Текст книги "Бесконечно длинная весна"

Шива мурлычет, в кои-то веки. Или это Гусин живот? Однажды Гуся рассказала Люде, что Шива никогда не мурчит. Это потому, что его слишком рано отняли от мамы, пояснила Люда. Короткое «мр-р» и больше ничего. Наверное, все-таки живот. Гуся встает и идет на кухню. Брошенная на пол сумка раскрыта, молния… Гуся сует внутрь холодную, потную руку. Расческа, записная книжка, ручки, носовые платки, все – кроме кошелька. Гуся садится на стул возле кухонного стола, пусть слезы текут рекой. Хорошо, когда есть над чем поплакать, слезы – санитарная необходимость. Докапав последние капли, Гуся берет носовой платок и сморкается.

– Знаешь, Шива, – говорит она, – буду считать, что это жертва твоим приятелям-богам.

Перед выходом из дома Гуся в профилактических целях принимает ибупрофен и парацетамол. Проездной она в каком-то замешательстве сунула в карман вместо кошелька, и это большая удача. Путь двенадцать километров по прямой превращается в шестнадцать, если метро плюс автобус. Гуся опять в сапогах-каблуках: она не из тех, кто сдается. Люда похвалит. Придется попросить ее одолжить денег. «Конечно, а как же, сейчас сброшу на карточку, какой у тебя…» «Не выйдет, карточки нет». «Боже ты мой, что случилось?» «Уснула в метро». «Господи, деточка, совсем из сил выбилась, что…» «Пару тысяч, пока карточку не восстановят». Люда сделает большие глаза, покачает головой, пойдет в свой кабинет, вернется с пятью тысячными купюрами в руке. «Если надо будет еще – скажи. Вдруг долго делать будут. С голоду помереть не дам». Поворачивается и уходит, свежеосветленные пряди поблескивают в полутьме.

Этот узкий проход у кофейного автомата, наверное, служил сервировочным ходом между кухней и бальной залой. Большие, начищенные до блеска подносы с искрящимися бокалами, восхитительным шербетом. Тогда их кабинеты были – чем? Может быть, комнатами прислуги или кладовыми – да, разумеется! Если, конечно, эти каморки существовали уже тогда. Может быть, эта квартира не такая уж и нетронутая, неперестроенная. За столько-то десятилетий… Гуся жмет на максимальную крепость. За спиной возникает Люда, дышит перламутрово-благоуханным бюстом. Шепчет:

– Котэ сегодня обедает рано!

– Угу.

Красная ливрея ритмично пинает штырек, торчащий из каменной плитки прямо перед ним. Завидев Вообще-то Константина, выпрямляется. Наверное, вытянулся бы и перед Гусей, если б шла первой. Она останавливается на углу, считает до десяти, потом идет к ливрее, здоровается. Взгляды сталкиваются и отскакивают – его удивленный, ее решительный. Входная дверь, сразу направо, в туалет, там короткая пауза. Мыло пахнет жженым сахаром. Откуда Гусе знать – ниоткуда. Может, он мечтает, чтоб его заперли в закутке, где ксерокс и бумага штабелями, вместе с Людой и ее сверкающими браслетами. Может, ему нравятся пытки понарошку. Чтоб за шиворот рубашки сыпали кубики льда. Или самому делать что-то такое с другими. «И для начала – я буду обливать вас ледяной водой, по ведру в день». Каблуки не касаются пола, Гуся крадется к столику между аквариумом и колонной. Он занят. Всему надо дать еще один шанс, всегда можно пойти еще на один риск. Она садится за столик рядом с прежним, полностью обозримая для того, у кого глаза на затылке. На идеально выстриженном затылке. Рано или поздно он станет брить голову, чтобы выровнять: ноль равен нулю – но пока: кратчайшие волосинки у шеи, золотистые в теплом свете ресторанных ламп, а на макушке длинней. Мягко-широкая спина бежевого пиджака. Люда говорит, что светлые оттенки одежды в темное время года – признак крайне утонченного, смелого вкуса. Если бы все, кроме Гуси и Вообще-то Константина, заболели гриппом. Если бы этот ресторан закрылся, потому что все в этом большом городе заболели, все кроме. Тогда Гуся сидела бы в большой столовой, бывшей бальной зале, и он тоже сидел бы там, не говоря ни слова. Как в том фильме, где шпион на многолетнем задании впервые за долгое время видит любимую, но только издалека, через зал, полный незнакомцев. Она – полностью обозримая. Он – полностью обозревающий. Неподвижные. Продолговатая музыка, тягучие смычки – в фильме про шпиона, не в реальности, не в большой столовой: там было бы совершенно, пронзительно пусто, ни жевания, ни глотания, беззвучные рты, и скоро леска дернулась бы, и Гуся знает, что этому суждено произойти, но лишь ограниченное количество раз – и теперь важно сделать вид, что эти слова не нужны тебе, совсем не нужны: тогда они, может быть, поддадутся. Расслабь руки, не тяни так сильно, вообще не тяни

 
это мое сердце –
медуза
на твоей тарелке
или
твое сердце –
медуза
на моей?
 

Теперь валит снег, и самые мелкие лужи наполняются желейным веществом, как внутри случайно разорванной влажной неиспользованной прокладки: дрожащая масса разбухших зерен. Вообще-то Константин встает и тянется за курткой. Значит, уже заплатил. Гуся не успела ничего заказать, и это тоже удача. Официантка излучает неявное презрение. Он оборачивается, и Гуся совсем без прикрытия. Застегивает куртку, взгляд устремлен за стеклянную стену. Выходит, а там никого, кроме красной ливреи. Вообще-то Константин никого не ждет, никто и не приходит. Изжелта-бежевые мокасины по желейным лужам. Гуся прячет в карман порционный пакетик васаби.

На часах почти отлив. Глиссандо, терция. А если броситься к двери Котэ, споткнувшись о высокий порог, упасть руками на стол – керамическая фигурка большеглазого ежа покачнется, чуть не упав на пол. «Где тебя носило?!» – невнятным плачем вырвется из горла. Кисти рук чешутся, щиплет тыльную сторону ладони. Наверное, и на щеках красные пятна: Татьяна говорила, что это аллергия, но это была сыпь от тоски. Если бы ворваться в его кабинет и прорыдать: где, тебя, носило, я, не, могу! На часах почти пять, а Вообще-то Константин никогда не задерживается в офисе дольше необходимого (а сколько необходимо?). Значит, через двадцать минут дверь снова скрипнет. Времени в обрез, и Гуся берет мобильный, открывает приложение вызова такси. Четыре машины в радиусе двух километров, неплохо. Один готов подъехать через четыре минуты. А если Вообще-то Константин к тому моменту не выйдет? Можно что-нибудь придумать, сделать вид, что в последнюю минуту приспичило в туалет, что забыла что-нибудь в офисе, высидеть в каком-нибудь закутке. Его мокасины в коридоре, почти беззвучные – может быть, и подошвы из замши? Гуся бросается следом, не забывая о дистанции. Он садится в чужую машину, но за руль, и машина красная, и это хорошо, когда едешь следом. Гуся прыгает в такси, на заднее сиденье, тянется к водительскому креслу, тычет пальцем: «Поезжайте вон за той машиной!» Взгляд таксиста в зеркале заднего вида: «Эй, девушка, ты думаешь что, в кино ты или что?» Может быть, и думает. «Пожалуйста, поезжайте!» «Еще пятьсот давай. Нет, восемьсот». «Поехали! Ну поехали уже!» Таксист мотает головой – или по сторонам смотрит для безопасности, хотя это вряд ли. Вообще-то Константин выруливает на дорогу, и Гуся мельком видит сидящую рядом с ним: полные розовые губы, округлый кончик носа. Такси едет следом, между ними две машины, но красное мерцает сквозь все стекла. Движение ровное. Спустя три перекрестка: лево, право, право – красная поворачивает к жилому комплексу. Шлагбаум, карточка. «Погодите, пока заедут. Потом как можно ближе к шлагбауму. Там остановитесь», – командует Гуся. «Девушка, если ты такая своему мужу, так не удивляюсь, что он на сторону ходит! – у водителя мягкий, журчащий выговор. – Но ты не грусти, он тебя точно любит, все равно, мужики просто такие!» У Гуси нет времени отвечать. Прижавшись лбом к стеклу, она видит обоих. Женщина выходит. Это она в тот раз встречала Вообще-то Константина у входа в ресторан. Тот сидит за рулем, не встает. Она чуть наклоняется, гладит его по щеке (но он ведь не целует руку, нет ведь?). Потом поворачивается и идет к подъезду немолодой походкой, и теперь уже нет сомнений, уже совсем, совсем ясно, что это тело когда-то носило тело Котэ.

– Эй, девушка, сколько тут стоять? Вон там заехать хотят, должен пропустить.

– Он мне не муж.

– Чего?

– Он мне не муж. Можете отвезти к метро?

– Ну хоть спасибо, что спросила. Могу-то могу. Еще пятьсот.

Люда каждую неделю тратит тысячу сто на парикмахершу. У нее своя квартира. Она отсюда родом. Она… Би-би-ип сзади.

– Девушка, я поехал, тебя тут выпустить или как?

Гуся лежит в постели, Шива запрыгивает к ней на живот, передние лапы на грудь, костлявое тепло на желудок. Гуся гладит его по голове, хоть он этого терпеть не может: уши в стороны, глаза полны терпения и презрения.

– Шива. Убивать молодость можно по-разному. Главное – действовать с шиком. Ты скучаешь по своей маме, Шива? Я знаю, что она тебе снится, ты месишь лапами во сне, но помнишь ли ты ее?

Гуся поворачивается на бок, Шива оскорбленно стекает с живота. Гуся засыпает и спит тяжело, без снов.

Просыпается, когда в комнате уже светло. Стеклянная пустота воздуха вокруг проспавшей. Гуся вызывает такси. Если убивать молодость – то с шиком. И за деньги. Кожу век тянет, контуры зданий за окном машины размыты. Как понять, что конец этапа близок? Что сил осталось ровно столько, чтобы добраться до устья реки и вытечь, выпасть в озеро? Или в море?

У кофейного автомата никого, в узком проходе пусто. Гуся нажимает на максимальную крепость, автомат сомневается. «No doubt, darling, давай, пыхти!» Гуся выходит в столовую, она же зал собраний (когда было последнее собрание? Они вообще были с тех пор, как она пришла сюда работать? и по какому поводу они могли бы собраться? «Хочу отметить беспримерное прилежание нашей новой сотрудницы и вручить ей этот красный георгин…» – нестройные аплодисменты двух пар рук). Она садится за один из столов. Находит в кармане порционный пакетик васаби, отрывает уголок, выжимает содержимое в чашку, перемешивает. Можно немного сдвинуть столы, освободить дальнюю часть зала, расстелить ковры. Толстые, темные, со спутанной бахромой. Отчет надо укоротить на треть: конечно, я только полежу еще немного тут, на ковре, рассмотрю эту суперинтересную роспись на потолке. А потом, действительно, пойти и укоротить отчет, ровно на треть. А потом еще на треть. И еще. Логотип на пакетике из-под васаби: азиатского вида повар с мачете в руке. Хотя нет, мачете – это такая сабля, которой прорубают дорогу в джунглях. В тропических странах, и вдруг: поляна, мальчик из аборигенов, с черными спутанными волосами: «Эй, что ты тут делаешь?» – «А что ты тут делаешь?»

Гуся вздрагивает.

– Прости, не хотела напугать!

– И не напугала.

Уголки Людиного рта никогда не опускаются. Верхняя губа такая же пухлая, как нижняя. Она садится напротив Гуси, сплетает пальцы.

– Помнишь фирму, с которой у нас договор на все их тексты? У которых объявления и реклама? Не понимаю, почему они не возьмут себе на работу языко… хотя неважно. Но вышло бы им дешевле. Сколько они шлют! Множество, множество, и Котэ сказал, что ты… что я… что лучше, чтобы их делала ты. То есть все их тексты, для целостно…

– Конечно.

– И я подумала…

– Конечно, буду делать.

Люда красит брови карандашом на пару оттенков темнее кожи. Сейчас это очень хорошо видно, восхитительно красиво. Полоска золотистой охры под светлыми волосками. Лесная тропинка июньским утром. Легкой поступью к озеру. Вот уже виден берег, уже галька в руке, под стопами, плеск волн, запах камыша.

Гуся садится за компьютер, будит его легким толчком. Открывает входящие – зеленые нити сообщений свешиваются через край. Гуся шагает мимо непрочитанных. Создать новую беседу (беседу? Мы что, беседуем?). Выбрать собеседника (собеседника? Он мне собеседник? Терминология почтового клиента в этом языковом бюро поразительно нелепа). Гуся вводит имя Вообще-то Константина и пишет: «Котэ. Будешь моей женщиной? Загляни во второй ежегодник». Нажимает на Отправить. Экран отвечает: Это сообщение без темы. Откуда тебе знать, думает Гуся, но на всякий случай заполняет строку яыдваоряыолви и еще раз нажимает на Отправить. Сообщение уплывает. Гуся заходит в настройки бесед, выбирает Заблокировать контакт. Нажимает. Вы больше не сможете инициировать новые беседы, отправлять сообщения и приложения этому контакту. Спасибо, что предупредили. Потом заходит в настройки своего аккаунта и выбирает Удалить. Вы не имеете полномочий, обратитесь к администратору, отвечает система. Как будто Гуся не знала. Ладно, пусть удаляют сами. Пусть хотя бы удалят Гусю сами, без Гусиной помощи. Люда сама справится со своей трудовой ношей, вычитает все рекламы, отредактирует все пресс-релизы. Нет, Котэ найдет ей новую светлую головушку с интересными мыслями. Ведь в этот большой город все едут, и едут, и едут, и… И не оставят квартирную хозяйку без балийского загара (или дубайского?). Шива будет рвать другие обои, в другом городе – вниз по карте, ближе к морю, к югу от севера. Будет поглощать дни, изрыгать ночи – но уже не здесь. Гуся открывает список контактов в своем мобильном, выбирает все офисные, нажимает на Заблокировать.

Вы уверены?

Да.

По ту сторону моря

Papa’s faith is people, Mama she believes in cleaning. Papa’s faith is in people, Mama she’s always cleaning. Papa brought home the sugar, Mama… дальше идут несколько строчек, которые она никак не может разобрать, так что поет «на-на-на на-на-на на-на-на на-на-на-на-на» до самого leave the girl alone Mother, где слова возвращаются: she’s looking like a mooooooovie queen. Едет на скорости сто двадцать, ощущения нормальные, дорога по-воскресному пустая. Машина проносится через сосновый портал: борок, расщепленный надвое новым шоссе. В середине сосны спилили, по бокам оставили. Как два клочка волос вокруг лысины. Съезд к торговому центру возникает неожиданно – если честно, она не очень-то смотрит на знаки. Солнце слепит, асфальт блестит, и ничего, что не успела съехать вовремя, можно двигаться дальше по прямой, повернуть назад потом. But it passes like the summer, I’m a wild seed again… – эти слова она помнит с тех пор, как подсмотрела текст в интернете, let the wind carry meeeeeee – чтобы закончить песню вместе с голосом в колонках. Или не закончить: последний вибрирующий выдох трепещет на ветру открытым аккордом.

Скоро будет еще один съезд, и там точно можно повернуть и поехать обратно к торговому центру. Она никогда еще не ездила в этом направлении, она вообще мало бывала в этих краях. Второй сезон. Снимают домик, как и в прошлом году: с дня рождения дочери до пасхи. Сезон отпусков еще не начался, самое пыльное время года, так что цена терпимая. Она брызгает стекломоем, включает дворники, и они размазывают грязь по стеклу. Сердце подпрыгивает, и где-то у левого плеча колют иголки – но еще секунда, и дворники справляются с задачей. Она опять видит дорогу. Указатель: съезд через пятьсот метров. Включает правый поворотник, снижает скорость. Осталось только найти подходящее место, чтобы повернуть назад. Плюс-минус пара минут. Скоро она будет ходить кругами среди магазинов и кафе, овеянная запахами барбекю и безымянной азиатской кухни, слышать шур-шур, мур-мур, три по цене двух, самый дешевый бесплатно, чиним ваше разбитое все за полчаса, экономия – полжизни, потому что вы этого достойны плюс экология: сюда пластик, туда все остальное, подпишитесь на рассылку, если у вас карточка нашей сети – бонусы на все, выплатим в финале, обещаем хеппи-энд. Ей просто надо купить оберточной бумаги, чтобы завернуть подарок дочке на день рождения. Следующий указатель на съезде оповещает: направо – порт, паром. Полосу менять поздно, между левой и правой уже сплошная. Но ничего, можно повернуть назад еще чуть позже, хоть и жаль топлива, и без того отравленную атмосферу этой несчастной планеты тоже жаль.

СЛЕД. ОТПРАВЛ.: 17:00

ДЛИТЕЛ. ПУТИ: 13 ч.

– Извините, билетов для владельцев машин не осталось. Именно, к сожалению, мест для транспортных средств нет. Нет, к сожалению, и для пеших пассажиров квота тоже исчерпана, на это отправление – остались только…

Разочарование и облегчение: так выглядит на практике божий промысел: двери, которые вовремя захлопываются прямо у тебя перед носом.

– You sit in my car[1]1
  – Ты сидеть в моя машина.


[Закрыть].

– Че… Э… What? Excuse me?

– They let you in, you sit with me. My truck. No problem. She with me[2]2
  – Что? Извините?
  – Они разрешить, ты сидеть со мной. Мой грузовик. Нет проблем. Она со мной.


[Закрыть].

Чтобы увидеть лицо мужчины, приходится задрать голову и глядеть снизу вверх, как ребенок. Он стоит, широко расставив ноги, машет рукой перед окошком кассы: how much for the passenger? Выражение лица кассира не меняется: been there, seen that, вроде как.

– One hundred.

– You make many money. I have that, – он достает из бумажника какую-то карточку, показывает кассиру.

– Fifty, then[3]3
  – Сто.
  – Вы делать много денег. У меня вот…
  – Тогда пятьдесят.


[Закрыть].

Мужчина ухмыляется, глядя на нее, и поднимает руку: дай пять! Она видит, как ее ладонь поднимается на высоту его, шлеп! Кисть дальнобойщика: шершавая, пальцы не разгибаются до конца. Повернувшись к кассе, она протягивает банковскую карту.

С посадочным талоном в руке, чувствуя быстрые, сильные толчки крови под ключицами, она идет к своей машине, чтобы найти длительную парковку. Кассир сказал – она где-то за углом. Дико дорого, но с этим можно разобраться потом.

– Fifteen minutes they let in. You sit in my cab. No walk. Danger[4]4
  – Пятнадцать минут пустят. Ты сидеть в моя кабина. Не ходить. Опасно.


[Закрыть].

В кабине пахнет дядиным мотоциклом, летом у бабушки – точнее, люлькой мотоцикла, в которую она забиралась, проваливаясь, натягивая черную накидку из кожзама до самого подбородка. Подвески на лобовом стекле. Иконка. Вокруг – грузовики на холостом ходу. Все вибрирует, издает звуки, ревет гимн отправления. Наконец паром медленно разевает пасть и машины начинают ползти внутрь. Она видит желтую линию на асфальте: пассажирам-пешеходам отведена полоска в метр шириной. Danger.

– Now we out. I help you[5]5
  – Теперь выходить. Я помочь.


[Закрыть].

Он уже выскочил из кабины и протягивает к ней обе руки, и она уже собирается опереться на его ладонь, как вдруг он хватает ее за подмышки, поднимает и ставит на полоску для пешеходов.

– Eh… Thank you[6]6
  – Э… Спасибо.


[Закрыть], – она стоит прямо и неподвижно, как манекен, не может сдвинуться с места, как будто его бесцеремонно-заботливое обращение лишило ее тело собственной воли.

Он мотает головой, тычет в ухо: ничего не слышно!

Они спускаются на лифте к пассажирской палубе, вместе с двумя другими дальнобойщиками, которые, кажется, знают ее телохранителя. Один косится на нее раз, еще раз – взгляд какой-то неуверенно-расчетливый. У второго грустный длинный нос, косой пробор. Они что-то говорят друг другу, кивают. Пахнут кожей, поношенной тканью. Куртки, джинсы. Кроссовки. Она переводит взгляд на винтики, вкрученные в металлические планки лифта. Двери раздвигаются, открывая вид на огромный зал с прозрачными стенами. После темноты и рева свет слепит, звон стаканов и приборов отзывается дворцовым эхом. За некоторыми столами уже сидят мужчины, перед ними пивные стаканы, тарелки. Здоровые шницели, промасленная панировка, зеленый горошек, безвольные полоски салата. Кукурузно-желтые картофелины. Телохранитель подходит к стойке, берет поднос. Она следует за ним.

– Two beer. For you, one?[7]7
  – Два пива. Тебе – одно?


[Закрыть]

Последнее обращено к ней. Самость в каждом жесте, как у него получается быть таким? И что страшнее: унизить отказом или оказаться в долгу, пусть и крошечном? Чем платят за бокал крепкого пива на пароме для дальнобойщиков? Наверное, просто готовностью посидеть за одним столом, побыть девчонкой.

– Okay.

– Food? For you?[8]8
  – Ладно.
  – Еда? Тебе?


[Закрыть]

Она мотает головой.

Они садятся за столик у окна. Стекла от пола до потолка, грязные, или как это еще назвать: брызги соли, чаячий помет. Море виднеется абстрактной картинкой, намеком – сквозь яичную пленку стекла.

– Fred, – телохранитель кивает на мужчину с грустным носом. Или, может быть, он сказал friend[9]9
  Друг.


[Закрыть]. Поколебавшись, грустный нос протягивает руку. Ладонь мягкая, бархатно-влажная, как будто трогаешь брюшко слизня. Она не называет своего имени, никто и не спрашивает.

– Fred new truck driver. And you – [10]10
  – Фред – новый водитель грузовика. А ты…


[Закрыть]

Он смотрит на нее, складывает указательный и средний пальцы дулом пистолета, а потом трет их о большой.

– You run from police? We not say[11]11
  – Ты бегать от полиция? Мы не сказать!


[Закрыть].

Она продолжает смотреть на его пальцы. Потом переводит взгляд на Фреда, или «френда», его скорбную улыбку. Телохранитель ржет:

– We not tell![12]12
  – Мы не рассказать.


[Закрыть]

Она отхлебывает пива, потом еще. Протягивает руку к его тарелке, берет горошину. Он придвигает свою порцию к ней, продолжая разламывать картофелину вилкой. Обеспокоенно качает головой, как воскресный папа:

– You must eat.

– I must nothing[13]13
  – Ты должна есть.
  – Я ничего не должна.


[Закрыть].

Он опять смеется, закидывает полкартофелины в рот, жует.

– No, nothing[14]14
  – Правда, ничего.


[Закрыть].

Она думает: когда мы встанем из-за стола. Если его ладонь не угодит на мое бедро. Если я шатающейся походкой пойду в туалет. Потому что мне уже дико хочется писать. Тогда – дверь закроется?

Он что-то говорит Фреду и хлопает его по колену или чуть выше. Фред кивает, он тоже доел свой шницель. Телохранитель встает.

– You know that place, people sit and sleep, – он машет рукой в сторону коридора, ведущего внутрь парома. – You sleep. I give you that, that[15]15
  – Знаешь, то место, люди сидеть и спать. – Ты спать. Я дать тебе это, это…


[Закрыть], – он рисует пальцем в воздухе большой прямоугольник, натягивает до подбородка.

– Thank you[16]16
  – Спасибо.


[Закрыть].

Надо найти туалет сполоснуть лицо и подмышки. Туалет не такой просторный, как в торговых центрах, но почти. Однако куда более замызганный. Исцарапанные поверхности, наспех протертое зеркало. Четыре раковины в ряд. На стене висит расписание уборки с неразборчивыми подписями. Последняя смена: сегодня утром. Она рассматривает свое отражение, думает: а если бы мне – накладные ресницы? А если бы – совсем без ресниц? Открывается дверь, вваливаются три хихикающие женщины. Низенькая, длинная, средняя. Я в народной сказке, думает она. Они тоже? Женщины не обращают на нее внимания. Средняя открывает сумочку и достает косметику: помаду, тушь. Передает цилиндрики остальным. У длинной – опухшая губа, в черной трещине запекшаяся кровь. Неудачная пластическая операция? Неуклюжее вмешательство неумелого хирурга. Низенькая быстро стягивает с себя свитер, ржано-мучные груди чуть не вываливаются из чашечек фасона «секси». Она роется в сумке, извлекает из нее топ в обтяжку. Быстро натягивает его. Жесты отлаженные – глаз не оторвать. Большой свитер, из той же сумки, скрывает превращение мантией-невидимкой. Ни одна из женщин не обращает внимания на нее, зажатую в угол. Луженая глотка низенькой сыпет дробью. В конце концов, набравшись храбрости, она протискивается мимо сказочных героинь, смеющихся над непонятными словами-горошинами. Вот смех звучит одинаково на всех языках. Звуки-толчки, рвущие гирлянды слов.

Она идет обратно к столовой: нужен запотевший бутерброд, маффин какой-нибудь. Звонит мобильный. На экране, пульсом – лицо и сердечко. Она выжидает шесть сигналов и смахивает лицо. Через пару секунд мобильный снова начинает вибрировать, и она выключает его.

Зал с креслами для бескаютных пассажиров она находит не сразу, проходит мимо дверей каких-то кладовых и чего-то еще непонятного. В коридоре, который, кажется, ведет в нужном направлении, она видит среднюю из тех женщин, что переодевались в туалете: стоит у стены, перед ней мужчина. Женщина повторяет: no, only condom! No![17]17
  Нет, только презерватив! Нет!


[Закрыть] Мужчина сует руки в карманы куртки, стоит. Еще не поздно повернуть, оставшись незамеченной. Она дает задний ход, поворачивает за угол, идет наугад по другому коридору. Наконец видит выход на открытую палубу: створки раздвигаются автоматически, как только она приближается. Огромный воздух и механический гул всасывают ее, бросают к поручню. Она плотнее запахивает пальто, локтем прижимая сумку к боку, идет вдоль планширя. Море не пахнет морем. Может быть, до воды слишком далеко, или ветер слишком сильный, или может быть, она ничего не чувствует из-за солнца, из-за блестящей, слепящей поверхности воды, потому что все это не ее. Обернувшись, она видит телохранителя и еще одного дальнобойщика: того, что ехал вместе с ними в лифте сразу после отправления, с бегающим, что-то высчитывающим взглядом. У телохранителя в руках какой-то предмет. Пространство меж стенок черепа сокращается, в теле что-то сжимается, рукам и ногам не хватает кислорода. Она говорит себе: думай – здесь и сейчас, здесь и сейчас. Не помогает: в этом здесь и в этом сейчас быть не хочется. В воду не прыгнуть. Не во что прыгать, внизу еще одна палуба, спасательная шлюпка: головой о нее и, может быть, даже не насмерть. Может быть, парализует, она будет прикована к креслу остаток жалкой жизни. Глядя на мужчин, она вдруг вспоминает, как медсестра в поликлинике остановилась и спросила: «С вами все в порядке?» – когда она просто сидела на стуле и ждала результатов анализов дочери, которые потом показали – ничего, совсем ничего, все совершенно нормально, никаких отклонений.

– You okay?[18]18
  – Ты нормально?


[Закрыть]

Внезапная, тонко сверлящая боль – от кисти левой руки, сжимающей перила, до локтя. Пальцы ломит от напряжения. Она стоит спиной к планширю, просто смотрит. Кожаные куртки, освежеванные звери. Видит страницу в учебнике биологии: сине-красное тело, обнаженные мускулы, распахнутые глаза без век, зубы, не прикрытые губами. Когда она умрет – что похоронят? Ее ногти, ее бессловесный язык. А когда ногти разложатся, что тогда будет – она? Зачем могила? Это будет их дело, оставшихся – это им нужно место, куда можно приходить. Надо и после смерти двигаться дальше, не лежать под камнем.

– Hey. We not animal, no?[19]19
  – Эй. Мы не звери, да?


[Закрыть]

Телохранитель протягивает ей предмет: свернутое одеяло.

– No danger[20]20
  – Не опасно.


[Закрыть].

Она берет в руки одеяло – скорее, покрывало, не очень толстое. Тканый текстиль, светло-желтый, чистый. Старый, затертый до мягкости.

Утром – затекшие плечи после нескольких часов рваного сна в кресле. Сжатые мышцы не хотят просыпаться. Она ковыляет в столовую, где кофе подают в термосах с насосом, в здоровенных кружках, но вспоминает, что сначала надо найти туалет. Если она все еще в народной сказке, то по дороге, наверное, встретит тролля. Если длинная еще не забодала его, не сбросила в бурлящий поток под мостом. Она кое-как смывает остатки туши, стоя перед недопротертым зеркалом, полощет горло водой, сует в рот жвачку. Желудок чуть сводит. Вернувшись в столовую, она берет йогурт и шагает к кассе. Операция отклонена. Пробует снова, но карточка не работает. Ставит йогурт обратно. Взгляд кассирши скользит мимо нее, к соленым окнам, стеклянным стенам.

Она садится за столик, включает мобильный: тот не сразу соображает, где находится. Потом начинают прибывать сообщения, одно за другим.

Где она?

И что она делает?

И он заблокировал карту.

Потому что не знает, что случилось.

И позвонит в полицию.

Она думает: повернуть назад можно потом, позже. Но не дернув стоп-кран – так, чтобы чайки попáдали с радиоантенны. Не прямо здесь, не прямо сейчас. Она открывает календарь: следующая сессия через пару часов. Заглядывает в бумажник: вторая карточка, ни разу не использованная, лежит за потертыми чеками. Она открывает настройки платежного приложения, account for received payments[21]21
  Счет для принимаемых платежей.


[Закрыть], и вводит номер карточки. Подключение одобрено. Ну еще бы вы не одобрили! Значит, через пару часов туда закапают деньги. А пока она обойдется без жидкого кофе и приторного йогурта: во рту вкус победы. Смекалка – это да. Это вещь.

Промышленный порт, куда прибывает паром, почти не связан с городом: нет общественного транспорта – который она все равно не смогла бы оплатить. Смотрит на машины: последние фуры выползают из разинутой пасти парома. Суда красивы на фото, на аэроснимках, птичьих картинках. Но здесь, рядом с берегом, вблизи города: тупой нос, неуклюжий колосс.

– Hey, you![22]22
  – Эй, ты!


[Закрыть]

Она видит телохранителя, в паре метров – его фура на холостом ходу.

– City?[23]23
  – Город?


[Закрыть]

Она вскарабкивается на пассажирское сиденье, кладет сумку на колени. Кажется, начинаю привыкать, думает она. Это его дом, а я могла бы быть кошкой на пружинке. Махать, махать лапкой. Кивать, кивать головой.

– Small city. Beautiful[24]24
  – Маленький город. Красивый.


[Закрыть].

Он включает радио, и ее осыпает ворох чужих звукосочетаний. Реклама тоже звучит одинаково на всех языках: неестественно высокий темп речи, слишком много частотных подъемов между двумя вдохами – которые к тому же вырезают при монтаже. Она думает: мы могли бы быть парой, ехать домой из магазина. Я могла бы сидеть тут, справа, и быть отзвуком того, без чего он когда-то не мог дышать – так ему казалось. Радио болтает дальше, она подслушивает чужую жизнь, ни слова не понимая, и от этого немного стыдно.