Текст книги "Что забыла Алиса"

8

Алиса выпила бокал шампанского со своими подружками, пока они все вместе красились, потом еще полбокала в лимузине, потом еще три с четвертью на самом приеме и, наконец, еще бокал, когда они с Ником уселись на гигантскую кровать в своем гостиничном номере.

Она была слегка навеселе, но это было совсем не страшно, ведь сегодня она вышла замуж, все наперебой говорили ей, какая она красивая, так что это было красивое, романтичное опьянение, которое вряд ли закончится тяжелым похмельем.

– Тебе очень-очень нравится мое платье? – спрашивала она Ника в третий, наверное, раз, проводя рукой по роскошной сияющей ткани.

Она называлась «королевский атлас», была цвета слоновой кости, и от прикосновения к ней возникало такое же приятное чувственное ощущение, какое бывало у нее в раннем детстве, когда она гладила розовую плюшевую обивку своей музыкальной шкатулки. Только тогда это чувство было гораздо сильнее, и ей хотелось поселиться в этой шкатулке, чтобы перекатываться по розовой ткани.

– А мне оно так нравится! – продолжила она. – Цвет просто волшебный – золотистое мороженое, правда? Прямо хоть ешь!

– Я бы так и сделал, – отозвался Ник. – Но я уже три куска торта слопал. Обалденный был торт! Его еще долго будут помнить. Обычно на свадьбе торт как торт. Но только не у нас! Я им очень горжусь. Ничего, что это не я его делал. Все равно горжусь! Гип-гип-ура!

Похоже было, что и Ник позволил себе достаточно шампанского.

Алиса поставила бокал на прикроватный столик и легла на спину. Ткань платья громко зашуршала. Ник опустился рядом. Он снял галстук и расстегнул пуговицы белой рубашки. На лице у него пробилась легкая щетина, глаза чуть покраснели, но волосы, уложенные волной от пробора, не растрепались.

– Ой, как солома! – Алиса потрогала их и отдернула руку.

– Это сестры. Гель в их руках творит чудеса. – Он погладил ее волосы и заметил: – Супруга, какая чудная синтетика!

– Это лак. Много-много лака, супруг.

– Правильно ли это, супруга?

– Правильно, супруг.

– Как интересно, супруга!

– Что же, мы теперь всегда так будем разговаривать, супруг?

– Ни за что, супруга!

Оба уставились в потолок и замолчали.

– Речь Эллы… – прервала молчание Алиса.

– Видимо, она была задумана как трогательная.

– А…

– Платье тети Уотси…

– Было задумано как… стильное.

– А…

Оба негромко засмеялись.

– Ты только представь себе… – Алиса перекатилась на бок.

Ее глаза наполнились слезами. Когда она перебарщивала с шампанским, то переставала владеть своими эмоциями.

– Только представь: а если бы мы не встретились? – договорила она.

– Это была судьба, – отозвался Ник. – Все равно встретились бы на другой день.

– А я не верю в судьбу! – хлюпнула носом Алиса, погружаясь в восхитительное ощущение горячих слез, потоками струившихся по щекам; тройной слой черной туши, наверное, размазался по всему лицу.

Становилось очень страшно при мысли, что их с Ником встреча – чистая случайность. А ведь могло произойти по-иному, и тогда ее существование было бы серым, унылым, как у какого-нибудь лесного создания, ни разу не видевшего солнечного света, и она бы даже не знала, что можно так любить и быть так любимой. Как-то раз Элизабет без обиняков заявила, что твой человек не будет тебя ждать, что счастье нужно искать самой, и Алиса согласно кивнула, но подумала: «Правильно, а он будет».

– Если бы мы не встретились, – продолжала Алиса, – то сегодня был бы самый обычный день, похожий на все остальные, и сейчас мы бы смотрели телевизор каждый у себя, ходили бы в спортивных штанах и… и завтра не начали бы медовый месяц… – При этой мысли ей стало совсем страшно, и она закончила: – Мы ходили бы на работу! На работу!

– Иди ко мне, моя возлюбленная опьяневшая невеста. – Ник привлек Алису к себе, так что ее голова коснулась его груди.

Она почувствовала запах его лосьона после бритья, гораздо сильнее обычного: наверное, утром он не пожалел его, и от этой мысли у нее стало так тепло на душе, что она расплакалась.

– Здесь вот что важно: наберись терпения, это очень сложно, – сказал он. – Готова?

– Да.

– Итак, мы встретились.

– Да, мы встретились, – откликнулась Алиса.

– И оказалось, что все хорошо.

– Верно, – довольно фыркнула Алиса. – Оказалось, что все хорошо.

– Оказалось, что все хорошо…

И с этими словами оба провалились в глубокий сон, потому что страшно устали. Атласное платье цвета слоновой кости накрыло их, точно одеяло, а красный кружок конфетти приклеился к щеке Ника, и след от него держался первые три дня их медового месяца.

– Должно быть, сильно мы повздорили, – сказала Алиса Элизабет. – Но мы не разводимся. Мы никогда бы не разошлись.

Само это слово – «развод» – звучало отвратительно; ее губы крепко сжимались, когда произносили второй слог. Раз-вод. Нет! Только не они! Только не с ними!

Родители Ника развелись, когда он был совсем еще маленьким. Он хорошо помнил, как все было. Как только они слышали, что разводится какая-нибудь пара – даже знаменитости не первого ряда, над которыми потешаются все кому не лень, – Ник всегда говорил печальным голосом, точно какая-нибудь ирландская бабулька: «Какой позор!» Он верил в брак. Он считал, что люди слишком быстро разрушают свои отношения. Как-то он признался Алисе, что, если у них что-то пойдет не так, он готов будет из кожи вон лезть, лишь бы все исправить. Алиса не отнеслась к этому серьезно, потому что для этого лезть из кожи было не обязательно. Достаточно провести несколько часов в разных комнатах, обняться в прихожей, тихонько вручить плитку шоколада. Иногда хватало и приятельского толчка под ребра, который означал: «Ну хватит уже дуться».

Развод у Ника был чем-то вроде фобии, и притом единственной. Если это правда, он должен быть опустошен, убит. Стряслось то, чего он больше всего боялся. Она жалела его всем сердцем.

– Из-за чего же мы так сильно повздорили? – спросила Алиса у Элизабет. Ей нужно было разобраться, в чем дело, и положить этому конец.

– Наверное, это случалось не так уж редко – то одна небольшая ссора, то другая… Честно говоря, ты мне никогда ничего такого не рассказывала. Просто позвонила на следующий день после того, как Ник выехал, и…

– Как это «выехал»? Из дома?

Это была неразрешимая загадка. Она старалась представить себе, как такое могло случиться. Ник швыряет вещи в чемодан, грохает дверь, желтое такси ждет на улице – непременно желтое, как в Америке, потому что этого не могло быть на самом деле, это была сцена из какого-то душещипательного фильма. Это была не ее жизнь.

– Алиса, вы полгода как разъехались, но знаешь, когда память у тебя снова заработает, ты поймешь, что в этом ничего страшного нет, потому что тебе хорошо. Это то, чего ты хочешь. Я как раз на прошлой неделе тебя спрашивала. Я спросила тогда: «Ты уверена, что этого хочешь?» – и ты ответила: «Совершенно уверена. Этот брак приказал долго жить, и мы его давно уже похоронили».

Враки! Неправда! Выдумки! Алиса очень старалась сдержать ярость в голосе.

– Ты прямо на ходу все это сочиняешь, чтобы мне стало лучше? «Приказал долго жить, похоронили!» Да это вообще не из моего словаря! Я так не говорю. Не сочиняй, пожалуйста. Это очень тяжело слушать.

– Ах, Алиса, – печально вздохнула Элизабет. – Я тебя уверяю, это все травма головы, это все… Ой, здравствуйте, здравствуйте!

Незнакомая Алисе медсестра быстро отодвинула шторку, и Элизабет поздоровалась с ней с явным облегчением.

– Как вы себя чувствуете? – осведомилась медсестра, накладывая Алисе на руку манжету, чтобы измерить давление.

– Хорошо, – послушно ответила Алиса.

Теперь она знала правила игры. Кровяное давление. Зрачки. Вопросы.

– А давление-то поднялось, – заметила медсестра и сделала отметку в блокноте.

«Мой муж орал на меня, точно на злейшего врага. Мой милый Ник… Мой Ник… Я хочу сказать ему об этом, потому что он бы просто вышел из себя, если бы услышал, что со мной кто-нибудь так разговаривает. Ему первому я всегда хочу рассказать, кто меня расстроил; нога сама давит на педаль газа, лишь бы быстрее добраться домой и поделиться с ним, потому что как только он все узнаёт и его лицо искажается от злости на того человека, значит все в порядке, все прошло.

Ник, ты в жизни не поверишь, как тот человек со мной говорил. Когда ты это услышишь, тебе захочется дать ему в нос. Одно только странно: ты, Ник, и есть тот самый человек…»

– У нее сейчас шок за шоком, – сказала Элизабет.

– Мы должны попросить вас перестать волноваться.

Медсестра склонилась над Алисой, мгновенным движением раздвинула ей веки и проверила зрачки, посветив в них небольшим фонариком. Запах духов сестры показался Алисе знакомым, напоминал о ком-то или о чем-то, но это воспоминание исчезло, как только медсестра отошла. Что же, теперь всю жизнь у нее будет это противное ощущение дежавю, этот отвратительный зуд?

– Разрешите еще немного помучить вас скучными вопросами. Как вас зовут?

– Алиса Мэри Лав.

– Где вы находитесь и что здесь делаете?

– Я в больнице Роял-Норт-Шор, потому что упала в спортзале и ударилась головой.

– Какой сегодня день?

– Пятница, второе мая… две тысячи восьмого года.

– Отлично, просто превосходно!

Сестра обернулась к Элизабет, как будто ожидая, что это ее впечатлит.

– Так мы проверяем, не повлиял ли удар на ее мыслительные способности, – пояснила она.

– Может быть, и отлично, только она до сих пор думает, что сейчас девяносто восьмой год. – Элизабет раздраженно моргнула.

«Врет», – подумала Алиса, а вслух заявила:

– Я так не думаю! Я знаю, что сейчас две тысячи восьмой год. Я же сказала!

– Но она не помнит совершенно ничего, что было после девяносто восьмого года! Ну, может быть, какие-то обрывки. Не помнит, что у нее есть дети. Не помнит, что у нее развалилась семья.

У нее развалилась семья… Ее семью можно было ломать на куски, как пиццу.

Алиса закрыла глаза и представила себе лицо Ника, помятое со сна, вспомнила голову на подушке рядом утром в воскресенье. Иногда по утрам у него посередине головы волосы вдруг поднимались торчком. «Да у тебя настоящий ирокез!» – заметила она, когда увидела это впервые. «Ну конечно, – отозвался он. – Воскресенье ведь. Только с ирокезом и ходить». Даже не открывая глаз, он знал, когда она просыпается, лежит и смотрит на него, мечтая, может быть, о чашке чая в постель. «Нет, – ответил бы он раньше, чем она успела бы высказать это желание. – Даже не думай об этом, женщина». Но всегда приносил ей эту желанную чашку.

Сейчас Алиса отдала бы все, все на свете, только бы оказаться в постели рядом с Ником и ждать своей чашки чая. Может быть, эти чашки ему уже надоели до смерти? Может быть? Она принимала это как само собой разумеющееся. Кем она себя воображала – принцессой, которая, лежа в постели, ждет свой чай, даже не почистив зубы? Она была не настолько хорошенькой, чтобы позволить себе такое. Она выпрыгнула бы из постели, пока он еще спит, привела бы в порядок волосы, подкрасилась и подала бы блинчики с клубникой, представ перед ним в длинной кружевной сорочке. Вот так и сохраняются браки; подобными советами кишели буквально все женские журналы, которые ей доводилось читать. Это было самое главное правило! Она чувствовала себя так, будто проявила преступную халатность – беспечность! пренебрежение! – по отношению к самому дорогому, чудесному дару, которым ей довелось обладать.

Алиса слышала, как Элизабет негромко и быстро спросила у медсестры: можно ли поговорить с врачом, какие анализы уже были сделаны?

– Вы уверены, что в мозгу нет никакой опухоли? – спросила она с истерическими нотками в голосе, так что Алиса даже улыбнулась.

Не может без драматических сцен!

Но что, если там на самом деле опухоль? Темная страшная штука, которая растет у нее в голове, точно страшный клубок? Да, это и правда нужно проверить!

Может быть, Нику стало с ней скучно. Ведь может быть? Однажды, уже в старших классах, она услышала, как какая-то девочка говорила про нее: «Ах, Алиса… Она неплохая, но как человек… ничего особенного».

Ничего особенного… Девочка сказала это походя, в общем не имея в виду ничего плохого, просто констатируя факт. Алисе было тогда четырнадцать лет, и она похолодела от официального подтверждения того, в чем никогда не сомневалась. Да, конечно, с ней было скучно, она сама с собой скучала до смерти! Все прочие люди были куда более значительны. В том же году мальчишка на боулинге подошел к ней, дохнул в лицо сладким запахом колы и выдал: «Лицо у тебя как у поросенка!» И это только подтвердило то, что она подозревала давным-давно: неправду говорила мама, что нос у нее аккуратный, как пуговка; на самом деле это не нос, а пятачок.

Острое, с небольшими глазками лицо того мальчишки походило на крысиную мордочку. Только в двадцать пять лет до нее дошло, что и она, наверное, могла бы оскорбить его сравнением из животного мира, но правила жизни были таковы, что мальчишки решали, какая девочка хорошенькая, а какая – нет; самим же им дозволялось быть хоть уродами.

Может быть, как-то раз утром Ник принес ей эту самую чашку чая и вдруг у него с глаз словно упала пелена и он подумал: «Так, стоп. Как это я умудрился жениться на такой лентяйке, которая не представляет собой ничего особенного, да еще и походит на поросенка?»

Выходит, все эти ужасные несуразности были не так уж далеки от истины? Она повзрослела; ей было двадцать девять лет! Совсем еще недавно она возвращалась домой из парикмахерской, чувствуя себя совершенно неотразимой. Целая стайка девочек-подростков шла рядом, и их резкий смех как будто говорил ей: «Не волнуйся, все устраивается. Ты состоялась как личность, есть работа, ты знаешь, что делать со своими волосами, и у тебя есть друг, который считает тебя настоящей красавицей». Она ощущала себя такой цельной, как будто все подростковые страсти и неудачные романы, которые случались у нее до Ника, были превосходно продуманным планом, который должен был подвести к этому самому моменту, когда ей будет двадцать девять лет и все наконец-то сложится так, как и должно.

Тридцать девять! Не двадцать девять. Ей тридцать девять лет. А тот день, когда ей встретились девчонки-подростки, был ровно десять лет назад.

Элизабет вернулась и уселась рядом с Алисой:

– Она сказала, что попросит врача заглянуть еще раз. Это, похоже, целое дело, потому что ты сейчас находишься под наблюдением, а врач якобы «очень занята», но медсестра сказала, что постарается помочь, чем сможет. Так что, видимо, наши шансы равны нулю.

– Пожалуйста, скажи мне, что это неправда насчет Ника, – попросила Алиса.

– Алиса…

– Я ведь люблю его. Люблю его всей душой. Я очень, очень люблю его…

– Ты когда-то его любила.

– Нет, люблю. Теперь люблю. Знаю, что люблю.

Элизабет поцокала языком в знак сочувствия и подняла руки, как бы желая показать, что все безнадежно.

– Когда у тебя восстановится память… – начала было она.

– Но ведь мы так счастливы! – горячо воскликнула Алиса, стараясь переубедить Элизабет. – Просто нельзя быть счастливее! – Невольные слезы покатились по щекам и защекотали в ушных раковинах. – Что случилось? Он влюбился в кого-то? Да?

Нет же, нет! Это было невозможно. Любовь Ника к Алисе была непреложным фактом. Просто фактом. Эти факты разрешалось принимать на веру. Однажды друг поддразнил Ника за то, что он согласился пойти с Алисой на мюзикл, хотя, вообще-то, мюзиклы он любил. «У тебя шоры на глазах», – сказал тогда друг, и Ник пожал плечами: «А что я поделаю? Она нужна мне как воздух».

Конечно, он говорил это под градусом, но дело было в пабе, и он старался изобразить крутого. Она была нужна ему как воздух.

Так что же, воздух ему больше не нужен?

Элизабет положила руку тыльной стороной на лоб Алисы и погладила ее по волосам:

– Насколько я знаю, у него никого нет, и ты правильно говоришь, что вы были счастливы и отношения у вас были чудесные, совершенно особенные. Я это помню. Но все меняется. Люди меняются. Это дело обыкновенное. Такова жизнь. То, что вы расходитесь, не отменяет того факта, что когда-то вы были счастливы вместе. И я клянусь, что, как только память к тебе вернется, ты перестанешь волноваться из-за этого.

– Нет, – ответила Алиса и закрыла глаза. – Нет, не перестану. Не хочу я не волноваться из-за этого.

Элизабет все поглаживала ее лоб, а Алиса вспоминала тот день, когда в детстве ее привезли домой с чьего-то дня рождения, а она сияла от радости, потому что выиграла какой-то там конкурс. В руках у нее был воздушный шарик и блестящая картонная корзинка с леденцами. Элизабет встретила ее у входа и скомандовала: «Пошли со мной».

Алиса послушно поплелась следом, готовая сыграть в любую новую игру, которую наверняка затеяла Элизабет, и даже поделиться леденцами (но только не теми, что в виде зубов, эти она любила больше всех). Они проходили по гостиной, за ней волочился воздушный шарик, и она увидела, что в гостиной полно незнакомых взрослых, которые толпятся вокруг мамы, которая сидит на кушетке, как-то странно откинув голову. Может быть, у нее голова болела. Алиса не позвала ее, потому что не хотела говорить со всеми этими незнакомыми взрослыми, и прошла вслед за Элизабет в ее комнату. Там Элизабет заявила: «Я хочу сказать тебе что-то очень плохое, так что давай надевай пижаму и залезай в постель, чтобы тебе не было очень больно».

Алиса не спросила: «Что? Что такое? Говори сейчас же!» – потому что ей было всего шесть лет и с ней никогда еще ничего не случалось. И потом, она всегда делала то, что велела ей Элизабет. Поэтому она радостно переоделась в пижаму, а Элизабет сходила за грелкой и положила ее в наволочку, чтобы не очень жгла. Еще она принесла столовую ложку меда, детское ментоловое масло «Викс» от простуды, полтаблетки аспирина и стакан воды. Всем этим пользовалась мама, когда они заболевали, и Алиса очень любила поболеть. Элизабет завернула ее в одеяло и втерла ей в грудь мазь, начала убирать волосы у нее со лба, как всегда делала мама, когда у одной из них сильно болел живот. Алиса закрыла глаза, радуясь всему хорошему, что несет с собой это состояние, хотя на самом деле у нее вовсе ничего не болело. Потом Элизабет сказала: «Теперь слушай плохую новость. Она тебя неприятно удивит, так что будь готова, ладно? Если хочешь, можешь даже сосать большой палец». Алиса открыла глаза и нахмурилась, потому что большой палец она уже давно не сосала, разве что день уж совсем не задавался, и даже тогда она засовывала в рот лишь самый кончик, а не весь палец. И тут Элизабет произнесла: «Папа умер».

Алиса совершенно не помнила ни что было дальше, ни что она почувствовала, услышав это. В памяти осталось лишь, как сильно старалась Элизабет оградить ее от «неприятного удивления». Только повзрослев, она с изумлением поняла, что и сама Элизабет была тогда совсем маленькой. Она позвонила сестре, чтобы поговорить об этом, чтобы поблагодарить ее, и забавно было, что Элизабет совершенно иначе помнила смерть отца и совершенно забыла, как укладывала Алису в постель.

Да, конечно, как-то раз Элизабет швырнула в нее маникюрными ножницами, и те вонзились сзади Алисе в шею. Но все равно…

А теперь Алиса открыла глаза и сказала Элизабет:

– Ты просто отличная старшая сестра.

– Вовсе нет, – ровным голосом ответила Элизабет, убрав руку с ее лба.

Обе помолчали несколько секунд.

– Либби, а ты-то счастлива? – спросила Алиса потом. – Ты, кажется…

Она не договорила, но на языке у нее висело: «…ужасно несчастна».

– У меня все в порядке.

Казалось, Элизабет тщательно подбирает слова и отбрасывает то одно, то другое. «Будь собой!» – хотела крикнуть ей Алиса.

– Видишь ли, – наконец произнесла Элизабет, – мне кажется, что наши жизни сложились не совсем так, как мы себе представляли, когда нам было по тридцать.

– Ну наконец-то! – раздался вдруг женский голос. – Вот ты где! Я уже думала, что не найду!

В ногах кровати стояла женщина, ее лицо было наполовину скрыто огромным букетом желтых тюльпанов.

Она опустила букет. Алиса растерянно заморгала.

9

– Мама? – выговорила Алиса.

В ногах кровати стояла ее мать, но это была совсем не та Барб Джонс, которую она помнила.

Прежде всего, хотя начинать можно было с чего угодно, волосы у нее были уже не короткие и не каштановые, и прическа не скромная, почти монашеская, которую она носила, сколько Алиса себя помнила. Волосы приобрели глубокий оттенок красного дерева и спускались ниже плеч, по бокам она выпустила две пряди, отчего смешно оттопырились ее острые, как у эльфа, уши. Сверху волосы были собраны заколкой в виде шикарного тропического цветка, сделанного из шелка. Ее мать, вечно неуверенная в себе, старавшаяся в любом случае оставаться за сценой, красившая губы дешевой помадой скромнейшего розового цвета, была накрашена так, будто собиралась на сцену. Помада была того же цвета красного дерева, что волосы, на веках лежали сиреневые тени, на щеках алели румяна, лицо было щедро намазано слишком густым и слишком темным тоном, и даже ресницы были – о ужас! – накладные. Она нарядилась в расшитый бусинами топ с бретелью-петлей вокруг шеи, туго затянутый в талии широким черным поясом, и ярко-алую юбку. Алиса приподняла голову и увидела, что этот костюм дополняют колготки в сеточку и босоножки на высоком каблуке.

– Ну как дела, дорогая? – сказала мать. – Я всегда говорила, что эти занятия степом слишком тяжелы для твоих суставов. Вот видишь, что получилось!

– Ты что, собралась на карнавал? – осенило Алису.

В таком случае все становилось более-менее ясно, хотя все равно удивительно.

– Да нет, глупышка, мы проводили демонстрацию в школе, а тут пришло сообщение от Элизабет. Я приехала прямо оттуда и даже не заскочила переодеться. Да, на меня косо смотрят, но я уже привыкла! Ладно, хватит об этом, расскажи, что случилось, что говорят врачи. Ты белая как полотно!

Мать присела на край кровати и похлопала ее по ноге. По ее руке скользнули блестящие браслеты. Как, мама загорала? И у нее такое декольте, что видна ложбинка между грудей?

– Какую демонстрацию? – спросила Алиса, не в силах отвести глаз от экзотического создания, сидевшего перед ней.

Это была и мама, и не мама. В отличие от Элизабет, морщинок у нее не прибавилось; толстый слой тона выравнивал ее лицо, и от этого она выглядела моложаво.

– Мама, у Алисы большой провал в памяти, – пояснила Элизабет. – Она совсем не помнит, что было после девяносто восьмого года.

– Вот оно что! – откликнулась Барб. – Мне это совсем не нравится. То-то она слишком бледно выглядит. У тебя, по-моему, сотрясение. Не засыпай! При сотрясении ни в коем случае нельзя засыпать. Алиса, дорогая, делай что хочешь, только не смей засыпать!

– Ерунда, – возразила Элизабет. – Этого уже давно никто не советует.

– В общем-то, точно я не знаю, но совсем недавно я читала что-то похожее в «Ридерз дайджест» о маленьком мальчике Энди. Он ударился головой, когда катался на маленьком велосипеде в буше, с внуком Сандры случилось то же самое, и я бы лично ни за что не разрешила Тому кататься на таком, потому что это очень опасно, даже в шлеме, а на маленьком Энди шлема не было, или, может быть, его звали не Энди, а Эрни, очень забавно – такое старомодное имя, сейчас так почти никто и не называет…

– Мама… – вклинилась Алиса, прекрасно зная, что из лабиринта Энди и Эрни она может выпутываться еще очень долго.

Мать была болтливой на грани патологии, хотя обычно на людях, как теперь, она понижала голос так, что приходилось то и дело раздраженно бросать ей: «Мам, погромче!» Если она не была близко знакома с человеком по меньшей мере лет двадцать, то могла неожиданно замолчать на середине предложения, точно выключали радио, низко опускала голову, старалась не смотреть в глаза, улыбалась неприятно-застенчиво. Она была так стеснительна, что, когда Алиса с Элизабет учились в школе, чуть ли не заболевала перед каждым родительским собранием, возвращалась домой бледная, и ее так трясло, что она не помнила ни слова, сказанного учителями, как будто важно было лишь присутствовать на собрании, а не слушать. Элизабет всегда выходила из себя, так как желала знать, что хорошего сказали о ней учителя. Алисе было все равно: она и так знала, что большинство учителей о ней понятия не имеют, ведь свою застенчивость она унаследовала от матери – будто неприятное для окружающих заболевание вроде экземы.

А теперь мать говорила не громче, чем обычно, – вернее, чуть громче, чем было необходимо, – и не бросала вокруг осторожные взгляды, проверяя, нет ли, случайно, рядом незнакомца. Она как-то по-новому держала голову, выдвинув вперед подбородок и напрягая шею, точно павлин. Она кого-то напомнила Алисе, но кого именно, она не могла вспомнить, однако совершенно точно это был кто-то знакомый, только его имя никак не приходило на ум.

– Мама, и все-таки я не понимаю, почему ты так одета, – сказала Алиса. – Ты выглядишь просто… невероятно.

Домашняя работа, выполненная Элизабет для доктора Ходжеса

У меня в голове было одно: «Мама, только не заговаривай о Роджере. Еще одного удара она не перенесет. У нее просто голова лопнет».

– Ну так вот, дорогая, как я говорила, мы с Роджером демонстрировали сальсу в школе, и в это время пришло сообщение от Элизабет. У меня просто шок был, когда я услышала…

– Ты танцевала сальсу?

– Неужели ты забыла, как мы танцуем сальсу? Я тебе расскажу, ты же сама называла наше последнее выступление незабываемым! Оно было в прошлый четверг! Оливию мы тоже вытащили на паркет, Мадисон и Тома, конечно, не смогли убедить, да и тебя тоже, понятно, Роджер был не очень доволен, но я старалась объяснить…

– Роджер? – спросила Алиса. – А кто такой Роджер?

Домашняя работа, выполненная Элизабет для доктора Ходжеса

О чем это я? Она и пяти минут не может без того, чтобы не вспомнить Роджера.

– Да, конечно, Роджер. Ну не забыла же ты Роджера! Или забыла? – спросила мать и испуганно взглянула на Элизабет. – Это очень серьезно, правда? Я сразу же заметила, что она выглядит слишком бледно. Она буквально как полотно.

Алиса старалась вспомнить имена, похожие на имя Роджер. Род? Роберт? Мать имела привычку слегка искажать их, так что Джейми мог стать у нее Джонни, Сьюзен – Сусанной и так далее.

– Я помню только одного Роджера – отца Ника, – произнесла Алиса со смешком, потому что над отцом Ника всегда подсмеивались.

Мать внимательно взглянула на нее. Прямые черные ресницы придавали ей кукольный вид.

– Роджер, о котором я говорю, дорогая. Мой муж, Роджер…

– Твой муж?

– О, где бы сил взять! – вздохнула Элизабет.

– Мама вышла за Роджера? – Алиса обернулась к ней.

– К сожалению…

– Но… за Роджера? Правда?

– Угу. Правда.

Значит, была еще одна свадьба, на которой гуляла та, другая Алиса, но этой свадьбы она даже вообразить не могла.

Во-первых, ее мать всегда решительно отметала даже саму возможность встреч с мужчинами. «Стара я для этих штучек, – обычно говорила она. – Чтобы бегать на свидания, надо быть молоденькой и хорошенькой! И потом, любить можно только раз в жизни, как у нас было с вашим отцом. Ну кто может с ним сравниться?» И как ни старались Элизабет с Алисой убедить ее, что она еще молода и вполне привлекательна, что отец вовсе не имел в виду, что она всю жизнь будет скорбеть по нему, в душе Алиса очень гордилась материнской верностью. Это было прекрасно, трогательно, но в то же время и раздражало, потому что теперь Алиса с Элизабет несли ответственность за все ее развлечения.

Что ж, значит, она переборола свою боязнь свиданий. Скорее всего, ею двигало именно это чувство, а вовсе не несокрушимая верность. Но чтобы выйти замуж за отца Ника…

– Но почему же? – беспомощно спросила Алиса. – Почему тебе нужно было выходить за Роджера?

Она подумала: «Все правильно. Это у Роджера такая павлинья манера держать голову».

Барб широко раскрыла глаза и жеманно сжала губы с таким несвойственным ей выражением лица, что Алиса опустила глаза, как будто застала мать за чем-то крайне непристойным.

– Я по уши влюбилась в него. Ты помнишь? Конечно же помнишь! Это началось на крестинах Мадисон, когда Роджер сказал, что хочет записаться на курсы сальсы и спросил, интересно ли это мне, и даже не дал мне возможности сказать «нет», наверное, сразу понял, что я соглашусь, а я не хотела его обижать, чтобы не показаться грубой, и хотя сразу мне было трудно решиться и вообще я собиралась пойти к доктору Холдену, чтобы он мне выписал что-нибудь успокоительное, а вы обе очень из-за этого переживали, как будто боялись, что я стану наркоманкой, а там ерунда просто – чуть-чуть валиума, и все, он так хорошо расслабляет, но попасть к нему я не сумела; ничего удивительного, эта милая Кэтти в регистратуре такая бестолковая, я просто удивляюсь, что с ней случилось…

– Ты давно замужем? – перебила Алиса.

Ее снова охватил ужас оттого, что она не знала абсолютно никаких фактов о собственной жизни. Она чувствовала себя как на американских горках, когда тебя швыряет то влево, то вправо, то перевертывает вверх ногами, отчего все знакомое становится совершенно незнакомым. Алиса терпеть не могла американские горки.

– Да скоро уже пять лет. Ты помнишь свадьбу, Алиса, конечно же помнишь! Мадисон разбрасывала перед нами цветы. Она так очаровательно выглядела в желтом платьице, ей вообще желтое очень идет, а ведь мало кому идет желтый цвет, так я на Рождество купила ей желтый топ, только вот будет она его носить или нет – это вопрос…

– Мама! – оборвала ее Элизабет. – Алиса совсем не помнит Мадисон. Она помнит только, как носила ее.

– Не помнит Мадисон… – глухо повторила Барб. Потом глубоко вздохнула и заговорила повышенно-нервным голосом, как будто желая, чтобы Алиса повеселилась над всей этой глупостью. – Ну, я могу понять, что ты хочешь забыть Мадисон, маленькую ворчунью, именно в связи с этим событием, однако я уверена, что скоро у нее это пройдет, но ведь ты помнишь Тома и миленькую Оливию, правда? Впрочем, что за вопрос… Конечно помнишь! Не можешь же ты забыть собственных детей! Это просто… немыслимо!

От страха ее голос дрожал, и это почему-то очень утешало Алису. Да, мама, это страшно. Да, это просто немыслимо.

– Мама! – повторила Элизабет. – Пожалуйста, постарайся понять. Что было после девяносто восьмого года, она не помнит.

– Ничего?

– Я не сомневаюсь, это скоро пройдет.

– Ну да! Да, конечно, совсем скоро!

Мать погрузилась в молчание и провела ногтем вокруг густо накрашенного рта.

Алиса старалась освоиться с этим новым для себя фактом: «Моя мать замужем за отцом моего мужа…»

Это было так же непреложно, как факты «у меня трое детей» и «мой муж, которого я просто обожаю, больше не живет с нами», но почему-то она забыла обо всем этом.