Электронная библиотека » Лидия Чарская » » онлайн чтение - страница 1


  • Текст добавлен: 11 марта 2020, 11:47


Автор книги: Лидия Чарская


Жанр: Детская проза, Детские книги


Возрастные ограничения: +6

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Лидия Чарская
Истории для девочек (сборник)

© Салтыкова Л. А., сокращение, 2017

© Михайлова О. М., сокращение, 2017

© Ил., Власова А. Ю., 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *


Княжна Джаваха
В сокращении О. Михайловой

Часть первая
На Кавказе
Глава I
Первые воспоминания. Хаджи-Магомет. Черная роза

Я грузинка. Мое имя Нина – княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата. Род князей Джамата – славный род; он известен всему Кавказу, от Риона и Куры до Каспийского моря и Дагестанских гор.

Я родилась в Гори, чудном, улыбающемся Гори, на берегах изумрудной реки Куры.

Гори лежит в самом сердце Грузии, в прелестной долине, со своими развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух пряным запахом красных и белых цветов. А кругом Гори – развалины башен и крепостей, армянские и грузинские кладбища, дополняющие картину, отдающую чудесным и таинственным преданием старины…

Вдали белеют перловым туманом могучие, недоступные вершины Кавказа – Эльбрус и Казбек, над которыми парят гигантские серые орлы…

Мои предки – герои, сражавшиеся и павшие за честь и свободу своей родины.

Еще недавно Кавказ дрожал от пушечных выстрелов, и всюду раздавались стоны раненых. Там шла беспрерывная война с полудикими горцами, делавшими постоянные набеги на мирных жителей из недр своих недоступных гор.

Во главе горцев стоял храбрый вождь Шамиль, одним движением глаз рассылавший сотни и тысячи своих джигитов в христианские селения… Сколько горя, слез и разорения причиняли эти набеги! Сколько плачущих жен, сестер и матерей было в Грузии…

Но вот явились русские и вместе с нашими воинами покорили Кавказ и страна вздохнула свободно…

Между русскими вождями, смело выступившими на грозный бой с Шамилем, был и мой дед, старый князь Михаил Джаваха, и его сыновья – смелые и храбрые, как горные орлы…

Мое сердце замирало, когда отец рассказывал мне подробности этой ужасной войны.

Я жалела в такие минуты, что не могла скакать с развевающимся в руках белым знаменем среди горсти храбрецов по узким тропинкам Дагестана…

Во мне сказывалась южная, горячая кровь моей матери.

Мама моя была простая джигитка из аула Бестуди… В ауле этом поднялось восстание, и мой отец, молодой офицер был послан с казачьей сотней усмирять его. Там отец и встретил красавицу Марием – дочь старого Хаджи-Магомета. Ее черные очи и горные песни покорили отца, и он увез Марием в Грузию, где находился его полк. Там она приняла христианскую веру, против желания разгневанного старика Магомета, и вышла замуж за русского офицера.

Старый татарин долго не мог простить этого поступка своей дочери…

Я начинаю помнить маму очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она присаживалась на край ее и пела песни с печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица деда[1]1
  Деда́ – мать по-грузински.


[Закрыть]
!

Голос у нее был нежный, будто созданный для таких печальных песен… Да и вся она была такая нежная и тихая, с большими грустными черными глазами и длинными косами. Когда она улыбалась, казалось, улыбалось небо…



Я обожала ее улыбки, как обожала ее песни… Одну из них я отлично помню. В ней говорилось о черной розе, выросшей в одном из ущелий Дагестана… Порывом ветра дикую розу унесло в зеленую долину… И она загрустила и зачахла вдали от своей милой родины… Слабея и умирая, она тихо молила горный ветерок отнести ее привет в горы… Я любила эту песню, потому что ее пела моя красавица мать.

Часто, оборвав песню на полуслове, деда схватывала меня на руки и, прижимая тесно-тесно к своей худенькой груди, лепетала сквозь смех и слезы:

– Нина, джаным[2]2
  Джаны́м – по-татарски душа, душенька.


[Закрыть]
, любишь ли ты меня?

О, как я любила мою ненаглядную деду!..

Когда я становилась рассудительнее, меня все больше поражала печаль ее прекрасных глаз и тоскливых напевов.

Как-то раз, лежа в своей постельке с закрытыми от подступившей дремоты глазками, я невольно услышала разговор мамы с отцом.

Она смотрела вдаль, на вьющуюся, будто черная змея, тропинку, убегающую в горы, и тоскливо шептала:

– Нет, сердце мое, не утешай меня, он не приедет!

– Успокойся, моя дорогая, он опоздал сегодня, но он будет у нас, непременно будет, – успокаивал ее отец.

– Нет, нет, Георгий, не утешай меня… Мулла[3]3
  Мулла́ – священник мусульман.


[Закрыть]
его не пустит…

Я поняла, что мои родители говорили о деде Хаджи-Магомете, не желавшем простить свою христианку дочь.

Иногда дед приезжал к нам. Он появлялся всегда внезапно со стороны гор, худой и выносливый, на своем крепком, коне, проведя несколько суток в седле и нисколько не утомляясь длинной дорогой.

Лишь только высокая фигура всадника показывалась вдали, моя мать, оповещенная прислугой, сбегала с кровли, где мы проводили большую часть нашего времени (привычка, занесенная ею из родительского дома), и спешила встретить его за оградой сада, чтобы, по восточному обычаю, поддержать ему стремя, пока он сходил с коня.

Наш денщик, старый грузин Михако, принимал лошадь, а старик Магомет, едва кивнув головой моей матери, брал меня на руки и нес в дом.

Меня дедушка любил исключительно. Я его тоже, и, несмотря на его суровый вид, я ничуть его не боялась…

Только поздоровавшись с моим отцом, он усаживался с ногами, по восточному обычаю, на пестрой тахте, я вскакивала к нему на колени и, смеясь, рылась в карманах его бешмета[4]4
  Бешме́т – род кафтана, обшитого галуном.


[Закрыть]
, где всегда находились для меня разные вкусные лакомства, привезенные из аула[5]5
  Аул – селение горцев.


[Закрыть]
. А в карманах были: засахаренный миндаль, кишмиш[6]6
  Кишмиш – изюм.


[Закрыть]
и медовые лепешки, приготовленные Бэллой – младшей сестренкой моей матери.

– Кушай, джаным, кушай, моя горная ласточка, – говорил он, приглаживая рукой мои черные кудри.

И я наедалась досыта этих легких и вкусных лакомств.

Потом, покончив с ними и все еще не сходя с колен деда, я внимательно прислушивалась к тому, что он говорил с моим отцом. А говорил он много и долго… Говорил все об одном: о том, как упрекает и стыдит его при каждой встрече старик мулла за то, что он отдал свою дочь урусу[7]7
  Горцы называли русских и грузин, вообще христиан – урусами.


[Закрыть]
, что допустил ее отречься от веры Аллаха[8]8
  Алла́х – Бог.


[Закрыть]
и спокойно пережил ее поступок. Отец, слушая, крутил только свой длинный черный ус да хмурил тонкие брови.

– Слушай, кунак[9]9
  Куна́к – друг, приятель.


[Закрыть]
Магомет, – вырвалось у него в одну из таких бесед, – тебе нечего беспокоиться за дочь: она счастлива, ей хорошо, наша вера стала ей родной. Да и поправить сделанного нельзя… Не беспокой даром мою княгиню. Видит Бог, она не переставала быть тебе покорной. Передай это мулле, и пусть он меньше заботится о нас да усерднее молится Аллаху.

Боже мой, как вспыхнуло от этих слов лицо деда!.. Он вскочил с тахты… Глаза его метали молнии… Он поднял загоревшийся взор на отца и заговорил быстро и грозно, мешая русские, татарские и грузинские слова:

– Кунак Георгий… ты урус, ты христианин и не поймешь ни нашей веры, ни нашего Аллаха и его пророка… Ты взял жену из нашего аула, не спросясь желания ее отца… Аллах наказывает детей за непокорность родителям… Марием знала это и все же пренебрегла верою отцов и стала твоею женою… Мулла прав, не давая ей своего благословения… Аллах вещает его устами, и люди должны внимать воле Аллаха…



Он говорил долго, не подозревая, что каждое слово прочно западает в головку прижавшейся в уголок тахты маленькой девочки.

А моя бедная деда слушала сурового старика, дрожа всем телом и бросая на моего отца умоляющие взоры. Он не вынес этого немого укора, крепко обнял ее и вышел из дому… Через несколько минут он скакал по тропинке в горы. Я смотрела на удаляющуюся фигуру отца, на стройный силуэт коня и всадника, и вдруг точно что-то толкнуло меня к Хаджи-Магомету.

– Деда! – неожиданно прозвучал среди наступившей тишины мой детский звонкий голос. – Ты злой, деда, я не буду любить тебя, если ты не простишь маму и будешь обижать папу. Возьми назад твои сладости; я не хочу их брать от тебя, если ты не будешь таким же добрым, как папа!

И, недолго думая, я вывернула карманы, куда набрала привезенные дедом лакомства.

– Кто учит ребенка непочтению к старости? – загремел на весь дом голос Хаджи-Магомета.

– Никто не учит меня, деда! – смело крикнула я. – Моя мама, хоть не молится на восток, как ты и Бэлла, но она любит вас, и аул твой она любит, и горы, и скучает без тебя, и молится Богу, когда ты долго не едешь, и ждет тебя на кровле… Ах, деда, ты и не знаешь, как она тебя любит!

Что-то необъяснимое при этих словах промелькнуло в лице старика. Орлиный взор его упал на маму. Вероятно, много муки и любви прочел он в глубине ее черных кротких глаз, – только его собственные глаза заблестели ярко-ярко и словно задернулись набежавшей в них влагой.

– Правда ли, джаным? – прошептал Хаджи-Магомет.

– О батоно![10]10
  Бато́но – господин по-грузински; это слово прибавляют для почтительности.


[Закрыть]
 – стоном вырвалось из груди моей матери, и, подавшись вперед гибким станом, она упала к ногам деда, тихо всхлипывая и лепеча одно только слово, в котором выражалась беспредельная любовь: – О батоно, батоно!

Он схватил ее, поднял и прижал к своей груди.

Я не помню, что было дальше… Я понеслась, как бешеная горная лошадка, по тенистым аллеям нашего сада, не в силах удержать порыв счастья, захватившего могучей волной мое детское сердечко…

Я носилась, задыхаясь, плача и смеясь в одно и то же время… Я была счастлива, как никогда…

Успокоившись, я вернулась в комнату и увидела мать, сидящую у ног деда… Его рука лежала на ее чернокудрой голове, и в глазах обоих сияла радость.

Отец, вернувшийся во время моей бешеной скачки по саду, подхватил меня на руки и покрыл мое лицо десятком самых горячих и нежных поцелуев… Он был так счастлив за маму, мой гордый и чудный отец!

Это был лучший день в моей жизни. Это было первое настоящее, сознательное счастье!

Вечером у моей постельки они собрались все трое – отец, мать, дед, и я, соединив их большие руки в моих крошечных кулаках, я заснула под тихий шепот ласкового говора…

Новая, чудесная, мирная жизнь воцарилась под нашей кровлей. Дед Магомет чаще приезжал из аула, один или с Бэллой, моей молоденькой теткой – участницей моих детских игр и проказ.

Но счастье длилось недолго. Прошло несколько месяцев после того блаженного дня, как вдруг моя дорогая мама тяжко заболела и скончалась. Говорят, она зачахла от тоски по родному аулу, который не могла навещать, боясь оскорблений со стороны фанатиков-татар и старого муллы.

Весь Гори оплакивал маму… Полк отца, знавший ее и горячо любивший, рыдал, провожая ее худенькое тельце на грузинское кладбище поблизости Гори.

Мне не верилось до последней минуты, что она умирала…

Перед смертью она не сходила с кровли дома, откуда любовалась синеющими вдали горами и серебристо-зеленой лентой Куры…

– Там Дагестан… там аул… там мои горы… Там отец и Бэлла… – шептала она между приступами кашля, указывая вдаль крошечной, почти детской, из-за болезни, рукой.

Я помню с мучительной ясностью вечер, когда она умирала…

Тахту, на которой она лежала, подняли на кровлю, чтобы она могла полюбоваться горами и небом…

Гори засыпал, обвеянный крылом благоуханной восточной ночи… Спали розы, спали соловьи в рощах, спали руины таинственной крепости, спала Кура в своих берегах, и только, одна смерть бодрствовала, поджидая жертву.

Мама лежала с открытыми глазами, странно блестевшими среди наступающей темноты… Точно какой-то свет исходил из этих глаз и освещал ее лицо, обращенное к небу.



Отец и я притихли у ее ног, боясь нарушить покой умирающей, но она сама поманила нас трепещущей рукой, а когда мы склонились к ее лицу, заговорила быстро, но тихо и чуть внятно:

– Я умираю… да, это так… я умираю… но мне не горько, не страшно… Я счастлива… я счастлива тем, что умираю христианкой… О, как хороша она – твоя вера, Георгий, – прибавила она, повернувшись в сторону моего отца, припавшего к ее изголовью, – и я удостоилась ее… Я христианка… я иду к моему Богу… Единственному и Великому… Не плачь, Георгий, береги Нину… я буду смотреть и любоваться вами… а потом… не скоро, да, но все же мы соединимся… Не плачьте… прощайте… до свиданья… Как жаль, что нет отца… Бэллы… Передайте им, что я их люблю… и прощаюсь с ними… Прощай и ты, Георгий, моя радость, спасибо тебе за счастье, которым ты одарил меня… Прощай, свет очей моих… Прощай, моя джаным… моя Нина… моя малюточка… Прощайте оба… не забывайте… черной розы…

Потом она уснула… чтобы никогда больше не просыпаться.

Я задремала, прикорнув щекою к ее руке, и проснулась под утро от ощущения холода на моем лице. Рука мамы сделалась синей и холодной, как мрамор… А у ног ее бился, рыдая, мой бедный, осиротевший отец.

Гори просыпался… Я не могла плакать, хотя ясно сознавала случившееся. Точно ледяные оковы сковали мое сердце…

А внизу по берегу Куры скакал всадник. Он, видимо, торопился в Гори и безжалостно горячил коня. Я узнала в нем деда Магомета… Еще немного – и всадник пропал под горою. Внизу хлопнула калитка… Кто-то по-юношески быстро пробежал лестницу, и в ту же минуту Хаджи-Магомет вошел на кровлю.

Страшен был крик деда Магомета… он потряс, казалось, не только кровлю нашего дома, но и весь Гори, и диким эхом раскатился в горах. Вслед за первым воплем раздался второй и третий… Потом дед внезапно затих и, упав на пол, лежал без движения, широко разметав свои сильные руки.

Теперь только поняла я, как бесконечно дорога была моя мать этому полудикому питомцу горных аулов… Вряд ли подозревала она когда-нибудь о силе этой молчаливой отцовской привязанности, вряд ли понимала она своего сурового фанатика-отца!

Увы, но теперь ни понимать, ни чувствовать она уже не могла. Перед нами было тело той, которая еще так недавно пела свои чудесные песни, полные восточной грусти, и смеялась тихим, печальным смехом.

Она умерла – моя красавица деда! Черная роза обрела свою родину… Ее душа возвратилась в горы…


Глава II
Бабушка. Отец. Последний отпрыск славного рода

Деды не стало… На горийском кладбище прибавилась еще одна могила… В доме наступила тишина, зловещая и жуткая. Отец заперся в своей комнате и не выходил оттуда. Дед ускакал в горы… Я бродила по тенистым аллеям нашего сада и думала о моей матери, улетевшей в небо… Михако пробовал меня развлечь… Он принес откуда-то орленка со сломанным крылом и поминутно обращал на него мое внимание:

– Княжна, матушка, глянь-ка, пищит!

Орленок, действительно, пищал, изнывая в неволе, и своим писком еще более растравлял мое сердце. «Вот и у него нет матери, – думалось мне, – и он, как я!»

И мне становилось нестерпимо грустно.

– Михако, голубчик, отнеси орленка в горы, может быть, он найдет свою деду, – упрашивала я старого казака.

Наконец отец вышел из своей комнаты. Он был бледен и худ, так худ, что военный длиннополый бешмет висел на нем, как на вешалке. Увидя меня, с печальным лицом бродившую по чинаровой аллее, он подозвал меня к себе, прижал к груди и шепнул тихо, тихо:

– Нина, чеми патара сакварело![11]11
  Чеми патара сакварело – Моя возлюбленная малютка по-грузински.


[Закрыть]



Голос у него был полон слез, как у покойной деды, когда она пела свои печальные горные песни.

– Сакварело, – прошептал еще раз отец и покрыл мое лицо поцелуями. В тяжелые минуты он всегда говорил по-грузински, хотя всю свою жизнь находился между русскими.

– Папа, милый, бесценный папа! – ответила я ему и в первый раз со дня кончины мамы тяжело и горько разрыдалась.

Отец поднял меня на руки и, прижимая к сердцу, говорил мне ласковые и нежные слова, которыми умеет дарить чудесный Восток!

Я ласкалась к отцу, и сердце мое уже не разрывалось тоскою по покойной маме, – оно было полно тихой грусти… Я плакала, но уже не острыми и больными слезами, а какими-то тоскливыми и сладкими, облегчающими мою наболевшую детскую душу…

Потом отец кликнул Михако и велел седлать своего Шалого. Я боялась поверить своему счастью: моя заветная мечта побывать с отцом в горах осуществлялась.

Это была чудная ночь!

Мы ехали с ним в одном седле на спине самой быстрой и нервной лошади в Гори, понимавшей своего господина по одному слабому движению повода…

Вдали синими силуэтами виднелись горы, внизу бежала засыпающая Кура… Из ущелий поднималась седая дымка тумана, и точно вся природа курила нежный фимиам подкрадывавшейся ночи.

– Отец! Как хорошо все это! – воскликнула я, заглядывая ему в глаза.

– Хорошо, – тихим, точно чужим, голосом ответил он.

И, вглядевшись пристальнее в его черные, ярко горящие зрачки, я заметила в них две крупные слезы. Должно быть, он вспомнил деду.

– Папа, – тихо произнесла я, как бы боясь нарушить чарующее впечатление ночи, – мы часто будем так ездить с тобою?

– Часто, голубка, часто, моя крошка, – поторопился он ответить и отвернулся, чтобы смахнуть непрошеные слезы.

В первый раз со дня кончины мамы я почувствовала себя счастливой. Мы ехали по тропинке, между рядами невысоких гор, в тихой долине Куры… А по берегам реки вырастали в сгущающихся сумерках развалины замков и башен, носивших в себе печать грозных времен.

Но теперь полуразрушенные бойницы не представляли никакой опасности. Глядя на них, я слушала рассказ отца о печальных временах, когда Грузия стонала под игом турок и персов… И мне хотелось совершать подвиги, да такие, от которых бы ахнули самые смелые джигиты[12]12
  Джигиты – рыцари-горцы.


[Закрыть]
Закавказья…

К рассвету мы вернулись домой… С соседней крыши минарета[13]13
  Минарет – башенка на мусульманской мечети.


[Закрыть]
мулла кричал свою утреннюю молитву… Полусонную снял меня с седла Михако и отнес к Барбале – старой грузинке, жившей в доме отца уже много лет.

Этой ночи я никогда не забуду… После нее я горячо привязалась к отцу, которого до этого немного чуждалась…

Ежедневно я ждала его возвращения из станицы, чтобы проехать немного времени на Шалом под отцовским надзором. Но какова была моя радость, когда однажды я получила Шалого в мое постоянное владение! Я целовала умную морду лошади, смотрела в ее выразительные глаза и называла ее самыми ласковыми именами. А Шалый, казалось, понимал меня.

Теперь каждое мое утро начиналось с прогулки по горным тропинкам и низменным берегам Куры в окрестностях Гори. Бывало, что я проезжала и через городской базар. Гордо восседая на коне, в моем алом атласном бешмете и белой папахе, я была похожа скорее на маленького джигита, чем на княжну из аристократического рода.

И торгаши армяне, и хорошенькие грузинки, и маленькие татарчата – разиня рот, смотрели на меня, удивляясь моему бесстрашию. Многие из них знали моего отца.

– Здравствуй, княжна Нина Джаваха, – кивали они головами и хвалили, к огромному моему удовольствию, и коня, и всадницу.



Но вот где я чувствовала себя госпожой, так это на горных тропинках и зеленых долинах, которые манили меня куда больше городских улиц. Выпуская поводья и цепляясь за черную гриву моего вороного, я неслась на шалом, тем бешеным галопом, от которого захватывало дух и билось сердце. Я представляла себя могущественной амазонкой, за которой гонятся полчища неприятелей.

– Айда! Айда![14]14
  Айда́ – вперед на языке горцев.


[Закрыть]
 – понукала я лихого коня, и он ускорял шаг, пугая мирно бродивших по улицам предместий поросят и барашков.

– Дели-акыз![15]15
  Дели-акы́з – сумасшедшая девчонка по-татарски.


[Закрыть]
 – кричали маленькие татарчата, разбегаясь в стороны, как стадо козлят, при моем приближении к их аулу.

– Шайтан девчонка![16]16
  Шайта́н – дьявол по-татарски.


[Закрыть]
 – твердили старухи, сердито грозя мне высохшими пальцами.

И любо мне было дразнить старух, пугать ребят и нестись вперед по бесконечной долине.

Как-то раз, возвращаясь с одной из таких прогулок, я увидела на нашем дворе коляску, запряженную парой чудесных белых лошадей, с крытой арбой[17]17
  Арба́ – местный грузинский экипаж (телега).


[Закрыть]
в которой лежали сундуки, узлы и чемоданы. У арбы прохаживался старый седой горец с огромными усами и помогал какой-то женщине, тоже старой и сморщенной, снимать узлы и втаскивать их на крыльцо нашего дома.

– Михако, – звонко крикнула я, – что это за люди?

Седой горец и сморщенная старушка посмотрели на меня с чуть заметным насмешливым удивлением.

Потом женщина подошла ко мне и, прикрываясь слегка чадрой[18]18
  Чадра́ – покрывало, женский убор на Востоке.


[Закрыть]
от солнца, сказала по-грузински:

– Будь здорова в твоем доме, маленькая княжна.

– Спасибо. Будь гостьей, – ответила я по грузинскому обычаю и перенесла удивленный взгляд на седого горца, лошадей и коляску.

Заметив мое изумление, женщина сказала:

– Эти лошади и это имущество – все принадлежит вашей бабушке, княгине Елене Борисовне Джаваха-оглы-Джамата, а мы ее слуги.

– А где же она, бабушка? – вырвалось у меня скорее удивленно, нежели радостно.

– Княгиня там. – И женщина указала по направлению дома.



Я мигом бросила поводья подоспевшему Михако, соскочив с Шалого, и ураганом ворвалась в комнату, где сидел мой отец в обществе высокой и величественной старухи с седою головою и орлиным взором.

При моем появлении высокая женщина встала с тахты и смерила меня долгим и проницательным взглядом. Потом она обратилась к моему отцу с вопросом:

– Это и есть моя внучка, княжна Нина Джаваха?

– Да, мамаша, это моя Нина, – поспешил ответить отец, награждая меня восхищенным и ласковым взглядом.

Но, очевидно, старая княгиня не разделяла его чувства.

В моем алом, нарядном, но не совсем чистом бешмете, в голубых, тоже не особенно свежих шальварах[19]19
  Шальва́ры – шаровары.


[Закрыть]
, с белой папахой, сбившейся набок, с пылающим, загорелым лицом, задорно-смелыми глазами, с черными кудрями, в беспорядке разбросанными вдоль спины, я, действительно, мало походила на благовоспитанную барышню, какою меня, видимо, представляла бабушка.

– Да ведь она совсем, как дикая джигитка, Георгий! – проговорила она.

Но я видела по лицу отца, что он не согласен с бабушкой… Чуть заметная добрая усмешка шевельнула его губы под черными усами – усмешка, которую я у него обожала, и он совсем серьезно спросил:

– А разве это дурно?

– Да, да, надо заняться ее воспитанием, – укоризненно произнесла бабушка, – а то это какой-то мальчишка-горец!

Я вздрогнула от удовольствия, ведь лучшей похвалы старая княгиня не могла мне и сделать. Храбрость, выносливость и бесстрашие горцев приводили меня в восторг и я тайно подражала им. Теперь невидимая стена между мною и бабушкой рухнула, я готова была уже полюбить ее. Поэтому с криком «айда», я крепко обняла ее. Вероятно, мой поступок бабушка расценила как неблагопристойный и вслед за этим раздался пронзительный и визгливый голос бабушки:

– Вай-вай! Что это за ребенок, да уйми же ты ее, Георгий!

Едва сдерживая улыбку, отец оторвал меня от старухи и стал выговаривать за мою необузданную радость.

Но я видела, что глаза его смеялись и что вместо выговора он хочет крикнуть мне: «Нина джаным, молодчина-горец! Джигит!» Этим возгласом он всегда поощрял все мои лихие выходки.

Между тем бабушка торопливо приводила в порядок свои седые букли и говорила сердитым голосом:

– Нет, нет, так нельзя, Георгий, ты растишь маленького бесенка… Что из нее выйдет, ведает Бог! Такое воспитание немыслимо. Она ведь княжна старинного знатного рода!.. Наши предки ведут свое начало от самого Богдана IV! Мы царской крови, Георгий, и ты не должен забывать этого. Твой отец был обласкан Государем, я имела честь представляться Императрице, ты получил свое воспитание между лучшими русскими и грузинскими юношами, и только в силу своего упрямства ты зарылся здесь, в глуши, и не едешь в северную столицу. Мария Джаваха скончалась, – помяни Господь ее душу, – ее происхождение простой джигитки могло повредить тебе и помешать быть на виду, но теперь, когда она мирно спит под крестом, странно и дико не пользоваться дарами, данными тебе Богом. Я приехала, сын мой, напомнить тебе об этом.

Я взглянула на бабушку. У нее было сердитое и важное лицо. Потом я встретила мрачный и суровый взгляд отца, каким я не раз видела его во время гнева. Напоминание о моей покойной деде со стороны ее врага (бабушка не хотела видеть моей матери и никогда не бывала у нас при ее жизни) рассердило его.

– Матушка, – проговорил он, – если вы приехали для того, чтобы враждебно говорить о моей бедной Марии, – лучше было бы нам не встречаться!

И отец сильно задергал концы своих черных усов, что делал лишь в минуты большого волнения.

– Успокойся, Георгий, – взволновалась старуха, – я ничем не обижу памяти покойной Марии, но она была бы плохой воспитательницей для Нины… Дочь аула, дитя гор, разве она сумела бы сделать из Нины благовоспитанную барышню?

Отец молчал. Замолкла и бабушка, довольная впечатлением, произведенным ее последними словами.

В эту минуту взгляд мой нечаянно упал через раскрытую дверь в соседнюю комнату. Там на тахте лежал мальчик одних лет со мною, но ростом гораздо меньше меня и, кроме того, бледнее и воздушнее.

Старая служанка-грузинка вместо снятых сапожек, надевала на его слабые ноги лакированные туфли с пряжками, каких я еще не видывала у нас в Гори. Он вошел в зал, где мы находились, и остановился у двери, точно сошедший со старинной картины.

Я успела рассмотреть не только его пышные белокурые волосы, но и некрасивый, длинный, крючковатый нос и маленькие, узкие, как у полевого мышонка, черные глазки.

– Кто это? – бесцеремонно указывая на крошечного незнакомца пальцем, спросила я.

– Это твой двоюродный брат, князь Юлико Джаваха-оглы-Джамата, последний отпрыск славного рода, – с гордостью проговорила бабушка. – Познакомьтесь, дети, и будьте друзьями. Вы оба сироты, хотя ты, Нина, счастливее княжича… У него нет ни отца, ни матери…

Последние слова бабушки звучали с некоторым ехидством.

– Здравствуй! – просто подошла я приветствовать моего двоюродного брата.



Он смерил меня любопытно-величавым взглядом и нерешительно протянул свою бледную и худую руку, утопающую в кружеве великолепных манжет. Очевидно, мой рваный бешмет и запачканные лошадиным потом и пылью шальвары производили на него неприятное впечатление.

Наконец я догадалась пожать его худенькие, сухие пальцы.

Тогда он спросил:

– Вы девочка? – И скользнул недоумевающим взглядом по моим шальварам и папахе.

Я громко расхохоталась…

– Бабушка говорила мне, – продолжал так же невозмутимо маленький гость, – что я найду здесь кузину-княжну, но ничего не упоминала о маленьком брате.

Я захохотала еще громче; его наивность приводила меня в восторг, и к тому же я радовалась его бессознательной похвале – ведь он принял меня за мальчика!

Бабушка и отец тоже рассмеялись.

– Пойдемте в сад! – успокоившись, предложила я маленькому князю и, не дожидаясь его согласия, повела его за собой.

Он беспрекословно повиновался и, не вынимая своих аристократических пальчиков из моей черной от загара, не по годам сильной руки, последовал за мною.

Я долго водила его по тенистым аллеям, показывая выведенные мною розы, потом повела в оранжерею за домом и угощала персиками… Он рассматривал все равнодушно-спокойными глазами, но от фруктов отказался, говоря, что у него больной желудок. Я, никогда ничем не болевшая и наедавшаяся персиками и дынями до отвала, с жалостным презрением посмотрела на него.

Мальчик с больным желудком! Что может быть печальнее?

Но мое презрение еще больше увеличилось, когда Юлико задрожал при виде ковылявшего по аллее навстречу нам орленка.

– Господи! Откуда это страшилище? – почти со слезами вскрикнул он и спрятался за мою спину.

– Да он не кусается, – поторопилась я его успокоить, – это Казбек, ручной орленок, выпавший из гнезда и принесенный мне папиным денщиком. Не бойся. Можешь его погладить. Он не клюнет.

Но Юлико по-прежнему дрожал и боялся.

Тогда я подхватила Казбека на руки и прижала к своей щеке его маленькую голову с громадным клювом.

– Ну вот видишь, он не тронул меня, и ты можешь его приласкать, – урезонивала я моего двоюродного брата.

– Ах, оставьте вы эту скверную птицу! – вдруг пискливо крикнул он, готовый вот-вот расплакаться.

– Скверную? – вспыхнула я. – Скверную? Да как ты смеешь оскорблять моего Казбека?.. Да сам ты… если хочешь знать… скверный цыпленок…

Юный князь не обратил внимания на нелестное название, данное ему. Он только поежился немного и, нахохлившись, выступал подле меня своими тонкими и кривыми ножками.

Мы поднялись на гору, возвышавшуюся за нашим садом, на которой раскинулась полуразрушенная древняя крепость.

С другой стороны, уступом ниже, лежало кладбище, на самом краю которого виднелся столетний кипарис, охраняющий развесистыми ветвями могилу мамы. Заросший розовым кустом могильный холмик виднелся издалека…

– Там лежит моя деда! – тихо произнесла я и протянула руку по направлению кладбища.

– Ваша мама была простая горянка; ее взяли прямо из аула… – послышался надменный голосок моего кузена.

– Ну что ж из этого? – вызывающе крикнула я.

– Ничего. А вот моя мама принадлежала к богатому графскому роду, который всегда был близок к престолу Белого царя, – с торжественной важностью пояснил Юлико.

– Ну и что ж из этого? – еще более вызывающе повторила я.

– А то, что это большое счастье иметь такую маму, которая меня могла выучить хорошим манерам, – продолжал Юлико, – а то я бы бегал по горам таким же грязным маленьким чеченцем[20]20
  Чеченец – горец.


[Закрыть]
и имел бы такие же черные, осетинские руки, как и у моей кузины.

Его крохотные глазки совсем сузились от насмешливой улыбки, а руки, с тщательно отполированными розовыми ногтями, небрежно указывали на мою запачканную одежду.

Это было уже слишком! Чаша переполнилась. Я вспыхнула и, подойдя в упор к Юлико, прокричала:

– Хотя твоя мать была графиня, а моя деда – простая джигитка из аула Бестуди, но ты не сделался от этого умнее меня, дрянная, безжизненная кукла!..

Едва владея собой, я с силой трясла его хрупкую руку, продолжала кричать так, что слышно было в целом Гори:

– И если ты еще раз осмелишься так говорить о моей деде, я тебя сброшу в Куру с этого уступа… или… или дам заклевать моему Казбеку! Слышишь ты?!

Вероятно, я была страшна в эту минуту, потому что Юлико заревел, как дикий тур горного Дагестана.

В этот день я, по настоянию бабушки-княжны, была в первый раз в жизни оставлена без сладкого. Вечером же я ревела от горя, предчувствуя скорое лишение, такой нужной мне, свободы.

– Барбале, о Барбале, зачем они приехали? – рыдала я, зарывая голову в грязный передник старой служанки.

– Успокойся, княжна-козочка, успокойся, джаным-светик, ни одна роза не расцветет без воли Господа, – успокаивала меня добрая грузинка.

– Лучше бы они не приезжали – ни бабушка, ни этот трусишка! – продолжала я жаловаться.

– Тише, тише, – пугливо озиралась она, – услышит батоно-князь, плохо будет: прогонят старую Барбале. Тише, ненаглядная джаным! Пойдем-ка лучше слушать соловьев!

Но соловьев я слушать не хотела и, не желая подводить своими слезами Барбале, я пошла в конюшню, где тихим, ласковым ржанием встретил меня мой верный Шалый.

– Милый Шалый… светик мой… звезда очей моих, – перешла я на мой родной язык, богатый причитаниями, – зачем они приехали? Кончатся теперь наши красные дни… Не позволят нам с тобой скакать, Шалый, и пугать татарчат и армянок. Закатилось наше солнышко красное!

И я припадала головой к шее моего вороного и, цепляясь за его гриву, целовала его и плакала навзрыд, как только умеет плакать одиннадцатилетняя девочка. Шалый, казалось, понимал мое горе: он махал хвостом, тряс гривой и смотрел на меня добрыми глазами…


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации