Текст книги "Тала"

* * *

Края облаков горели в золотистом сиянии восходящего солнца. Ната стояла на палубе большого корабля и дивилась чистоте и порядку, здесь царящим. Несмотря на многочисленную команду, неразберихи и толчеи не было. Никто не суетился, каждый знал, что ему следует делать. И, судя по всему, добросовестно выполнял свои обязанности. Команда работала без передышки, ожидая появления капитана, который начал осмотр корабля с трюмов и внутренних помещений. Наконец, он появился на палубе и все, подтянувшись, застыли на своих местах. Отчаянные парни с восхищением смотрели на своего молодого и красивого капитана. Он не был сильным и ширококостным, а, наоборот, очень тонким и стройным. Лицо его не внушало ужас и страх. Оно было мягким и улыбчивым. Но парни знали, что их капитан пример мужества и стойкости, пример удивительной силы, отражённой в его горящих победой глазах. Он не проигрывал ни одной битвы, ни одной схватки с врагом, и это возносило и их на лавры победы, ибо они были его командой, его руками и его силой, добывающей эту победу. Лодий, так звали капитана, долгим и внимательным взглядом ощупав каждую снасть, каждый парус и всё, что было вокруг, довольный улыбнулся. Ему приятно было видеть, что команда уважает его и ценит, доказывая это чистотой и порядком, дорожит своей работой.

Нате удивительно было видеть во главе этих отчаянных парней ни кровавого великана, мрачного и грубого рубаку, а изящного в парадном мундире с богатым золотым шитьём с эполетами на плечах, в роскошной шляпе с плюмажем и короткой абордажной саблей с коротким клинком и позолоченным эфесом. Преисполнявшая его властность особенно обнаруживалась среди его молодцов, которых он тоже любил, но которым не давал спуску. И каждый знал, что эта власть – сильная, справедливая и есть залог победы, залог успеха, сытного обеда и других земных радостей, которых они не имели на суше. И они знали, что за этим мягким и улыбчивым лицом скрывается мощь гиганта; что это стройное и изящное тело способно на такие свершения, которые под стать героям и удачливым парням. Ната понимала, что в нём таилась сила гения, способная покорить самых строптивых головорезов. Она восхищалась, она парила в небесах от ощущения гордости и важности, зная, что сердце такого парня принадлежит ей. Но поверх всего расстилалась боль, боль не дающая взорваться радости и распространиться по всей вселенной. Боль, не дающая ей возможности насладиться тем, что имеет, не дающая возможности подержать это сердце в руках, ощутить его страстное биение, его горячий жар и неиссякаемую нежность. Она так и проснулась с болью в сердце. Значит, он не только мечтал о дальних походах, сидя с ней маленькой под бузиной. Он таки стал капитаном, и она была на его корабле. Это был второй сон о них – скандинавах. Может быть, будут ещё сны, и она узнает всю историю их жизни. Плохо, что и там была боль, и там по какой-то причине она не могла испить чашу любви. Узнать бы, по какой.

Взгляды Володи были настолько красноречивы, что она могла по ним прочитать всё, что происходит в его душе. Не часто они могли поговорить. На переменах, если аудитории были недалеко, подходил Глеб, в переходах в другие аудитории между лекциями, тоже не удавалось. А ей так не хватало их разговоров. На Руси мужа называли «лада». Корень «лад» обозначал согласие, понимание. Не было у них с Глебом понимания, а Володя её понимал, иногда даже лучше, чем она сама себя. Глеб не стремился понять её и принять такой, какая она есть – он гнул свою линию. Не один раз он отпускал колкие замечания по поводу того или другого порыва её души. Постепенно она поняла, что ему не нравится в ней, и старалась не нарываться на обидные колкости. А в душе таилась обида и ощущение унижения от оскорблённых помыслов и чувств, от неразделённых взглядов. Возмущалась тихо, про себя, но виду не подавала, не хотела портить отношения. Володя же её принимал такой, какая она есть, и восторгался её романтическим восприятием окружающего мира. С ним ей не надо было таить восхищения красивым рисунком облаков, благородных и милосердных рассуждений и поступков. Ему всё в ней нравилось – даже во сне царило это взаимопонимание, от которого она светилась неизъяснимым светом. Она чувствовала в себе этот свет, и не раз об этом говорил Володя. Рядом с Глебом она не светилась, а казалась себе тёмной с закрытой наглухо дверью, кладовкой. Ведь она понимает, что Глеб устроит ей невесёлую жизнь, полную раздоров и стычек, унижений и оскорблений, и упрямо остаётся с ним. Почему? Потому ли только, чтобы росписью в ЗАГСе скрыть свой позор? Может быть, ещё есть какие-то причины, которые она пока не может обнаружить?

Звёздная ночь мирно плыла над спящим городом. Ей не спалось. Может быть, в эти минуты не спит и Володя и думает о ней, вспоминает колхоз, когда они могли чуть ли не до рассвета сидеть на берегу речушки и разговаривать. У них всегда находились интересные темы для разговоров. Вспомнилось. С речки доносился запах тины, и придавал к палитре ночи своеобразное очарование. Лёгкий ветерок, хватив влаги у реки, нежно касался их лиц, остужая кипящие страсти. Бесшумно носились летучие мыши, разгоняя комаров, мотыльков и прочую ночную летающую неприятность. Совсем рядом без умолку скрипел сверчок.

– Почему ты так боготворишь викингов, ведь они совсем не благообразные?

– Это мне в них и нравится. Мне нравится их воинственный дух, отвага, ловкость, благородство и безрассудная дерзость, их тяга к странствованию, к покорению непокорённого… и я всё это вижу в тебе.

 
Я не люблю парадных пляжей,
Вальяжность праздных там людей,
Где чопорность, где берег глаже,
Где нет бушующих страстей.
Милее мне утёсы, скалы,
Свирепый дикий ураган,
Воронки, гроты и провалы,
Грозы озоновый дурман.
 

– Откуда это у тебя?

– Где-то читала.

– Да ты сама как викинг! Наверное, когда-то была викингшей!

– Я была любимой викинга… поэтому хорошо знаю их натуру… и это всё в твоей крови, в твоей осанке, в твоих жестах, в дерзких взглядах. Я это вижу… я это чувствую.

– Викинг переводится как «человек моря». Они не любили засиживаться в своих домах.

Обычаем и укладом жизни норманнов было: строить ладьи и уходить в море за добычей. Орудием для добычи богатств был у них меч. Чужая кровь для них была венцом их славы, а упоение боем – венцом ощущений. Захватывая город или селение, они опустошали дома, забирали всё ценное, а жителей заковывали в кандалы и продавали на рынках рабов. Они разбойничали не только в прибрежных районах, но и на материках. Известны их «подвиги» во Франции и в Италии. Ты это знаешь?

– Знаю. Я читала, что они разграбили Париж, а Нормандия во Франции и Сицилия в Италии вообще были их вотчинами.

– И за это ты любишь викингов?

– Ну, в этом они мало чем отличались от их современников: все грабили, нападали на караваны купцов, занимали чужие земли и убивали жителей завоёванных земель. А русские – сыновья и внуки Ярослава Мудрого – то же самое творили в своей междуусобной вражде и так же убивали и угоняли на невольничьи рынки своих соплеменников. А люблю я викингов за их отвагу, за чёткую жизненную позицию и умение её отстоять. И уважаю за то, что они помогали Ярославу отражать набеги печенегов и других врагов, что они были его опорой. Ведь эпоха викингов окончилась на Руси, из неё ушла последняя ладья викингов – воинов, а те, которые остались, приняли христианство и обрусели.

– Смыслом всей жизни для викингов был клад. У них считалось: пока викинг владеет кладом, он сохраняет свою удачу на этом и на том свете. У них был обычай прятать награбленное в разных тайниках и не обязательно в Скандинавии, но чаще, конечно, на родине. Огромное количество золотых и серебряных монет, драгоценностей и прочего скарба, прятали в пещерах и других потайных местах. Они закапывали свои клады в земле, на дне рек, на мелководье фьордов. Многие погибали и эти клады, так и оставались в тайниках. В юности я мечтал обнаружить такой клад, но до сих пор ещё в Скандинавии не был.

– Закончишь институт, поедешь искать клад.

– Не поеду. Я уже нашёл клад – он сидит рядом со мной.

Володя прижался плечом, подтверждая существование клада. Ната не отодвинулась. Они так и сидели, прижавшись плечами. И тепло одного переливалось в душу и сердце другого. И так им было тепло и уютно вдвоём – вместе просто сидеть и просто разговаривать.

Глеб был молчуном.

Глава 5

Сегодня первый день занятий. Наряд Ната приготовила ещё до поездки в колхоз. Юбка из тонкой шерсти тёмно-зелёного цвета с тремя складками впереди, заложенными на левую сторону и застроченными на двадцать сантиметров от пояса, белая блузка с коротким рукавом и отложным воротником, и галстук. На этот раз она воспользовалась мужским галстуком, гармонирующим по цветовой гамме с юбкой и блузкой. Она его заузила, укоротила, и получился отличный женский галстучек. Он придавал строгость не только наряду, но и тому, кто был в него облачён. Завитые волосы отрасли, и она решила, разделив их впереди на ровный пробор, поднять к вискам, отчего чуть поднялись и брови, подчёркивая её принадлежность к азиатской крови. Выпив чай с бутербродом, оглядев напоследок себя в зеркале, осталась собой довольна. Она думала о Володе. Две недели, пока группа была в колхозе на уборке овощей, она купалась в облаке Любви, той Любви, которую себе навоображала, о которой мечтала. Это и была та Любовь, которая бывает на всю жизнь. Но пришло время возвращаться в город, и она не могла отказаться от свадьбы, на то было много причин, поэтому и вышла из машины, поставив точку на их отношениях. Сможет ли она жить без клёсовских восхищений, без разговоров о мироустройстве, без ласковых взглядов, без улыбки, возносящей за облака? Прошло только полтора суток, а ей уже не хватало всего этого, что наполняло её живительной силой, радостью жизни и стремлением к познанию неизведанного. Думала о той минуте, когда встретятся её и Володин взгляд: что он будет выражать. Думала о том, как поведёт себя после её отказа поехать с ним в общежитие и как дальше будет себя вести.

Проходя мимо клумбы, сорвала три астры: белую, розовую и лиловую – первый звонок всё-таки! Бабушка ничего не сказала, но посмотрела таким довольным взглядом, что Ната поняла: она – на высоте, и помчалась на всех парах к трамвайной остановке.

На конечной её ждал Глеб, и к корпусу подходили вместе, что немного испортило ей настроение. Так хотелось, чтобы Володя увидел её одну, без этого провожатого, но Клёсова не было видно. Его она хотела удивить и своим нарядом, и своей новой причёской, а не Глеба.

Володя ждал Нату на конечной остановке «тройки». Он стоял за стеклянной витриной магазина и его не могли видеть, выходящие из трамвая пассажиры, а он отлично видел всех. Видел, как на остановке задержался Глеб, видел, как у него округлились от восторга глаза, когда жёлто-зелёноглазое чудо появилось в двери, и…такая ярость проскрежетала зубами. Он отвернулся и пошёл прочь, а перед глазами стояла его неотразимая Талинка, к которой он даже подойти не может, потому что вчера дал Слово этому пижону. В корпус зашёл последним. Возле аудитории остановился, подождал преподавателя и зашёл перед ним. Ему совсем не хотелось ни с кем разговаривать и изображать радость по поводу начала занятий. Ната сидела за первым столом, а он уселся за последний. И сразу же между ними протянулась нить напряжения. Он ощущал её, и это было не только его напряжение, но и Натино тоже. Значит, она чувствует его взгляд и отвечает на него чувством. Что же скажет она ему после того, как сбежала с машины, по сути, пренебрегла им? В таких случаях люди расстаются, чтобы не напоминать о себе, но они вынуждены видеть друг друга ежедневно, ежечасно на лекциях пока учатся в одной группе. Это мука, нестерпимая мука, но он должен выдержать. А сможет ли? До колхоза он жил спокойной размеренной жизнью. И вот, появилась Тала, а с ней – сладкая радость и горькая мука. Но, как бы не горчила мука, разве он сможет отказаться хотя бы от мига сладости, сладости увидеть искорки в её глазах? И он понял, что отказаться от неё он не в силах. Будет мучиться, страдать, ревновать, но ловить каждый миг счастья, наслаждаясь мимолётным взглядом, «случайным» прикосновением, нежностью голоса. Он с нетерпением ждал звонка, чтобы заглянуть ей в глаза, тихо прошептать: «Пе-е-те-е-ли-и-чка, солнышко, ты моё». Что там говорил преподаватель о механическом оборудовании мартеновского цеха, он не слышал, переполненный своими мыслями и чувствами. Наконец-то, прозвенел звонок. Когда он выбрался из аудитории, переждав всех сидевших впереди него, Талы в коридоре возле аудитории не оказалась. Она стояла с Глебом у окна в конце коридора. И ещё одна помеха: Глеб всегда будет торчать возле неё на переменах. Как же ему заглянуть ей в глаза и сказать своё заветное? И он прислонился спиной к закрытой створке двери, уверенный, что она не пройдёт мимо. Прозвенел звонок на лекцию. У двери столпились входящие. Подошла и Тала, стала в сторонке, тоже пропуская всех вперёд. Неужели она тоже хочет остаться с ним один на один? Так и есть. Приблизившись, прошептала: «Пе-е-те-е-ли-и-чка», попав в унисон с его «Пе-е-те-е-ли-и-чкой». Увидев блеск в её глазах и поток любви, изливающийся из них в его сердце, ошалел от счастья. «Солнышко, ты моё! – прошептал, захлёбываясь в безудержной волне. «А ты – моё» – прошептала, задержавшись на мгновение. Клёсов понял, что с таким сумасшедшим от счастья лицом он не может войти в аудиторию, и отправился во двор охлаждать свой пыл. Она не отказалась от него, она тоже ищет возможность обменяться взглядами, излить чувства, поддержать словами. Она не побоялась войти со счастливым лицом, но у неё есть алиби – Глеб. Это счастье можно записать на счёт Глеба, а он открыт, как лысина старика. Все знают, что он может быть счастлив только от Наты. Какое же синее – пресинее небо! И глубокое, как его любовь! Какие же удивительные облака усеяли синь, переливаясь жемчугом счастья! Небо скрепляет их дальнейший союз, объединяя их земное счастье с небесным: Любовь – продолжается! Как важно ему было сегодня это узнать. Именно сегодня решалось, будут ли они вместе или нет, или она поставит на их отношениях точку. Не поставила. Она любит его! Какое же это счастье!

* * *

Это знакомое чувство, что появилось в первые минуты их встречи, присутствовало и во сне. Ему снился он сам – лихой всадник на вороном коне – ловкий, отважный до дерзости, искусный во владении всеми видами оружия, с лёгкостью владевший копьём и мечом. Обладая незаурядными способностями, чувствовал себя хозяином земли, и был готов к любой неожиданности, с равным безразличием относясь и к опасности и к славе. Сердце его было переполнено любовью к прекрасной девушке. Он мчался по весенней огромной степи к своей любимой. Свежая зелень, усыпанная ярким разноцветием, стелилась под ногами. Высокое синее небо простиралось над головой, а перед ним – глаза любимой.

В тот вечер, когда он узнал, что у неё есть мальчик и она никогда не будет ему принадлежать, он решил запереть свои чувства и выбросить ключ в глубокий колодец забвения, откуда не сможет его достать. Но, увидев её на следующий день, уже утром, после их разговора в умывальнике, достал ключик. Позволил себе наслаждаться её присутствием, пока рядом с ними нет её мальчика. В последний вечер в колхозе, прощаясь со своей любовью и любимой, спрятал его снова. И снова достал, вернувшись перед рассветом в свою комнату, и увидев её спящую на его кровати. И тогда он объяснился в любви и просил ответить на его любовь. Но она даже не позволила поцеловать её в губы. Ушла в свою комнату. И ключик с гулким стуком упал на самое дно колодца.

В тот осенний дождливый день, когда они уезжали из колхоза, он в третий раз достал ключик, и позволил себе уговаривать её остаться с ним. Но она была непреклонна. Он просил её, почти молил, но она была неумолима. Он дал себе слово, что такого с ним больше никогда не повторится, и она останется для него недосягаемой богиней, которой он будет любоваться на расстоянии, не прикасаясь, но слово своё не сдержал. Это было выше его сил, и он подчинился обстоятельствам. А в сложившихся обстоятельствах возможным общением с ней остались только взгляды. Она входила в аудиторию, бросала на него взгляд, и солнце взрывалось и рассыпалось яркими брызгами, а он шептал: «Солнышко, ты моё». Её глаза теплели, и она отвечала лёгким прикрытием век.

Иногда он срывался. Ему не удавалось устоять на позиции нейтралитета и проявлять к ней равнодушие, и он, оказавшись один на один в переходах между аудиториями, шептал ей на ухо заветное «пе-е-те-е-ли-и-чка». Он читал в её глазах ответ, в то время как губы были плотно сжаты, не проронив даже и намёка на звук. Они вздрагивали от напряжения, настолько плотно были сжаты, чтобы из них не вырвался звук. Он видел, как трудно ей удержаться от порыва нахлынувших чувств. И этого ему было достаточно, достаточно только на одно мгновение. В следующее он уже опять хотел видеть её вздрагивающие губы, быть рядом, ощущать тепло. Понимал, что долго не выдержит такого напряжения, но ничего другого не оставалось. Переводиться в другой институт нет смысла, потому что знал, будет и оттуда рваться к ней, ездить. Это только, если уедет на самый крайний север… да, и оттуда найдёт способ добраться до неё. Это свыше него, и он ничего с собой поделать не может, да и не хочет. Он не хочет лишать себя блаженства, окутывавшего его, когда она рядом. Он испытывает его впервые в жизни и хочет только одного – продлить. Остатки дня после лекции проживает в предвкушении завтрашней встречи. Рисует картины «перехвата». Но где? Они всё время на виду. Спрятаться никуда невозможно. Он знает её каждую минуту, он следит за ней, чтобы в любой возможный момент оказаться рядом. Но такая возможность бывает очень и очень редко. Иногда он думал, что для Наты это просто игра, потому что другого объяснения нельзя найти для её поведения. Но, когда утопал в жёлто-зелёном взгляде раскосых глаз, не сомневался в его искренности.

* * *

Луч медленно опускался, пока не упёрся в спинку дивана. Скоро он ударит в глаза, и надо будет вставать, а так хочется ещё полежать.

Когда-то в 1933-м году, когда дом был совсем новеньким и его жильцы только в него вселились, здесь было всё по-другому. Но это было так давно, ещё до того, как она пришла в этот мир. Это было в другой жизни, в чужой, не её. А в её жизни она помнит его с 45-го, когда вернулись из эвакуации. Родилась она за полтора года до Великой отечественной войны. Коробку дома с крышей дедушка, кадровый рабочий металлургического завода, получил в кредит. Всё остальное доделывали сами. Тогда, в 33-м дом был наполнен другой жизнью, другие краски, другие ароматы. А ароматы её жизни сопровождали и вне дома. Каждая пора года пахла по-своему. Ароматы будней, отличались от ароматов праздников. Праздники всегда пахли сдобным тестом, ванилью и «Наполеоном», вымытыми полами и накрахмаленными скатертями… Будни пахли борщом, бигусом и жареной картошкой. Луч подбирался к лицу. Пора было вставать. Сентябрьское солнце светило всё ещё ярко. Последние годы она видела его в Новочеркасске. Но в комнате окна выходили на запад, и солнце попадало к ним только после полудня. И то ненадолго, потому что путь лучам преграждали близлежащие строения. Она здоровалась с солнышком, когда утром выходила на занятия. Но идти было совсем мало – общежитие располагалось через дорогу от главного корпуса. А у студентов механического факультета, на котором она училась, занятия проходили в основном в этом корпусе.

Пока она вспоминала Новочеркасск, лучик упал на щеку. Ната зажмурилась, и он рассыпался на мириады тончайших канителек всех цветов радуги. Вот и опять она дома. Всё привычно, всё, как и прежде, и всё по-другому. Она не та наивная и беззаботная девочка, которая три года назад уезжала из дома на учёбу в институт. Забот пока у неё нет, а вот проблемы появились. Не сверши Глеб свой «подвиг», может быть, всё бы сложилось иначе. Она не перевелась бы в Донецк, не встретила бы Клёсова, и они, частицы броуновского движения, прошли бы по разным, отдалённым друг от друга траекториям. Но они столкнулись в том времени и в той точке пространства, в которой пересеклись и слились их траектории. Сколько было Володей, все ушли. Теперь этот. Надолго ли? Да, покорил, да, обаял, да, увлёк! Но сколько раз с ней примерно такое бывало?!

Давно она не просыпалась на этом диване, обласканная утренними лучами солнца. Она возвратилась в родной дом, чтобы снова из него уйти – после свадьбы будут жить у Глеба. Она ещё не была в его доме и не знакома с родителями. Это они с Глебом договорились сделать позже. Пусть привыкнут к тому, что его девушка в Донецке.

Уезжая в институт, всё, чем жила, всё, что воображала, строчки прозаические и строчки поэтические, весь свой придуманный и настоящий мир оставила здесь. Увезла его только малую толику в душе и сердце – фундамент, над которым надстраивала следующие этажи жизни… новой и неизвестной жизни. И опять, уезжая из Новочеркасска, оставила всё внешнее. Осталось только то, что осело в душе, остался опыт и знания, к которым будет добавлять следующий опыт и следующие знания. Наверное, ей надо было узнать, как живут студенты в общежитиях. И это студенческое общежитское братство, сформировало её отношение к жизни: «Один – за всех и все – за одного». Но из этого братства выпадали местные. Они были вне коллектива общежитских. Теперь и она такой будет, местной и Люба тоже. Она живёт на Рутченково.

Нате с детства трудно было рано просыпаться – она не высыпалась. Потом целый день болела голова, и она была «не в своей тарелке», особенно в институте, потому что в комнате укладывались спать за полночь, то ли сидя за лекциями, то ли рассказывая друг другу истории. Но и после этого, когда в комнате наступала тишина, Ната ещё долго не могла уснуть. На первом курсе это очень её изнуряло. К первой сессии подошла ослабленной, простудилась и заболела гриппом как раз в разгар экзаменов. О том, чтобы вылежать, и речи не могло быть. Первая сессия! Сессию она сдала, но получила осложнение и надолго слегла в больницу. Потом она научилась засыпать и при свете, и при разговорах – помог своей статьёй один психолог. Спасибо ему. Сегодня было воскресенье, и она могла спать до тех пор, пока не выспится. Глеба не будет. Он с родителями поедет на дачу. Придёт вечером, а может быть, и не придёт, если сильно устанет. Ната накинула халат и вышла во двор. Здесь, среди цветов, которыми бабушка засаживала всю землю перед домом, прошли её детство и юность. Сейчас в изобилии цвели астры от белых до тёмно-лиловых. Нести 1-го сентября в школу огромный букет разноцветных астр – было традицией. Бабушка так умела подбирать цветы по окраске лепестков, что у неё был самый красивый букет во всей школе. Снопы света падали на клумбы, высвечивая яркое разноцветье. Молодым рубином пылали георгины, во всей своей красе возносился к небу белый бульдонеж, алые зорьки и важные майоры от бледно-жёлтого до багрового рассыпались густыми вкраплениями по клумбам. Неизъяснимая прелесть родного дома, дома, в котором вырос, всегда ярче притуплённого однообразия ежедневной пестроты. Это что-то особое, что пеленает тебя, навивает воспоминания детства, чего-то первого, удивительного, потрясающего на всю жизнь. В лучах восходящего солнца ещё ярче зеленели листья веников – декоративного заборчика. Им бабушка отделяла прохожую часть двора от огромной клумбы. Вдохнув ароматы цветов и, налюбовавшись их свежестью, Ната прошла в сад. Решето листвы пропускало солнечный свет и он, высвечивая отдельные кусочки, делал сад похожим на калейдоскоп. Она направилась к сакральному стволу поверженной вишни, вернее, бревну. Время и погода делали свою работу, и оно потихоньку осыпалось, превращаясь в труху. Она погладила свою заветную «скамеечку», села.

– Здравствуй, солнышко, давненько мы с тобой не любились.

Ната смотрела на яркие лучи зажмурившись, разделяя их на множество разноцветных струн, тянущихся к ней от солнца. Нахлынуло давно забытое детское ощущение обоюдной любви. Конечно же, именно этого она искала в отношениях с противоположным полом, не понимая, что у людей другие, человеческие чувства. Это совершенно особые ощущения, которые она испытывала в детстве в такие минуты. Нечто похожее бывает, когда она рядом с Клёсовым, когда он смотрит на неё влюблёнными глазами и шепчет: «Солнышко, ты моё». Ничего подобного она не ощущает с Глебом. Почему она тогда до сих пор с ним? Этого она не могла понять. Что-то не давало ей принять решительного действия, что-то мешало, но что, она никак не могла ни понять, ни определить. Последнее время её мысли, о чём бы она ни думала, возвращались к дилемме: Глеб – Володя.

– Ната, ты завтракать будешь? – позвала бабушка, как в детстве, когда она подолгу засиживалась в саду на вишне, вырывая её из объятий солнечной любви, а сейчас – из тревожных мыслей.

Она на прощанье зажмурила глаза, сконцентрировав лучи в пучок разноцветных, туго натянутых струн, принимая их в себя, как прощальный поцелуй, отпустила и пошла в дом.

– Что тревожит тебя последнее время? Жалеешь, что перевелась в Донецк?

– Не-е-т. Не жалею.

– Жалеешь, что замуж выходишь?

– Это, пожалуй, так. Наверное, ещё присмотреться надо было.

– Сомневаешься в Глебе?

– И не сомневаюсь вроде, но что-то не то…

– Что «не то»?

– Не то, чтобы я хотела.

– Девушки всегда мечтают о принце на белом коне. Но белых коней на всех не хватает, остаются серые… да и белые со временем, вымазываясь в грязь, сереют.

– Значит, буду довольствоваться серым, хотя могла бы и белым.

– Почему «могла бы», а не «могу»?

– Потому что поздно. Выбрала того, кто на сером.

– А этот – на белом?

– На белом – проскачет мимо.

– Вспомни, что «лучше иметь синицу в руке, чем журавля в небе».

– За меня это кто-то помнит.

– Как это понимать?

– Какая-то сила держит меня возле него и не отпускает.

– Значит, это твоя судьба, хоть и не блестящая… а может быть, ты ещё просто не рассмотрела.

– Может быть.

* * *

Шла вторая половина сентября. Листва на деревьях ещё была густой и зелёной. Ещё блестела в солнечных лучах паутина и бесшумно носилась в воздухе, цепляясь за кусты и деревья, а по вечерам уже чувствовалось приближение холодов. Но какое красивое было небо! Им можно было любоваться целый день. Текли куда-то облака, представляя неповторимые сюжеты, меняя цвет и формы. Перекликаясь, летели на юг караваны перелётных птиц. А напоследок, в часы заката небо устраивало зрелище, не любоваться и не восхищаться которым было просто нельзя. А потом наступала ночь. Сколько звёзд горело, мигало и дрожало в бездонной глубине! Что там? Кто там? В чьей мы власти? Подвластная какой силе она поступает так, в разрез со своим чувством? Какие аргументы перевешивают и заставляют её делать именно то, что она делает, хотя желает совершенно другое? Замечала, что не первый раз в жизни, ощущает на себе влияние власти более мощной, чем власть мании или страсти, стремления к наживе или удовлетворения честолюбия. Исполнение приказов этого невидимого властелина не сулило ни первое, ни второе, ни третье и ни четвёртое. Никаких выгод! Ничем, не заинтересовывая, ничего не обещая, эта властная сила требовала действий. И Ната беспрекословно ей повиновалась, как повинуется сейчас. Эта настойчивая сила заставила её заниматься акробатикой, музыкой, интересоваться Грецией, сочинять стихи. Эта сила заставляет её путано строить свои отношения с мальчиками. Почему и зачем? Что же это за сила? Если допустить, что зашифрованный код судьбы человек прочитывает постепенно во время жизни и исполняет его – ему хорошо живётся: всё удаётся, он не болеет. Если не исполняет, то наказывается горем и болезнями. Пока это так – она преуспевает. Но она не может сказать о себе, что внимательно вчитывалась в свой код и, тем более, исполняла. Эти непонятные отношения с мальчиками… Так, что же тогда то, что происходит сейчас? Дополнительное задание или то, что она не смогла расшифровать или пропустила по легкомыслию? И это непрочитанное и не совершённое требовало свершения? Оно не давало спокойно жить, оно волновало и подталкивало к действию, стоило ей только зазеваться, замешкаться в суетливой сутолоке жизни. Оно подкрадывалось к самому сердцу, стучалось и требовало: «Ты должна сделать! Должна! И точка!» Оно ничего не объясняло: почему «должна», кому «должна». Это оставалось неизвестным. И это там не какой-то неопределённый призрак несвершённого, загадочный и непонятный, который маячит где-то впереди, в тумане будущего и тревожит душу. Это вполне конкретный осязаемый и осознаваемый проект. Она всегда точно знала, что и как должна сделать. И ей не один раз подсказывали и помогали принимать решения из создавшейся ситуации, и даже однажды утешали. Кто? Наверняка, тот или те, кто был заинтересован в том, чтобы проект состоялся. А что, если это не внеземная сила, не сверхъестественная, а коллективная воля людей, желающих этого, может быть, даже бессознательно? Сложившись вместе в мощный импульс, она отыскивает того, кто способен это выполнить и внушает ему. Ведь, всё, что она делала до сих пор, она делала не для себя, а для людей, вернее, с мыслями о людях.

* * *

Ната ожидала заведующего кафедрой металлографии. Занятия уже окончились, и корпус был почти пустой. До конца перерыва оставалось полчаса. Чтобы скоротать время ожидания, повернулась к окну, разглядывая деревья, небо и, как всегда, сочиняя причудливые сюжеты. Подумала: «Странно. Я одна в пустом коридоре и Володьки нет. Он такие моменты не…» не успела она додумать, как почувствовала лёгкое прикосновение губ в месте сопряжения линий плеча и шеи, поднимающиеся к уху. Всё в точности так проделывал Клёсов, когда они ехали из колхоза. Это его повадка. Глеб так не делает. Ему это никогда и в голову не приходит. Тёплые, слегка влажные поцелуи, чуть щекотали и возбуждали. Она резко повернулась к нему лицом, и оказалась зажатой между ним и подоконником. Впервые почувствовала его напряжённый фаллос. Он оказался на уровне пупка и выше. Володя молчал, но глаза его кричали: «Пойдём, пойдём отсюда!» Ната опустила глаза, не выдерживая этого крика:

– Не могу! Никогда не проси меня об этом.

– Это ведь выше нас. Подчинись.

– Уйди, прошу тебя.

Но он обнял за талию, прижимая ещё крепче к себе. У Наты перехватило дыхание, и судороги сковали низ живота. Мелкая предательская дрожь прошла по телу.