть понизив голос, он предлагает: – Большой баскет по акции?

– Да нет, спасибо, – говорю я, хотя живот сводит от голода. – На пароходе поем.

– Уверена? Жан только сегодня утром говорил, что есть там – всё равно что человечиной питаться, – Элиот дёргает ручку двери, и она с треском открывается. – Но с другой стороны, он много о каких ресторанах так говорит.

– Уверена, что выживу, – я вежливо улыбаюсь. – Мои запросы куда ниже, чем у Жана. Ничего не имею против сэндвича с парохода.

– Как хочешь, – он выпрыгивает из машины, закрывает за собой дверь и идёт есть.

Двадцать минут спустя мы стоим на оживлённой парковке в Кале. Я отстёгиваю ремень безопасности, Элиот достаёт с заднего сиденья мою сумку.

– Удачной поездки, Эмми, – говорит он, вручая её мне. Водитель такси, припаркованного рядом, с силой гудит, когда Элиот отъезжает. Я машу ему рукой.

С парохода пишу Лукасу сообщение.

Эмми: Информация для малыша Визгуна: я села на пароход!

Лукас: Ого! Отлично!

Лукас: Малыш Визгун очень извиняется, что не отвёз тебя лично.

Эмми: Извинения принимаются (а костюм – нет!)

Лукас: Ахаха.

Лукас: Напиши, как будешь дома, Эм.

Эмми: Напишу. Обнимаю.

Лукас: Обнимаю.

Теплоход вздрагивает, отплывая из порта, и мой желудок почти синхронно урчит. Я расстёгиваю сумку, чтобы достать кошелёк, и вижу белый бумажный пакет, аккуратно сложенный. Внутри два ещё тёплых миндальных круассана.

Глава десятая

В том, что я живу здесь, в Фишерс-Уэй, с Луизой, немногословной квартирной хозяйкой, есть один большой плюс. Это радость просыпаться под звуки дня, который уже начался. Я и сама встаю не поздно, но Луиза на ногах в шесть утра, а то и раньше, и я открываю глаза под звон столовых приборов, шуршание метлы по патио, приглушённые звуки радио с кухни – обычно BBC, иногда Magic FM. Порой, едва проснувшись, чувствую запах тёплой еды. Луиза часто готовит супы и мармелад в больших кастрюлях и стоит возле них не шевелясь, лишь её тонкая рука помешивает варево. Решив съехать со старой квартиры, я меньше всего хотела оказаться в съёмной комнате такого вот старого, пыльного, набитого всевозможным хламом дома, но у него есть важное достоинство: просыпаясь, я сразу понимаю, что живу здесь не одна.

Этим утром, когда я открываю дверь спальни, радио уже работает на всю – какой-то поэт рассуждает об индустриальной революции. Я ожидаю увидеть Луизу, как обычно, в мягком кресле бутылочно-зелёного цвета перед кухонным столом, где она всегда сидит с чашкой мятного чая и огромным сборником кроссвордов. Но когда я поворачиваюсь, чтобы спуститься по лестнице, я вижу её серебристую макушку и аккуратный клубок волос на затылке. Она сидит на второй ступеньке, обвив руками колени.

– Луиза? Луиза, с вами всё в порядке?

Она поднимает голову и смотрит на меня через плечо. Её лицо – молочно-белое.

– Я, хмм… я уронила вазу. Потеряла равновесие. Я хотела выбросить старые цветы, – голос Луизы, как всегда, ясный и чёткий, но я не могу не заметить, что слова чуть расплываются. Я сбегаю вниз по лестнице, поднимаю вазу. Ставлю её на ореховую крышку радиатора, рядом с лавандовым спреем. У ног Луизы – лужа воды, из-за которой коричневый ковёр превратился в чёрный.

– Где у вас полотенца?

– В верхнем шкафу, возле раковины.

Иду в кухню, чистенькую, но видавшую виды и прямиком из семидесятых – бледно-жёлтая мебель, линолеум в серо-коричневых квадратах и кругах – и возвращаюсь в зал с бумажными полотенцами в руках. Луиза пытается подняться, держась за перила, но охает, вздыхает и остаётся сидеть на ступенях. Глядя на неё, скрюченную на мокром ковре, я гадаю, как долго она здесь просидела.

– С вами всё в порядке? – спрашиваю я.

Луиза прерывисто вздыхает.

– Всё хорошо. Говорю же, я просто потеряла равновесие. Едва не упала. Схватилась за перила, уронила чёртову вазу.

Я промокаю полотенцами лужу воды.

– Ну, лучше уж ваза, чем вы, вот что я скажу.

Она издаёт клокочущий звук, как бы говорящий: «Вот как?» – и больше ничего не говорит. За те восемнадцать месяцев, что я здесь провела, мы с Луизой разговаривали лишь пару раз, и то по несколько минут. Она не грубая. Она сухая. Вот подходящее для неё слово. Думаю, в прошлом она была директрисой женской школы или медсестрой в больнице. Она говорит только то, что нужно сказать, без общих фраз, потому что общие фразы – лишь трата времени. Никаких «хорошо ли вам спалось?», никаких «как вы думаете, ждёт ли нас бабье лето?». Только «нужно сделать то-то и то-то» и «нечего сопеть, ваш позвоночник это не исправит. Смиритесь и двигайтесь дальше».

– Вы не ужинали, – говорит Луиза.

– Что, простите?

– Вчера вечером. Вы пришли домой и сразу легли спать, и ни слуху от вас, ни духу – Луиза смотрит на меня, медленно дышит, крутит на большом пальце кольца из олова и больших цветных камней.

– Я очень устала, – я ставлю обратно в вазу скрюченную лаванду. – Сразу в кровать, и уснула.

По правде говоря, вернувшись домой, я не могла смотреть ни на еду, ни на людей. Дело было в Элиоте, в его словах о вере в чудо, в том, как он посмеялся надо мной. Дело было в Лукасе, в том, что он не смог подвезти меня до порта. Дело было в том, что я не могла позволить себе такси. Вчера ночью я вновь чувствовала себя шестнадцатилетней. И такой одинокой.

– И как оно?

Я недоумевающе смотрю на Луизу.

– Франция, – уточняет она.

– А-а, – я сжимаю в руке мокрый платочек. – Ничего. Выбирали костюм. Лукас хотел белый.

– Белый? – её мышиные брови ползут вверх, а уголки рта – вниз, словно она хочет сказать: «Вот, значит, как теперь одевается молодёжь?»

– Смотрелся ужасно, – говорю я, Луиза вздыхает, судя по всему, окончательно разочаровавшись в мире, и говорит:

– Ну ещё бы. О чём он только думал?

«Я не знаю», – хочу сказать я. Я очень хотела бы знать, но я не знаю. Отчасти мне хочется вывалить ей всё: рассказать, что Лукас, по-моему, совершает ошибку, что он вот-вот всё разрушит, и я никогда так остро не чувствовала, что нужно сказать ему о своей любви. Но меня останавливает наша крепкая четырнадцатилетняя дружба и преданность. Потому что какое я имею право вмешиваться в то, что решают только он и Мари? И я не вмешиваюсь. Луиза смотрит на меня мудрыми, понимающими глазами, много повидавшими за семьдесят лет, и я понимаю: её мало что удивит. Но ничего не говорю. Лишь смотрю по сторонам. Ваза с цветами стоит на радиаторе, пятно на ковре почти незаметно.

– Хорошая новость: ваша ваза в полном порядке.

Луиза опускает голову ещё ниже.

– Ну, и то хорошо.

Я смотрю на неё.

– Хотите, можете опереться на мою руку?

– Нет, спасибо, сама справлюсь.

Я хочу спросить, уверена ли она, но не давлю. Говорю только, что, если понадоблюсь, буду дома до одиннадцати, а потом мне нужно на работу. Она кивает, и я иду в кухню, завариваю чай, мажу маслом два тоста, сверху кладу по кусочку банана. Думаю о сегодняшней смене, двойной нагрузке, которая ждёт меня впереди – на мне и обед, и ужин – и о том, чем себя порадую, когда вернусь. Бывают дни, когда только эти мысли дают мне силы держаться. Дни, когда мои ступни горят, спина раскалывается и я знаю, что дома меня никто не ждёт. Мысли о простых, всегда доступных радостях. Миска супа в постели, хороший фильм. Например, «Лидер», о котором никто ничего не слышал, с Джоном Бон Джови в главной роли – это DVD я купила на барахолке за девяносто девять центов, когда мне было шестнадцать лет. Тогда это было единственное место, где я могла себе позволить купить DVD. Вот почему большинство моих любимых фильмов смотрела только я.

– Лидер – сопли вытер, – всегда бурчал Лукас, и, как всегда, получалось глупо и не смешно, да и рифма так себе. – Я сто раз говорил: это сумасшествие.

– Что именно? Что он получил несколько Оскаров?

– Нет, Эм. Что ты добровольно пересматриваешь его снова и снова.

Я мою нож, вытираю кухонную стойку и с подносом в руках иду в коридор. Луиза всё ещё там. Теперь уже не на нижней ступеньке, а на полу, сидит, прижавшись спиной к лестнице. Она смотрит на меня, и её тонкие, как бумага, веки закрываются.

– Может, всё же дать вам руку?

Луиза хрипло вздыхает.

– Да, пожалуй.

Я ставлю поднос на пол.

– Хорошо, что я…

– Эмми, просто дайте мне руку.

Я протягиваю ей обе руки. Она берёт их. Её пальцы сухие и тёплые, как сандаловое дерево, и она вцепляется в меня так сильно, что её кольца режут мне кожу. Луиза дважды пытается подняться и вновь шлёпается на пол, её лицо напряжено, пот стекает по губам. С третьей попытки она наконец встаёт, выпускает мою руку, хватается за перила.

– Помочь вам дойти до комнаты или кухни? – спрашиваю я.

– Справлюсь сама, спасибо.

– Вы уверены?

– Вполне.

– Хорошо. Если буду нужна, я наверху.

Я беру поднос. Луиза, шаркая, уходит, её бордовая бархатная юбка шуршит по ковру.

– Эмми! – окликает она меня.

– Что?

– У вас на крыльце посылка.

– Эмми! Эмми, привет! – сияющее, блестящее лицо Мари заполняет собой экран. Телефон дрожит в моей руке.

– А, привет, Мари.

– Люк в душе. Ой, как раз вышел! – она кричит ему по-французски: «Тебе Эмми звонит, любовь моя!» – и снова смотрит на экран, на меня, обнажая в застывшей улыбке белые, идеально прямые зубы. – Он сейчас подойдёт. У тебя там всё хорошо?

Я вспоминаю, как познакомилась с Мари. Это было четыре года назад, в винном баре – кирпичные стены, полумрак – и Лукасу очень хотелось, чтобы она мне понравилась. «Она классная, – повторял он всю дорогу в такси, – я уверен, ты сразу её полюбишь. Она такая обаяшка, такая жизнерадостная, такая тёплая». Лукас часто менял подружек, и с большинством из них меня не знакомил. Я была уверена, что она мне не понравится.

В то время я жила с Адамом и была, как мне казалось, счастлива, но теперь я понимаю, что я всеми силами старалась разогнать бабочек в животе, оживавших всякий раз, когда Лукас обнимал меня, когда что-то шептал мне на ухо в баре, где играла громкая музыка, и его дыхание щекотало мне шею. Когда он засыпал пьяным сном со мной рядом, а я не спала и смотрела, как трепещут его длинные ресницы.

Но он был прав. Мари оказалась классной. Мы быстро нашли общий язык. Спелись, как говорится. И я подумала: «Ну вот и всё». И так старательно не замечала бабочек, что они в конце концов притихли. За четыре года Лукас и Мари четырежды то сходились, то расходились, в последний раз – потому что она приревновала его к австралийке, с которой он познакомился в рабочей поездке, а он устал от постоянных обвинений.

Мари смотрит на меня и улыбается, но в уголках её карих глаз я вижу чуть заметное беспокойство.

– Всё хорошо, – говорю я. – Если я не вовремя, я могу перезвонить попозже…

– Нет, нет, всё в порядке. Он сейчас подойдёт, а мы пока можем поболтать, правда? Расскажи мне, какую книгу ты купила? Люк говорит, ты и без неё самая лучшая подруга жениха.

– Книгу? – во рту у меня сухо, руки трясутся, посылка, распакованная, лежит рядом на кровати.

– Он сказал, ты купила книгу, которая поможет с костюмом, и речью, и…

– А, да! Называется «Ты – лучший друг жениха!».

– Ага! – Мари сияет улыбкой, и в уголке экрана я вижу собственное лицо размером с почтовую марку. В сравнении с ней, блестящей и сверкающей, я кажусь себе измученной и высушенной. Как будто Бейонсе говорит по фейстайму с призраком Марли[15]15
  Марли – герой произведения Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе», скончавшийся партнер скряги Скруджа. В произведении и его экранизациях предстает как призрак страшного старика..


[Закрыть]. – Я тебе говорила, Эмми, что моя подруга пошла на курсы подружек невест? Ты можешь представить, что такое вообще бывает?

Не знаю, что я собиралась найти в этой посылке. Может, что-то, что я заказала на eBay и забыла об этом. Может, старые письма или что-нибудь ещё в этом роде от хозяина бывшей квартиры. Но не это. Их восемь. Мари о чём-то болтает, а я краем глаза смотрю на один из конвертов, и мой желудок вновь сводит, будто я на вершине американской горки.

Его почерк. Это его почерк. Теперь я знаю, что он пишет полушрифтом и что выводит букву «Е», как тройку, написанную в обратную сторону. Я провожу пальцем по почтовой марке из Франции. Подумать только, они пришли из Франции. Может быть, из Сен-Мало. Интересно, думаю я, похож ли он на Жана. Глотает ли букву «Х» в начале слов, как Жан: «’Орошо. ’Олодно».

– Всё-всё, я вас покину, – говорит Мари, отводя взгляд от камеры. – Моя очередь идти в душ. Было так приятно пообщаться, Эмми!

– И мне, – говорю я, отчаянно желая увидеть Лукаса по ту сторону экрана. Он ответит, что к чему. Он поможет, как он всегда помогал, унять страх и беспокойство, сжимающие мой желудок. И вот он наконец появляется, сияющий от чистоты, и вода стекает по его плечам.

– Привет, – он проводит рукой по волосам, бросает телефон на диван, и экран дрожит. – Извини, я мылся.

– Да всё нормально.

Лукас, не моргая, смотрит на меня.

– Эм, что стряслось?

Я смотрю на веер конвертов в моей руке, потом снова на Лукаса, который там, за океаном, и мне так хочется, чтобы он был рядом, в этой самой комнате.

– Мне сегодня пришла посылка, – пищу я, – и в ней… открытки. С днём рождения. С моим.

Лукас хмурит брови, напряжённо глядя в экран.

– Серьёзно? От кого?

– От моего отца.

Лукас реагирует не сразу. Смотрит на меня, застыв, как застыла я, когда распечатала первый конверт. Не двигаясь. Не дыша.

– Твоего… от-тца?

Я смотрю на открытки, разбросанные по моим коленям. Восемь. Восемь поздравительных открыток с яркими детскими картинками, восемь раскрытых конвертов. Одну из них я подношу к экрану телефона. На ней розовый слон, его хобот изогнут в цифру 2.

– Их восемь, Люк. А посылка подписана маминым почерком.

Лукас проводит рукой по лбу, чуть приоткрывает рот.

– Значит… блин, получается, они были у неё с самого начала?

– Не знаю.

– И она только теперь решила тебе их отдать? Зачем?

– Мне кажется, из-за того, что она мне сказала на фестивале. Её тон был таким резким, что я подумала: «Вдруг всё кончено. Вдруг она решила, что я хочу найти папу, потому что она мне больше не нужна».

Мои руки, мокрые и холодные, дрожат, горло сжимается, будто его сдавили. Я не в силах говорить. Я смотрю на свои колени, откуда на меня смотрит надпись «Доченька, тебе сегодня семь!» – и я вижу, как на видео, себя семилетнюю, обожающую кроликов, заколки и брелки для ключей. Она так отчаянно хотела увидеть отца, эта маленькая девочка. Она мечтала о нём, рисовала его, представляла мужчин, улыбнувшихся ей в супермаркете, на его месте.

– Блин, Эм, ну я… с тобой всё в порядке?

– Я не знаю, – только и могу выдавить я, и из глаз хлещут слёзы – так внезапно, что я не успеваю их предотвратить. – Она говорила, что он не знает обо мне, Люк. Всю мою жизнь она говорила, что он… Она… – Я прижимаю ко лбу ледяные ладони, обжигающие горячую кожу. Я пытаюсь что-то сказать, но Лукас кивает. Он всё понимает и так.

– Я знаю, – ласково говорит он. – Я знаю, Эмми.

Слёзы льются и льются, и я закрываю лицо руками. Я с трудом слышу голос Люка, хотя телефон лежит прямо передо мной, в складках одеяла – так сильно шумит кровь в ушах.

– Мне так жаль, Эм. Это очень больно. Но послушай, ведь это начало чего-то нового, правда? Теперь мы знаем, что твоей маме известно больше, чем она тебе рассказывала. Эм? Эм, всё хорошо?

Я поднимаю глаза и вижу родные серые глаза Лукаса, обеспокоенно сузившиеся. А потом вижу на заднем плане Мари в плотном халате цвета бургундского вина. Какое-то время мы трое глазеем друг на друга.

– Мне пора идти, – говорю я.

– Ты уверена?

Я киваю.

– Эмми, мне кажется, тебе нужно поговорить с мамой, – бормочет Лукас, и я киваю, уже занося палец над кнопкой отбоя.

– Всё будет хорошо. Я тебе напишу.

Я смотрю, как Лукас и Мари исчезают в темноте экрана, и сворачиваюсь калачиком на постели, прижав колени к подбородку. Тридцать лет ожиданий, часы поисков, ни к чему не приводящих, заходящих в тупик. Лукас прав. Значит, маме известно больше, чем она мне рассказывала. Значит, мой папа знал обо мне. Думал обо мне. Эти восемь открыток и восемь одинаковых писем внутри говорят, что мой папа любил меня. Любил меня.

«Моя милая Эммелина,

С днём рождения.

Всегда о тебе думаю.

С любовью, папа».

Глава одиннадцатая

Чат ОПЕРАЦИЯ «ДЕВЧИШНИК»!!!!

073622819199: Хей, чуваки и чувихи! Это Том Бодинг. Люк дал мне ваши номера, так что, думаю, самое время организовать ДЕВЧИШНИК (девичник+мальчишник, поняли прикол, да?) У нас тут подружка жениха (привет, Эмс), подружка невесты (привет, Люсиль, затыкай нас, если тебе надо будет поюзать гугл-транслейт, ахаха), брат жениха (здоро́во, Элиот) и я, легенда и звезда!

073622819199 Я просто подумал, как будет круто завести общий чат, где мы будем обсуждать разные планы насчёт всей этой вот движухи. Что скажете?

Элиот: Девчишник

Элиот: Прикол

Элиот: Движуха

Элиот: Кто бы мог подумать, что хватит трёх слов, чтобы я захотел умереть?

– О, у меня идея, Эмми. Ложись.

– Что-о?

– Ну, ты всегда снимаешь сверху, а если ляжешь рядом со мной и снимешь с того же ракурса…

– Но разве песок не… мокрый?

Рози лежит, растопырившись на песке, у моих ног.

– Ну, немножко. Но разве ты не готова страдать ради искусства? Подумаешь, немного песка, если в итоге я буду выглядеть как Бетти Пейдж[16]16
  Американская фотомодель, секс-символ 1950-х.


[Закрыть].

Я смотрю, как Рози элегантно потягивается, подражая звезде пятидесятых. На ней огромные очки, белый халатик стелется по песку, из-под него выглядывает розовое бикини.

– Ладно, – говорю я. – Но если Фокс обнаружит песок у меня на спине и заставит надеть чужую вонючую блузку, я тебе устрою.

Рози хохочет, её щёки в ямочках блестят от розовой, как жвачка, пудры.

– Ложись ко мне, детка.

Я скрючиваюсь возле неё на мягком влажном песке. Блузка тут же намокает.

– Отлично, – я корчу гримасу, и Рози улыбается в ответ.

– Уютно, не правда ли, Эмми Блю?

– Самая романтическая поза, в которой мне доводилось лежать.

– Представляешь лицо Фокса, если бы он нас увидел? «Вы понимаете, что вследствие осадков песок стал совершенно неблагоприятным для фотографической съемки, простофили?»

– Нещепетильные простофили!

Мы обе хохочем, лёжа на одеяле мокрого песка под летним солнцем. На Рози – новый, эксклюзивный халатик от известного плюс-сайз бренда, на мне – униформа официантки: белая блузка, значок с именем и чёрные брюки, которые я надеюсь однажды потерять и больше не найти. Проходящий мимо нас мужчина с бордер-колли на поводке замедляет шаг, будто мы голые или ещё что-нибудь. В компании Рози я всегда оказываюсь в таком положении, потому что Рози – фэшн– и бьюти-блогер, и чуть ли не каждый обеденный перерыв она занимается блогом: либо пишет посты за столом, заставленным кофейными кружками и заваленным обёртками от сэндвичей, либо позирует во всевозможных нарядах, которые, как мне кажется, не особенно вяжутся друг с другом. Единственный случай, в котором блог забывается, – когда в гостинице орудуют строители. Тогда она тащит меня в столовую и восхищается парнем с татуировками, говоря при это голосом Аттенборо[17]17
  Дэвид Аттенборо (род.1926) – ведущий-натуралист.


[Закрыть], наблюдающим за спариванием тюленей. В прошлый раз, когда мы, сидя за сэндвичами и чаем, любовались на них, явился Фокс и спросил, долго мы тут будем торчать, гадая, какой бедняга не женат. На что Рози ответила: «Вообще-то, Фокс, мы спорим, не по мальчикам ли вон тот, похожий на Ника Ноулза». Рози – умная и дерзкая, и уверена в себе настолько, что все, кто её окружает, тоже начинают выше поднимать голову. Рози – она такая, какой хотелось бы стать мне.

– Сними, чтобы вошли браслеты, – командует она, пока я щёлкаю её новым айфоном.

– Я пытаюсь.

– Постарайся уловить свет от топазового.

– Господи, Рози, я просто официантка с айфоном. Я не Дэвид, мать его, Бейли.

Спустя несколько снимков Рози переворачивается на живот и забирает у меня айфон.

– Спасибо, – она улыбается мне и откручивает крышку смузи цвета сахарной ваты. Пляж в сезон летних дождей – холодный и сырой, но воздух теплый и пахнет жареными пончиками в сахаре и водорослями, а в небе не видно ни облачка. Именно в такие дни я люблю Шир-Сэнд. Блеск новизны этого города с его маленьким песчаным пляжем, викторианскими домами из оранжевого кирпича и ретро-пассажами так и не улетучился. Я поняла, что хочу здесь жить, как только сошла с поезда. Я приняла решение переехать, отучившись первый год в колледже, а Лукас и Аманда помогли мне перебраться в это местечко в двух городах от Рамсгита.

– Новый старт, – сказала Аманда, расставляя нарциссы на окнах комнат. – Чудесно, милая. Ты будешь здесь счастлива, – и она оказалась права.

Рози отхлёбывает смузи.

– Поговори со мной, Блю.

– О чём?

Она легонько касается моей руки.

– О том, почему у тебя всю неделю такое выражение лица. Как будто ты страдаешь запором. Даже не так – как будто у тебя в заднице застряла целая деревня.

Я смеюсь, очищаю от песка бензиново-синюю ракушку мидии.

– Вовсе у меня не такое лицо.

– Такое. Оно у тебя всегда такое, когда ты думаешь о чём-то плохом. О чём на этот раз? О французе?

«Нет», – хочу сказать я. Есть кое-что, почти выпихнувшее из моей головы мысли о Лукасе, чему я даже рада. Это поздравительные открытки. От отца. Я не могу не думать о них, и при каждой мысли мой желудок скручивается в бараний рог. Целую неделю я провела с комом в груди – комом нервозности, тоски, волнения. Да, я волнуюсь, потому что знаю: я стала ближе к тому дню, когда смогу посмотреть в лицо своему папе. Мужчине, от которого унаследовала половину генов.

Рози стягивает очки, смотрит на меня карими кошачьими глазами.

– Ну?

– Нет, не о французе.

– Хорошо, – говорит Рози. – Хочешь это обсудить?

Я качаю головой, но она наблюдает за мной, молча улыбаясь, и эта тёплая, спокойная улыбка придаёт мне сил.

– Помнишь, я говорила тебе о папе? О том, что я совсем ничего о нём не знаю?

Рози кивает, крутит в руках бумажную этикетку от смузи.

– Ага. Он тоже француз, да? Сексапильный музыкант?

– Насчёт сексапильного ты сама придумала.

– Все музыканты сексапильные. Даже некрасивые. Ладно, давай дальше.

– Мама всегда говорила мне, что ничего о нём не знает. Лишь что он играл в группе на том же фестивале, куда приехала она, и что они провели вместе пару дней. Его зовут Питер, и он живёт в Бретани – вот и всё, что она мне говорила. И что он не знает о моём существовании.

– Помню. А ты говорила, что никогда ей не верила.

– Ага, – я придвигаю к себе свою коричневую кожаную сумку, всю в песке, и достаю из неё конверт. – Во вторник она прислала мне вот это.

Рози стопкой вытаскивает карточки из розового конверта, разглядывает первую попавшуюся. Как и на остальных, на них нацарапан адрес дома, где я жила до восьми лет. По тонким уголкам видно, что с открыток сорвали марки. Мама собирала их для какой-то благотворительной программы, к которой она относилась так серьёзно, как никогда не относилась ко мне.

Какое-то время Рози молчит и смотрит на меня не мигая.

– Боже мой, – она сдвигает солнечные очки на макушку. – Это… это офигенно, Эм, – всё её лицо пылает, в глазах блестят слёзы. Она хватает меня за руку. – Он знает о тебе, Эмми. И ему не наплевать. Ему совсем не наплевать.

Она вновь опускает очки на глаза, кончиками пальцев утирает слёзы.

– Значит, твоя мама так их и хранила?

Прямо над нашими головами пролетает стая чаек. Семья, сидящая рядом с нами, под навесом в голубую и розовую полоску, бросает в их сторону горсть чипсов.

– Наверное, да, – говорю я. – Но если честно, не знаю, Рози. Не могу с ней связаться, – я молчу о том, что, скорее всего, и не смогу. Телефон Рози вибрирует, и она с силой стучит пальцем по экрану.

– Это мой будильник, Эм. Пора снова на работу. Почему время летит так быстро? Пройдёмся?

Мы с Рози бредём по пляжу, в руках коробки от роллов с курицей, в глаза светит солнце. Рози так часто с любопытством на меня посматривает, будто хочет вновь заговорить, но боится давить на меня слишком сильно. Дойдя до гостиницы, Рози садится на край каменной ограды, отряхивает песок с босых ступней. Я устраиваюсь рядом, смотрю на пляж. Дети прыгают по волнам у берега, родители ловят их, мажут солнцезащитный крем на крошечные ручки и личики, люди лежат не шевелясь, лицом вниз, подставив под солнце бледные ноги.

– Да, открытки – это настоящая деревня, – Рози натягивает туфлю. – Та, которая застряла у тебя в заднице.

Я киваю и говорю, что не такая уж это большая деревня.

– Я так давно его искала. Но перестала пытаться после того случая. В школе, – слова застревают в горле.

– После учителя. Моргана, – осторожно добавляет Рози. Она, Фокс и Моро – единственные, кто знает о Роберте Моргане и о том, что случилось вечером в день Летнего бала. Что он, ассистент преподавателя информационных технологий, пообещал мне помочь поискать информацию об отце на компьютерах в кабинете информатики. Что он, когда я стояла в очереди за диетической колой, а в зале играла песня «Sugababes», сказал мне, что он кое-что нашел. И я ему поверила. Я пошла с ним в пустой кабинет, когда мои одноклассники танцевали и веселились, когда он должен был помогать другим учителям разносить напитки и закуски и обеспечивать нашу безопасность. Я не рассказала даже Адаму, даже двум коллегам по фотостудии, с которыми сблизилась. Каждый раз, когда я хотела рассказать, мне становилось так странно, что это произошло со мной, и я замолкала. Говорить об этом – значило слишком сильно раскрыть свою душу, и я боялась, что они отпрянут от меня, отпрыгнут, отшатнутся. Понемногу я учусь говорить об этом вслух, но очень медленно.

– Тут есть адрес, – говорит Рози, болтая пыльными ногами, – на обороте открыток. Ты там была? Надо туда ехать. Или по крайней мере погуглить.

– Была. Это город, где я жила раньше. Рамсгит. Я только не пойму, что за дорога.

– Твой папа жил во Франции.

– Да. Во всяком случае, если верить маме.

Рози молча кивает.

По гугл-картам я мало что понимаю. Я думаю о тех местах, где жили мы или кто-нибудь из наших знакомых. Вчера ночью я вспоминала всех, с кем мы общались, когда жили в Рамсгите. Мамина двоюродная сестра, Шейла, но она жила в Лондоне. Мама Дэна, к которой мы иногда приезжали в гости, жила в многоэтажке, и ехать к ней надо было на поезде. Ещё был друг Дэна Марв. Добрый Марв, который говорил с шотландским акцентом и приходил к нам, когда мама была на работе, водил меня кататься на велосипеде, покупал мне мороженое, позволял собирать груды ракушек в его большие руки. Но я уверена, что он был из Абердина. Вот и всё, больше мы ни с кем не общались. Держались особняком. Мама об этом позаботилась.

– Тогда точно надо ехать, – настаивает Рози. – Кто-то, может, что-то знает. Может, он до сих пор там живёт, или у него там сестра, или ещё какой-нибудь родственник.

– Я не знаю, – говорю я. – Я не была в том городе уже очень давно. Всё это меня пугает. И да, мне по-настоящему страшно, если быть откровенной.

– Послушай, Эмми, – Рози обнимает меня, – мне тоже бывает страшно. Я училась в школе, битком набитой засранцами, которые как только надо мной не издевались. Но ты посмотри на меня. Я только что валялась на мокром пляже в одном коротком халатике, а чуваки с собаками таращились на меня, как будто у меня две головы.

Я смеюсь, а Рози крепче прижимает меня к себе.

– Знаешь, что тебе нужно сделать?

– Что?

– То же, что делаю я. Я думаю о Рози Кальвар, которая ничего не боится, даже позировать на пляже в бикини, даже вести трансляцию в «Инстаграм» без макияжа и с прыщом на носу, и делаю вид, будто я – это она. Каждый чёртов день.

Рози проводит пропуском и открывает ворота гостиницы, мы вместе идём через чёрный ход по потрескавшейся бетонной дорожке, мимо обжигающей вони мусорных баков.

– Другая Эмми Блю – вот кто тебе нужен, – говорит она. – Та, которая приезжает в город своего детства, крутая, как Миранда, мать её, Пристли[18]18
  Главная героиня фильма «Дьявол носит Prada», редактор модного журнала.


[Закрыть]. Сделай вид, что ты – это она. Что бы она сделала на твоём месте?

Я улыбаюсь ей.

– Ты такая умная.

Она наклоняется и прижимает тёплые губы к моей щеке, как раз когда Фокс с сигаретой в руке выходит во двор кухни и едва не ахает при виде Рози в халатике и вишнёвом бикини.

– Эмми сегодня сделала около семисот фоток, если хочешь знать, Фокс, – говорит она, направляясь к двери. – Полайкай их, а я пока переоденусь.

Бледные щёки Фокса краснеют. Он смотрит на незажжённую сигарету, потом на меня.

– Опять на песке валялись? – спрашивает он. – Да на вас чистых блузок не напасёшься!

Эмми: Угадай, кто в пятницу идёт на собеседование в школу?

Лукас: СЕРЬЁЗНО?!

Эмми: Ага! Жуть как страшно, но мне кажется, время пришло! Вакансия школьного психолога!

Лукас: ЭМ!!!!!!!Это просто охренеть как круто!

Лукас: Я тобой так горжусь!

Эмми: Спасибо, Люк.

Эмми: Не могу поверить, что согласилась.

Лукас: А я могу. Ты справишься.

Эмми: Может, ты мне понадобишься, чтобы помочь продержаться до пятницы.

Эмми: Иначе я обделаюсь в автобусе по дороге туда.

Лукас: Не обделаешься. Даже если я буду сидеть рядом.

Эмми: Ха! Как в старые добрые времена!

Лукас: Именно. Положись на меня. Довезу тебя в лучшем виде!