Текст книги "Бесконечно длинная весна"

Лида Стародубцева
Бесконечно длинная весна

Книга написана на шведском языке и выходит по-русски в переводе автора.

Дизайн обложки Татьяна Кормер

Корректоры Светлана Крючкова, Ольга Дергачева

Дизайнер-верстальщик Николай Кормер

Главный редактор Ксения Коваленко

Генеральный директор Татьяна Кормер

Black Sheep Books – проект ООО «Издательство Альбус корвус»

blacksheepbooks.ru

© Л. Стародубцева, текст, 2023

© Т. Кормер, оформление обложки, 2023

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2024

* * *

Бесконечно длинная весна

Я шла последние метры по длинной узкой улице, по обе стороны которой росли тополя и стояли двухэтажные деревянные дома. Смотрела, как мои туфли топчут пыльный тротуар: кажется, впервые в жизни шла по сухому асфальту в марте. Я совсем одурела от яркого солнца и бессонницы и чувствовала, что вот-вот достигну той фазы усталости, когда мозг подключает тайные ресурсы. Сначала испытываешь возбуждение, потом наступает бодрость, затем включается сверхвосприимчивость и наконец накрывает паранойей. Туфли были новые, из кожзама цвета шоколада и латте, купила я их за половину распродажной цены на журнальный гонорар в конце прошлого лета. Вот они и дождались первой прогулки, но радости не было. Все было так странно: март без слякоти, бессонница, да еще и с Тео такая фигня.

Дойдя до дома, я легла на кровать, прямо на покрывало, и желтая синтетика заскрипела, как строительная пыль на зубах. Даже огонь не пришлось разводить, в комнате было совсем не холодно. Удобно, конечно, но обычно в это время года я таскала корзину с дровами через двор, еще покрытый мокрым снегом, мимо черных кратеров там, где накапало с крыши и пахнет талым льдом и перезимовавшей прелостью.

За пару часов до того я впервые побывала в отдаленном районе, до которого не доходил ни один автобусный маршрут. Может быть, так запланировали градостроители, чтобы пациенты, которым все-таки удалось сбежать, не могли сесть на автобус и поехать домой. Или куда там хочется поехать, если вообще куда-то хочется, когда тебя накачали нейролептиками, действие которых еще до конца не изучено.

Такси мне было не по карману, это взял на себя знакомый Тео. Он представился Валерием, но мне казалось, что это ненастоящее имя. И что лицо тоже ненастоящее. Не то чтобы маска, но как будто сто лиц сложили и разделили на сто. Глаза как иллюстрация к понятию «глаза». Рот такой неприметной формы, что даже самая цепкая память не смогла бы впоследствии восстановить его контуры. Только на правом ухе, сверху, была щербина, будто кто-то решил, что человек совсем без опознавательных знаков рано или поздно привлечет к себе внимание.

Этот Валерий позвонил мне несколькими часами раньше. Сказал, что он друг Тео, и сообщил, что того положили в психиатрическую больницу. И что Тео хочет повидать меня. Валерий занял место рядом с водителем, я села позади него и всю дорогу смотрела то на отметину на его правом ухе, то на пыльные тротуары и стены домов, гаражи, железные коробки складских помещений, потом еловый лес, лес, лес, а потом мы приехали.

Больница располагалась в трехэтажном здании из желтых панелей средней потертости. Вахтерша записала наши паспортные данные в толстую тетрадь, и я удивилась, что охранников, кроме нее, не было. А что, если пациент вроде Тео, у которого грудная клетка с оркестровую яму, решит сбежать? Как она его остановит?

Но Тео не собирался никуда сбегать. Он вышел в комнату для посетителей: выглядел как обычно, если не считать немного распухшей верхней губы и отсутствия пары зубов. А чего я, собственно, ожидала: привидение в больничном халате? Что он истощал за двое суток? Что будет бросать дикие взгляды на воображаемых посетителей или таращиться в стену невидящим взглядом? Я надеялась, что выбили не те имплантаты, за которые его жена Татьяна недавно отдала всю зарплату.

– Значит, ты все-таки попал сюда, – сказала я.

Желтый взгляд Тео уцепился за мой.

– You can’t hold the hand of a rock-n-roll man very long, – ответил он тягуче и гнусаво, как будто цитировал Боба Дилана, а не Джони Митчелл.

Одет он был в темно-синие треники и безразмерную рубашку яркой расцветки. Заметив, что я разглядываю желто-черно-зелено-красные геометрические формы на ткани, Тео раскинул руки так, что пластмассовый стул, на котором он сидел, качнулся. Я испугалась, что он упадет навзничь.

– Это я себе тут выменял, – сообщил он.

– На что выменял?

– На футболки, которые Татьяна принесла. Вчера. И эти тоже, – он медленно наклонился вперед и по-детски ткнул в черные резиновые тапки.

Тут я поняла, что гнусавым и тягучим его голос был из-за приличной, наверное, дозы успокоительного. И подумала, что никакие седативные препараты в мире не могут лишить Тео способности располагать к себе людей. В любом месте и в любое время ему дарили вещи, деньги, улыбки и личное время. Я вспомнила бабушку в очереди за пакетом молока, которое Тео выхлестал, как только мы вышли на улицу. Бабка была злая, как оса: ругала тех неизвестных, что подняли цену на ряженку, и Тео стал шутить, что монетки у нее серебряные, и врать, что ряженку можно делать из прокисшего молока в духовке. Бабкино сердитое лицо разгладилось, и вот она уже смотрела по-матерински и вместе с тем застенчиво на странного здоровяка в старомодной дамской шляпе с черным пером.

Я хотела узнать, зачем он попросил меня приехать, но почему-то спросила:

– Тео. Что ты тут делаешь? Как ты тут оказался?

Он стал рассказывать спокойно и глядя прямо мне в глаза, как будто составлял рапорт о происшествии. Как и всегда, когда докладывал об очередном безумном событии своей жизни. Его явно не интересовало, как описанные события соотносятся с нормой и требованиями разума.

Они с Валерием пошли в «Гирвас», чтобы поесть солянки. После, вспоминая его рассказ, я подумала, что тут-то безумие и началось: Тео ненавидел солянку в «Гирвасе» и утверждал, что там экономят на вареной говядине, компенсируя избытком копченой колбасы, да еще и двойной лимон не кладут, хоть аккуратные студенты-официанты всегда кивают и записывают. Как бы то ни было, они отправились в «Гирвас» и там, конечно, встретили знакомых. Заказали солянку. Все пили, кроме Тео: он с какого-то перепугу держал обещание, данное Татьяне за неделю до того. Говорили о новом фолк-рок-фестивале, на который, возможно, могли выделить денег финны. Главное, ловко сформулировать цели международного сотрудничества.

Реплику о финансировании вставил Валерий, как и еще несколько деталей. Голос у него был не низкий и не высокий, не звонкий и не сиплый, и после каждой фразы оставалось ощущение, что она и сказана, и не сказана.

В общем, они обсуждали помещения и группы, которые могли войти, а могли и не войти в список: кто слишком фолк, кто слишком рок. Кто-то сказал к тому же, что, раз затея финно-угорская, то нечего смешивать с русскими и прочей столичной фигней… Тео как будто возразил, мол, кто они такие, чтобы решать, кто достаточно финн или карел, а кто нет. Что давно уже нет таких, кто либо то, либо другое, если вообще когда-то были – разве что в бронзовом веке… И кто такие вообще карелы… «Точно не ты», – будто бы ответил оппонент, имея в виду, что ни имя, ни фамилия Тео не были карельскими или финскими. «А если уж решил дурить людям голову, то имей в виду, что по-фински Федор будет Теуво, а по-карельски Хуодари. Великий карельский фолк-рок-певец Тео Малец – это, бля, смешно!» – будто бы заявил обидчик, после чего Тео взял гитару и со всей дури ударил его по голове.

Мама Тео была карелкой. Папа Тео был карелом. Они не были женаты, мама вышла замуж за другого, когда Тео был совсем маленьким. Ему дали белорусскую фамилию. Так что в новом свидетельстве о рождении было написано «Фёдор Малец», а карельская бабушка звала его Хуодари, но Тео никогда не собирался делать это имя сценическим. Почему – никто не знал, а когда спрашивали, то Тео отвечал – если был в настроении, – что прежде чем научился играть на кантеле, упражнялся на яйцерезке. Загадочное высказывание – особенно для тех, кто знал, что кантеле Тео не особо любил, а когда требовалась этническая составляющая, брал с собой нюккельхарпу. Она досталась Тео от какого-то шведа на фестивале в Вазе. Швед пришел в полный восторг от знаменитого рычания Тео, приняв его за горловое пение. Биологический отец Тео женился на украинке, у них родился сын, которому досталась карельская фамилия Лембоев и имя Александр, которое при желание легко можно было переделать в Сантери. Так что гипотетически где-то в родной деревне у Тео был полубрат Сантери Лембоев, и скрасить этот факт не могло даже напоминание о том, что «лембой» означает «мелкий черт»: на это Тео отвечал взглядом уже не желтым, как железистая онежская вода, а коричневым, как карельский бальзам.

– Но если ты его избил, – спросила я, – то почему ты не в СИЗО или где-нибудь там еще? Что ты тут делаешь, Тео?

Оказалось, что чувак, указавший на несоответствие между некарельским именем Тео и его сценической идентичностью и получивший за это гитарой по голове, встал, отряхнулся и ушел. А вот Тео вышел в проход между столиками, снял джинсы, присел и насрал кучу, после чего его, конечно, выставили за дверь. Больше он ничего не помнил.

Я легко представляла себе эту картину. Официантка, готовая подать калитку и чайник чая туристу, вероятно, только что прибывшему московским поездом, остановилась и смотрит на Тео с равнодушным видом – юная, но уже достаточно опытная, чтобы ничему не удивляться. Другая официантка оборачивается, прервавшись в размышлениях о том, что заказавший калитку москвич, вероятно, означает необычно ранний приток любителей северной природы: связано ли это с тем, что в панорамном окне ни намека на почерневшие сугробы? Ведь обычно в это время года в тающем снеге едва намечаются контуры собачьего дерьма. Бармен делает вид, что смешивает напиток, которого никто не заказывал. Но вот он бросает все и кидается к Тео, чтобы вывести того из зала. Единственное, чего я не могла себе представить, – это скорость действий.

– Но получается, что ты… что ты… очень быстро какал.

– У меня понос с тех пор, как бросил пить. У меня так всегда, когда завязываю, – пояснил Тео и впился зубами в светло-зеленое, почти белое яблоко, которое только что выудил из кармана растянутых треников. Он откусил сразу половину, и сердцевина удивленно уставилась на него мелкими карими глазками, будто удивляясь, что можно быть таким кусачим, потеряв два зуба.

«Наверное, и яблоко на что-нибудь выменял. Интересно, на что», – машинально подумала я и спросила:

– А зачем ты это сделал?

– Помнишь, как та баба сказала: творчество, творчество… а если я на ковер насру – это тоже творчество?

– Ну… – я слабо припоминала байку о чиновнице от культуры, которая таким образом выразила недовольство какими-то местными художниками, слишком свободными в выборе средств. Эту байку Тео рассказывал в разных местах и компаниях таким тоном, что я никак не могла понять, на чьей он стороне – художников или чиновницы. Но теперь стало ясно. – А с зубами что? Это тоже там, в «Гирвасе»?

– Не, – он помотал головой и тут же схватился за лоб, как будто ему стало нехорошо. – Это было до. Или после.

Я смотрела, как Тео жует с открытым ртом, на черную дыру на месте выбитых зубов, и испытывала смесь жалости и отвращения. Как будто физическая беззубость раскрыла какую-то тайную слабость, причину постоянных метаний этого непостижимого человека, его беспорядочных скитаний по морям, по волнам, в которых было много сирен, но ни одной Пенелопы. Ибо Татьяна Пенелопой не была, хоть и ждала – c мясным супом, с сухими носками, иногда – с собранным чемоданом, который всегда в итоге разбирала.

Говорили, что Татьяна была замужем за хорошим мужиком, но бросила его, когда поняла, что он никогда не сделает ей больно. Вскоре после этого она подобрала в хлам пьяного Тео у «Гирваса» и приволокла домой. Так они с тех пор и жили. Волшебный клубок Татьяниного милосердия разматывался, указывая Тео путь в культурных лабиринтах города. Ему надо было всего лишь найти какую-то точку, над которой планеты сложились бы в ладную фигуру, приносящую счастье и успех, но все было напрасно. Концерты, студийные задания и совсем уже интересные подработки вроде записи рыка чудовища для мультика – все приходило и уходило, как волны, как желтая пена у берега. Однажды Татьяне удалось собрать людей и деньги для однодневного фестиваля с Тео – хедлайнером, но за день до события он отдал свою привезенную с американских гастролей гитару молодому дарованию, которое тут же ее кому-то загнало за бесценок. Проблема была не в отсутствии инструмента, а просто – Татьяна сдулась и перестала стараться. А может быть, она поняла, что вовсе не Тесея притащила домой. Однажды, после нескольких суток спонтанных квартирников, она спросила Тео, спал ли тот с кем. Он посмотрел на Татьяну долгим, обиженным взглядом и сказал: «Ну естественно… а ты что думала?» Хотя вот, в больницу она все-таки приходила, принесла футболки, и я была уверена, что, когда Тео выпишут, он вернется домой к горячим кастрюлям и чистым простыням.

Однажды, когда мы с Тео шли по парадной улице города – разумеется, имени Ленина, – протянувшейся от неоклассического шпиля вокзала до упрятанного под гранит берега озера, он сказал что-то про «московских педиков», которые вот-вот побредут с рюкзаками по этому самому маршруту – к «комете» на Кижи или к гостинице с видом на серо-синие волны.

– Ничего не имею против педиков, – добавил он, когда я попросила выбирать выражения, – и против Москвы тоже. Мы с Татьяной едем туда, кстати, через две недели. Будем сниматься в ток-шоу на FunTV.

– Ого, – я не смотрела фантивишных ток-шоу с тех пор, как закончила школу. Тогда я убивала час за часом их тупой, но отлично срежиссированной болтовней и ждала, как можно будет начать жить. И теперь все-таки почувствовала укол зависти. – А тема какая?

– «Я живу с чудовищем», – ухмыльнулся Тео. – Не я то есть, а Татьяна. Ее бывший однокурсник там сценарии пишет.

Но ты не чудовище, Тео, подумала я. Ты лембой.

– Как там погода? – спросил он, бросив взгляд в пыльное окно комнаты посещений. Вопрос застал меня врасплох: такие мелочи обычно мало интересовали Тео. Он мог гулять по десятиградусному морозу в чужой юбке без колготок и даже без трусов, вежливых разговоров о погоде не вел.

– Странная, – ответила я. – Снега нет, все высохло и пылит. Солнце глаза режет. Если началось уже сейчас, то будет бесконечно длинная весна.

– Во бля, – он скосил глаза. – Опять жрать феназепам. Уже и не помогает, кстати. Только чувствую, как мозг сползается и расползается, как клопы, куча клопов ползает в башке.

Тео ненавидел переходные периоды, не выносил весну и осень. Он мог терпеть сильный мороз и давящую жару в Крыму, куда они с Татьяной ездили каждое лето, чтобы урвать несколько недель чрезвычайного перемирия. Но вот затяжные колебания северных весны и осени не терпел. Он страдал от вида голых, ярко освещенных ветвей и земли, не покрытой ни снегом, ни зеленеющей травой. Ему было худо от всей этой неопределенности, от ожидания. Мне казалось, что его страх перед пограничными периодами был связан со стремлением его сущности к однозначным, концентрированным проявлениям. Они, как ни парадоксально, не имели ничего общего с цельностью и собранностью. Как будто его путь был не дорожной полосой, а россыпью светящихся точек – как искры над горящей еловой веткой или вокруг бенгальского огня в новогоднюю ночь. Может быть, поэтому вопрос его карельскости и был больным местом, пусть Тео и не подавал виду – по крайней мере, до инцидента с гитарой по голове. Но такое случилось впервые. Как будто Тео пытался ухватиться за возможность быть чем-то определенным – пусть даже мифическим и мистическим. Быть частью общности, которая неизвестно, существовала ли вообще, и поэтому не требовала лояльности и подчинения.

– Знаю. Я тоже впадаю в манодепрессив весной. Спать не могу. Это шок от солнца. И пыль на улицах. Ты только не пей, – сказала я без особого нажима, осознавая бессмысленность таких призывов. – Ладно, Тео. Зачем ты попросил меня приехать?

Тео повернул голову еще на пару сантиметров в мою сторону, медленно поднял брови, потом опустил:

– Я не просил тебя приезжать.

Я посмотрела на Валерия, сидящего у зеленой стены. Лицо не выражало ровным счетом ничего. Толком не зная почему, я тоже ничего не сказала, не спросила, не выразила удивления, как будто один вид этого невыражения нелица вселял неуверенность. Или равнодушие. Или страх.

– Ну что ж, – сказала я. – Тогда у меня дела. Тогда я поехала.

Тео опять раскинул руки, но на этот раз не так сильно. Стул даже не покачнулся.

– Ты что, даже покурить не привезла? – спросил он, внезапно шепелявя, как будто язык только что обнаружил отсутствие двух зубов. – Вообще ничего не привезла? А чего тогда приезжала?

В горле что-то набухло, потом знакомо защекотало в носу, вокруг глаз стало горячо. Это было совсем лишнее: только не на фоне этих зеленых стен. Только не у этого пыльного окна. Только не на глазах у этого бледного растения, которое живет вопреки всему в своем казенном горшке. Только не на этом проклятом пластиковом стуле! Злость быстро пришла на помощь.

– Fuck you, – прошипела я.

– What? – он уставился на меня широко раскрытыми глазами. – Fuck me? Maybe… – пожелтевший кончик указательного пальца театрально искал меня в воздухе. – Maybe fuck you?

Слипшиеся пряди светлых волос, чудовищная рубашка, вся эта заторможенность – отчасти деланная, отчасти фармацевтического происхождения – на все это невозможно было смотреть без смеха. И я засмеялась от души, чувствуя, как опять подкрадываются слезы, и слава богу, что он ухмыльнулся в ответ: я вспомнила, что решила уйти в обиде и гневе.

Такси прибыло почти сразу по звонку Валерия. Я задумалась, что за номера он набирает: так быстро, в такой отдаленный район. На этот раз мы оба сидели на заднем сиденье. Машина покатила вдоль опушки леса, я смотрела в необычайно чистое окно и через некоторое время услышала неголос Валерия:

– Интересная он фигура.

Я не могла не согласиться. Интересный лембой в теле Вяйнемёйнена.

– Большой музыкальный талант.

Да, талант. Он проживал свою музыку. Он жил свои песни, жил свои концерты, он сам был один сплошной концерт. Он мог сыграть на стуле, на надутом пакете, на стеклянной банке, да хоть на яйцерезке – все обрамляло его голос, его жалостливые стоны и жуткое рычание, раскатистый финский «rrr» и свист «sss». Он выкрикивал свою тоску так, что каждый принимал ее за свою. Он выкрикивал свою безудержную радость – всегда с перехлестом, на грани разрушения, саморазрушения. Да, он был большой талант и принимал любую похвалу равнодушно или презрительно, но после шептал, будто доверяя интимную новость: «Они сказали, что я офигенный! Они сказали офигенный, слышала?»

– Харизма, – продолжал Валерий. – Корни в культуре… карельской. И в финской, ведь это одно, не так ли? И Тео, представьте себе… – он на секунду умолк, – выдающийся, так сказать, карельский музыкант – он нужен нам, правда? Я не боюсь преувеличений, и это не преувеличение. Разве нам, карелам, не нужен духовный лидер, способный пробудить нацию…

– Какую нацию? – я вдруг почувствовала, что не спала уже почти сутки. Пыталась следить за мыслью, но слышала какую-то смесь высокопарностей.

– Карело-финскую нацию. Ведь нам нужен такой, или даже такие – точки силы, которые поведут нас прочь от власти Москвы, к новой независимости? Может быть, даже к союзу с Финляндией?

Такое я, конечно, слышала и раньше, но помнила больше как разрозненные реплики на радио в девяностые и обрывки взрослых разговоров: независимая Карелия, вот было бы круто. Мама всегда говорила «там в России» и «тут в Карелии». Иногда кто-нибудь возражал, что независимой республике нужна независимая экономика, но на это кто-нибудь другой отвечал, что у нас же лес, о-о-о, у нас столько леса! И я представляла себе, как свободной Карелия идет в лес и собирает чернику, бруснику, грибы. Полные ведра, ведь лес – наше богатство, и ни в чем нам не будет нужды. «Это Юкко, это Микко ищут клюкву и бруснику», – читала я в тоненьком сборнике стихов для младших школьников, и голубоглазые широкоскулые дети на акварельных иллюстрациях воплощали будущее, которое как будто уже есть, но где-то не здесь. Говорили и о Финляндии, которая желает нам добра и хочет помочь, не как бедному родственнику, а как любимой сестре… Эти семейные метафоры как-то сливались с образами эпоса «Калевала», который я, как и большинство карельских детей, не читала, но знала по гравюрам на стенах, спектаклям в кукольном театре, пересказам рун в учебнике краеведения, по всему этому вороху вторичного материала, призванного помочь нам узнать и сохранить… что?

– У меня есть идея, план запустить проект национального культурного пробуждения. Первый шаг – уличный театр, интерактивный, музыкальный. На карельском, финском, русском. Возьмем площадь Кирова… символично, да? Киров – революционер, любитель театра, сильный лидер, оппозиционер, насколько тогда это было возможно, конечно… Вы знали, что псевдоним Киров образован от имени Кира Второго? Объединителя иранских народов? Неважно. Будем стремиться создать карело-финский колорит, так сказать, и историческая память – важная часть… чтобы Москва поняла, что мы не их, что мы хотим вырваться из цепких рук Кремля, да? Это затратно, да, но деньги есть. Нам нужно построить сеть контактов из тех, кто всей душой за новую региональную идентичность… за Карелию два точка ноль…

Я закрыла глаза и увидела перед собой осьминога: вытягивает щупальца одно за другим, ищет… или нет, подстерегает, слившись с окружающей средой, нащупывает – и хватает. У осьминогов есть глаза или они двигаются вслепую, вот что интересно. Распуская и собирая восемь ног… или рук. Так они передвигаются? Я вдруг вспомнила рассказ знакомой о том, как ее маленький сын спросил, сколько подмышек у осьминога… Восемь, наверное? Глубины моря поражают воображение, животные двигаются там с поразительной точностью, хоть и не имеют наших человеческих инструментов узнавания и ориентации. Надо сосчитать подмышки осьминога… Одна, две…

– Я слежу за вами, – донеслось сквозь толщу воды, – то есть читаю публикации. Нам и правда нужен человек с вашим интеллектом и коммуникативными навыками, который мог бы прислушиваться, исследовать… культурные круги, особенно учитывая широту ваших культурных интересов… вы могли бы сделать важный вклад, собирая сведения…

Я старалась сосредоточиться на затылке водителя такси. Какой аккуратный водитель, если это вообще такси… Больше похож на человека с должностью в государственной организации. Я посмотрела на Валерия, но тут же отвела взгляд: невозможность поместить это лицо в какой-то отсек хотя бы кратковременной памяти парализовала чувства. Я опять уставилась в окно. Машина ехала мимо больших глухих кирпичных коробок. Что это за фабрика? Или склад?

– Надо изначально быть таким вот, как вы, чтобы взяли на работу туда? Или вы не говорите «взять на работу»? Говорите, наверное, «принять» или там «посвятить»? – спросила я, чувствуя, как сердце скачет галопом и кровь приливает к голове – то ли чтобы доставить побольше кислорода, то ли чтобы язык опух и умолк. – Или такими становятся, прослужив какое-то время? Как вообще такими становятся? Едите вы, что ли, что-то, чтобы все черты вот так вот сгладились и голос стал такой вот прямой ниточкой: «ба-а-а-а-а»… Скользкие, как водяные змеи.

Меня охватило такое воодушевление, какое после вспоминаешь c ужасом. Туман в голове и твердая убежденность юного человека в том, что неприятности случаются только с другими. Мы были даже еще не на полпути к моему дому, машина только выехала на Первомайский проспект, бесконечно длинный и как будто прямой, но с развилкой в конце, которая на самом деле была слиянием с другой улицей, поменьше. Я вдруг подумала, что если бы мы поехали другой дорогой, на пару километров ближе к озеру, то оказались бы на Октябрьском проспекте. Эта часть города жила между маем и октябрем, между весной и осенью, между ожиданием и ожиданием.

Валерий не ответил. Краем глаза я видела, как он сидит и смотрит прямо перед собой. Наверное, очень профессиональное поведение. Машина повернула на Ленина и остановилась перед «Гирвасом».

– А давайте-ка по скандинавской каше, – сказал Валерий, внезапно повернувшись ко мне. – Тут ее отлично варят.

– А давайте, – мне вдруг стало казаться, что мы еще поговорим.

Валерий выбрал столик у окна, из которого было видно припаркованную машину. Водитель остался ждать за рулем – теперь уже никто не делал вид, что это такси. Я разглядела его лицо через лобовое стекло. Он сильно смахивал на длинного Серегу, которого в пятом классе оставили на второй год и определили за пятую парту первого ряда, ровно у меня за спиной.

Валерий заказал две рисовых каши по-скандинавски и воду. Я попросила чаю. «С песочком?» – спросила официантка, и меня окатило волной эмпатического стыда и нежности. «Нет, спасибо, сахару не надо», – ответила я. Как только она удалилась, Валерий заговорил со мной тем же глухо-звонким голосом, что и в машине.

– Вы зря так – змеи. Вы же умный человек, живете в мире нюансов, так? Знаете, что кроме черного и белого есть много цветов. Вам кажется, что мы служители зла и вас к себе зазываем. Но мы же не в фэнтези. Кстати, даже там уже нет однозначного добра и однозначного зла. Жанр развивается, так сказать. Собирать сведения, документировать – то, что я вам предлагаю, – это, можно сказать, художественная деятельность, своего рода творчество. С чего вы взяли, что мы все используем против людей? Мы действуем в интересах народа.

– Которого? – не удержалась я.

– Населяющего территорию нашей страны, – невозмутимо ответил Валерий. – А вот и кашку принесли. Говорю же, они здесь молодцы. И денег особо не дерут, и корицы не жалеют.

Официантка поставила на стол мисочки с кашей, украшенные настоящими коричными палочками. Обычно кашу подавали только с молотой корицей. Мне ужасно захотелось облизать свою коричную палочку и сунуть в карман, извлечь хоть какую-то пользу из этой неприятной беседы.

– Вы так и в тридцатые годы действовали? – спросила я, чувствуя раздражение от того, что полоска ароматной экзотической коры скоро отправится в помойное ведро – ведь не украсят же ею потом новую порцию каши. – Так же орудовали ловкими осьминожьими щупальцами? Так инфильтрировали финскую диаспору, выискивая нежелательные настроения? «Национальное пробуждение», «автономия», «независимость», «многоязычие»… Та же наживка была? Так вы взяли мою восемнадцатилетнюю бабушку, которая еще даже не успела толком выучить русский? Или гребли всех, скопом? Знали, что вам ничего за это не будет?

Валерий слушал, глядя куда-то мне в лоб.

– Бабушка ваша из перебежчиков, насколько я понимаю. А вот скажите мне, как же так, привезли ее к нам в четырнадцать, а к восемнадцати она «еще даже толком не успела выучить русский»? Какие-то странные строители коммунизма, – Валерий сунул в рот еще ложку каши, с набитым ртом он говорил будто более человеческим голосом. – Вавилонскую башню, как известно, не достроили из-за проблем, так сказать, с коммуникацией, а они собрались светлое будущее творить каждый на своем языке. На территории нашего…

– И еще не знающих русского ужасно неудобно допрашивать, да? Сколько ни пытай – ни бе ни ме, правда? – от запаха корицы вдруг замутило. – Это ваших учителей должно было сильно раздражать.

– Вы преувеличиваете значение преемственности в нашей профессии, – отозвался Валерий. – Сегодня в основе защиты территориальной целостности лежит совершенно иная концепция.

Это прозвучало как начало какой-то тоскливой презентации, и я вдруг снова почувствовала, что ужасно давно не спала. Попробовала каши, но разбухшие рисовые зерна липли к деснам, и хотелось домой.

– Знаете, – сказала я, снимая рюкзак со спинки стула, – вот некоторые говорят: посадили – значит, было за что. Я с вашим водителем, кажется, в одном классе училась – он, наверное, тоже так считает. Точнее, я училась, а он меня угольником между лопаток тыкал и тетради мои рвал на полоски. Но раз рвал – значит, наверное, было за что. Я пойду, ладно?

Валерий проглотил ложку каши и запил водой прямо из бутылки.

– Ладно, до свидания, до новых встреч.

– Классно придумали, кстати, использовать Тео. Конечно, я поехала, а как же. Вы все-таки настоящие профессионалы.

– Отдыхайте, вид у вас не очень. И не берите в голову – может, никаких «нас» вообще не существует, – почти ласково добавил он.

Я вышла из «Гирваса» и зашагала в сторону озера, чтобы вскоре повернуть на улицу имени еще одного революционера, потом очередного идеолога и наконец пройти последние километры по улице Луначарского: луна и чары, красивое придуманное имя министра просвещения. Поворачивая с улицы на улицу, я всякий раз проходила под окнами высокого первого этажа сталинки: они будто цементировали сочленение улиц.

Лежа на шершавом желтом покрывале, я закрыла глаза и увидела похоронную процессию. Хоронили Тео, ведь это был вопрос времени, это всегда вопрос времени. В его случае – нескольких месяцев или нескольких лет. Остаток его жизни, наверное, можно было измерить дозами стимулирующих и седативных веществ, которые ему предстояло влить, проглотить, вдохнуть. Вдруг это стало так очевидно. Даже грустно не было, хотя я всегда любила погоревать заранее. Кто войдет в похоронную процессию? Да кто только не войдет. О да, это будет бесконечно длинная процессия: музы и братушки-музыканты, и их музы, и их жены, и Татьяна, и все эти бесчисленные заседатели «Гирваса», которые обожают бухать с музыкантами, и парочка чиновников от культуры… и какой-нибудь Валерий, беглая чертова овца с отметиной на ухе. И кто-нибудь обязательно будет играть, может быть, даже на нюккельхарпе, которую Тео еще успеет подарить очередному молодому дарованию. Собаки будут лаять, и кто-нибудь будет держать связку шариков, черных, и они вырвутся из руки и полетят вверх, к верхушкам елей. Кто-то поднимет лицо к деревьям и к небу и крикнет: «Прощай, Тео, передавай там привет!» И черные шарики сперва зацепятся за еловую ветку, но потом их подхватит порыв ветра и унесет прочь навсегда.