Текст книги "Истории для девочек (сборник)"

Глава X
Смерть Юлико. Моя клятва

Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы все время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоем, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами – баронесса Елизавета Владимировна Коринг, часто посещала наш дом. Завидя издали ее изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась:

– Она опять приехала! Опять приехала, Юлико!

Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страдания, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? – заявил убежденно:

– Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти за мною. Мы пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым… Иной одежды мне не нужно…

Часто он рассказывал мне чудесные сказки.

Однажды я сидела около постели больного, и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса.

– Кто это? – спросил он испуганно.

– Меня зовут Лиза! – весело и любезно произнесла она. – Надеюсь, я не помешала вам, Юлико?

Он молчал… Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул. Она постояла в раздумье, улыбнулась мне и вышла.

– Как хорошо, что она ушла, – услышала я в ту же минуту шепот моего друга.

– Но… Юлико, ты ведь хотел быть добрым…

– Ах, Нина! Она заставила тебя плакать.

Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности я не ожидала от моего бедного друга!

В тот вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе.

– Ниночка, отчего ты прячешься? – спросил он. – Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой.

– Я все время с Юлико, папа, – ответила я.

– И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить… Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама!

– Ниночка, будешь ли ты любить меня? – услышала я ласковый голос баронессы.

Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю. Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико.

Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями. Я проснулась вся в холодном поту.

Вдруг легкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нем я услышала слабый зов Юлико:

– Нина.

– Сейчас, – откликнулась я и в минуту была около него.

Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам.

– Ты звал меня, Юлико? – спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно.

Он вдруг забился и заплакал:

– Нина, дорогая моя, это была смерть…

– Смерть? – вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле.

– Да, смерть, – с тоскою подтвердил он. – Когда умирал Дато, смерть приходила за ним и позвала меня… Я тоже очень испугался… Теперь умираю я… О, как страшно, как страшно!

– Юлико, – насколько возможно спокойно проговорила я, – когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…

– Но мне так душно, Нина, я так страдаю!

– Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, – туда, где умирала деда? – высказала я внезапно блеснувшую мысль. – Может быть, там тебе будет легче.

– Это тебе не под силу, Нина…

– О! – не без гордости улыбнулась я. – Не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду.

– Да, да, горы и полночную звезду, – как эхо вторил больной, – да, да, отнеси меня на кровлю, Нина!

Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я тихо понесла брата на кровлю. Юлико дрожал как в лихорадке. Я положила его на тахту, принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.

– О, теперь мне хорошо! – прошептал он. – Спасибо, добрая Нина.

Вдали темнели горы… Одинокая полночная звезда стояла прямо перед нами. Кругом слышался тихий шелест чинар в саду, и пахло розами невыразимо сладко.

– Тебе не страшно больше? – спросила я.

Он повернул ко мне лицо. Передо мной лежал точно новый Юлико… Он казался теперь кротким белокурым ангелом… Он смотрел на полночную звезду и шептал тихо:

– Мне кажется… я вижу Дато…

– Где он? – спросила я.

Он поднял правую руку к небу и твердо произнес:

– Он подле престола Создателя… там, между другими ангелами. У него золотые крылья… и у твоей деды тоже… Они оба улыбаются… манят… Мне душно… очень душно… подними мне голову… я, должно быть, умираю…

– Юлико! – вскрикнула я. – Я разбужу бабушку, папу…

– Нет, нет, – испуганно зашептал умирающий, – не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул ее… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я – последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… О нас забудут и в Грузии и в Дагестане… Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов…

– Юлико, – вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, – я позову бабушку, она тебя все-таки любит!

– Нет, – горько улыбнулся он, – не любит она меня, никто меня не любит… Я чужой, никому не нужный… и я никого не люблю, Нина… никого, кроме тебя, моя королева…

– Нет, Юлико, – чуть не плача, вскричала я, – ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! Я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, Юлико!

– Нина! – восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него. – Ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь… обо мне пожалеют, обо мне поплачут… И кто же? Ты, моя сестра, мой друг, моя королева! Мне не страшно теперь! Мне хорошо… Я вижу Дато… я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко… они рядом…

О, как мучительно… Он зовет… иду… к тебе, Дато!.. Пора, Нина… пора… видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды… От них идут лучи туда… к небу… к престолу Бога… Пора… Темный ангел торопит… и Дато тоже… Иду к ним… Прощай, Нина, прощай, моя королева!

Его голос слабел, делался тише. Легкий стон… хрип… закрылись глазки… Все стихло… Юлико потянулся всем телом и – умер.

Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.

Я взглянула вокруг… Тихо… Ни шороха… ни звука…

Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:

– Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!

Я удивленно вскинула на нее глаза. Слезы обиды обожгли мои глаза.

– Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти… Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао[50]50
  Мама́о – батюшка, священник.


[Закрыть] говорит, что люди не вольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?

Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.

– Ты права, дитя мое, – сказал он, – один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.

– Мамао, – решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, – он пойдет прямо к Богу?..

– Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего.

– И каждый умирающий ребенок пойдет туда?

Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо:

– Каждый!

«О, как бы я хотела умереть, – невольно думалось мне, – тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души».

Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с телом умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.

Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала:

– Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы… Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя больше ничем не упрекнет… Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь Ангелу смерти, чтобы он пришел за мною… Слышишь ли ты меня, Юлико?..

Потом я поцеловала его…

Когда арба с золоченым гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:

– Последний ребенок… последний маленький княжич рода Джаваха… вай-ме… горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!

Ее крики становились все громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои темные усы, подошел к ней.

– Перестань, деда! Ты точно и меня похоронила, – сказал он с улыбкой, – а ведь я еще жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу еще долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.

Она успокоилась и уже больше не плакала. Гроб с телом Юлико опустили в землю…

В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:

– Наша свадьба отложится на три недели по случаю смерти маленького Джаваха.

Я обомлела…

Так, значит, это все-таки дело решенное; значит, свадьба будет; значит, баронесса будет моей мачехой?..

Бабушка, забыв свои недавние слезы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно…

Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.

– Деда, – в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, – ты была и останешься моей единственной… Другой деды не хочет твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.

И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.

– Барбале, – вскричала я, – будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды!

– Княжна, бедняжечка! – прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.

Она поняла меня. И я заплакала вместе с нею… Это уже не были слезы гнева, обиды… Ласка Барбале размягчила мне сердце… В уме зрело решение.

Глава XI
Колдунья Сарра. Бегство

Я решила бежать.

И это мое решение было твердо.

План бегства я уже составила. Меня в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я все предусмотрела.

Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни… Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы[51]51
  Аба́з – двадцать копеек.


[Закрыть]. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений… И я решила превратиться в маленького сазандара.

С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори.

Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой Гори, развалины, долины. На базарной площади затихала жизнь. Время близилось к закату. Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали. Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головой и похвалил мою лошадь.

– Сарем, – спросила я, – не знаешь ли, как проехать к старой Сарре?

– Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, – пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: – Приехала гадать к старой Сарре?

Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав ее персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шел со своей волынкой, напевая что-то вполголоса.

– Беко! – крикнула я. – Подожди меня: я шла к вам.

Он приблизился удивленный и как бы немного испуганный.

– Что надо сиятельной госпоже? – спросил он.

– Мне надо сказать тебе по секрету, – шепнула я, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: – Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу.

Он повел меня к ней. Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моем обещании дать ему два тумана глаза его заискрились.

– А зачем нужна госпоже бедная одежда сазандара? – лукаво жмурясь, спросил он.

– Видишь ли, Беко, – солгала я, – у нас затевается праздник… ты знаешь, свадьба моего отца… он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды.

– Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, – засмеялся Беко.

– И не надо… Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь…

– В таком случае, идем. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться, ведь мое платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана…

– Я дам тебе их, Беко, – поспешила я его успокоить.

– Мать согласится, – подтвердил он и тотчас добавил: – Мы пришли, госпожа.

То, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Странствующий сазандар – беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой как уголь вследствие этого соседства.

Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте.

– Деда, – произнес Беко, – я привел сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда?

– Я здесь, сынок, – ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос.

– Но тут темно как в могиле. Я ничего не вижу! – робко произнесла я.

В ту же минуту чиркнула спичка. Желтенькое пламя ее заколебалось в углу.

Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще.

Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, еще не старой женщины в ярких пестрых лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Ее глаза горели неспокойными огоньками.

– Будь здорова, сиятельная княжна Нина Джаваха, – произнесла она.

– Откуда ты знаешь мое имя, Сарра? – удивилась я.

– Нет ничего на свете, чего бы не знала Сарра, – странно засмеялась она, – знает Сарра и то, что делается за десять тысяч верст отсюда.

– Матушка, – робко произнес Беко, – княжна желает… – И он тихо и скоро начал передавать ей причину моего прихода.

Она слушала внимательно, блуждая глазами по моей фигуре, и вдруг вскрикнула:

– Два тумана! Великие силы темные и светлые, два тумана! За ветхие лохмотья два тумана! Верно ли я слышала, Беко?

– Верно, – произнес мальчик, – и за волынку тоже.

– Хвала темным и светлым силам! Теперь старуха Сарра может питаться и не одними кукурузными зернами!..

А к празднику купить мокко[52]52
  Мо́кко – кофе.


[Закрыть], настоящего турецкого мокко, и долю табаку!

Она неожиданно взвизгнула и дико закружилась по комнате.

– Долю табачку и настоящего турецкого мокко! – выкрикивала старуха, кружась, точно в исступлении безумия.

Я дрожала от страха…

– Беко, – сказала я, – возьми свои два тумана и отдай мне платье… Мне пора идти.

– Да, да, сынок, дай ей платье, ей пора идти, – подхватила старуха, – только получи с нее два тумана! – еще громче выкрикнула она хриплым, неприятным голосом.

– Вот два тумана, Беко… – произнесла я и протянула руку.

В ту же минуту я почувствовала на ней прикосновение острых крючковатых ногтей, и вмиг червонцы исчезли с моей ладони.

Старуха Сарра по-прежнему прыгала и приплясывала. Когда Беко передал мне платье в узелке и инструмент, я кивнула ему и уже было направилась к выходу, как старуха очутилась передо мною и загородила мне дверь.

– Миленькая барышня, – залепетала она скороговоркой, – красавица госпожа… позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей еще один блестящий маленький абаз… Один только абаз… сиятельная госпожа… на трубку Сарре…

– Но у меня больше ничего нет, – смущенно пролепетала я, – я отдала вам все, что у меня было.

– Ай, ай, ай! Зачем такой хорошенькой госпоже говорить неправду… Хорошенькая госпожа с алмазными глазами даст беленький абаз бедной Сарре… Сарра расскажет госпоже все… все…

– Но…

– Слушай, девушка, – вдруг совсем переменила тон старуха, и при мерцающем свете огарка лицо ее стало важно и неподвижно, как у мертвеца, – слушай, девушка… черные мысли посланы шайтаном… великою темною силою… темная сила изгоняет светлую из твоей души… Душа твоя борется… Темная сила торжествует. Я вижу горы… черная ночь их караулит… Идет сазандар по горной тропинке… идет не по воле. Белая голубка заменяет черную орлицу в гнезде орла… Сазандар все дальше… и дальше… Ему смерть заглядывает в очи… Крыло темного ангела близко, но его не задело… Он жив… Горный сокол его защита… Но горному соколу недолго летать в горах… Я вижу кровь… много крови… А там плачет белая голубка, что не попала в гнездо орла… Орел любит свое детище… И еще дорога… Холодная страна… и девушки… их много… много… Орленок пойман и заперт в клетку… Он задыхается и плачет… он рвется в горы, и снова темный ангел близко… Его крыло трепещет… Он…

Старуха не кончила… Она упала в конвульсиях у порога и громко застонала…

Быстрым движением рванула я дверь и очутилась на воздухе.

– Что наврала тебе старуха? – заинтересовался Сарем, подавая мне стремя. – На тебе лица нет, княжна!

– О Сарем, – вырвалось у меня, – как все это ужасно, надо ей помочь, она умирает.

– Выживет. Ведьмы живучи, – рассмеялся он недобро, – еще долго будет морочить народ и выклянчивать деньги!..

Добрый путь, княжна, кланяйся генералу, – и я поскакала к дому.

Назавтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели длились приготовления. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико.

Я выпустила на свободу Казбека. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять о себе дурного впечатления. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась… Я боялась, что, если прижмусь к моему дорогому, если загляну в его глаза, – у меня уже не хватит силы его покинуть и я не решусь оставить его…

Накануне побега я в последний раз наслаждалась безумной скачкой на спине Шалого.

– Завтра, – твердила я как во сне, – я уже не буду видеть тебя, мой благоухающий Гори… я буду далеко… Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. «Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, – вспомнила я предсказания Сарры. – Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой…»

Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.

– Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? – ласково журил он меня. – Что с тобой! Как ты побледнела!

– Ничего, папа, меня понес немного Шалый, – солгала я.

– Эти прогулки пора прекратить, слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, – строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.

– Да они и прекратятся, завтра же, – не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на педантичную старуху.

– Что это у тебя, дитя? – спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.

– Это? – и я вспыхнула, как зарево. – Это… маленький сюрприз тебе на завтра… к свадьбе… – солгала я.

Бедный отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным!

Он ласково, счастливо улыбнулся мне…

Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.

Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.

– Что с тобой, чеми потара сакварело? – спросил он, благословляя меня на сон грядущий.

– Ничего, папа, болит голова немного, устала и только! – возможно спокойнее отвечала я.

Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.

– Папа мой, – шепнула я, блаженно закрывая глазки, – если б я умерла… как мама и Юлико… ты бы много плакал? Горько?

– О-о! – стоном вырвалось из его груди, и он до боли крепко сжал меня руками.

Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось.

– Что ты, папа, золото мое… ведь я жива, я около тебя… здесь, папа… и буду с тобою хорошей, умницей… а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца… помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! – просила я, ласкаясь к нему.

– Да, да, – обрадовался он, – я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, как мышка.

– Милый папа, – позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, – я готова. Начинай свою сказку…

Он сел на краю кроватки и, играя моими черными длинными косами, начал свою сказку…

Чудесная это была сказка! Но я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.

Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться – удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.

– Ты спишь, моя крошка? – тихо спросил он.

Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала…

Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.

– Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, – произнес он свою любимую ласковую фразу.

Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо.

* * *

И вот день побега настал. Я вышла из дому в костюме сазандара Беко до рассвета.

Перед уходом я долго возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы – гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку.

Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Я увидела наш дом, сад, старый густолиственный каштан, посаженный еще при дедушке, под окном отца… Там за его ветвями спит он, мой папа… добрый… любимый… Он спит и не подозревает, что задумала его злая чеми патара сакварело…

Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый папа! Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно… Прощай и ты, моя родина… моя тихая, улыбающаяся Грузия… Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана… Прощай, родной, тихий, благоухающий розовый Гори!..

Я оглянулась еще и еще… потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор.

Солнце вставало… Золотые лучи робко касались горных каменных гребней… А между тем я уходила все дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца тому назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все стихло… Должно быть, я сбилась с дороги… Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.

– Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, – решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду.

Я сильно проголодалась и быстро уничтожила свои припасы.

Наконец голод был утолен, но начиналась жажда. «Тут должна быть близко вода», – мелькнуло в моей голове.

Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу.

Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зеленого утеса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх черных кос, наполняла водой свой глиняный кувшин.

Увидя меня, она вскрикнула:

– Какой красавчик сазандар! Откуда?

– Из Цылкан, – солгала я храбро.

– А идешь?

– Иду куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. Не знаю, как твое имя…

– Можно, – засмеялась она, – вода не моя, а Божья… Да как же ты один-то… ведь совсем молоденький сазандар… Поди и двенадцати нет?

– Четырнадцать, – еще раз солгала я, уже не краснея.

– Все же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного.

– Моя деда в земле, – отвечала я печально. – Нет у меня деды… Я сирота… один на свете.

– Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Это отец мой… Пойдем со мною, миленький сазандар… Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споешь за это свои песни.

Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, что я согласилась на ее предложение.

– Как тебя зовут? – спрашивала она меня дорогой.

– Беко! – ответила я не моргнув глазом.

– Ты знаешь много песен, Беко?

– Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.

– Ну вот мы и пришли! – воскликнула моя новая покровительница.

Мы, действительно, стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей.

– Отец, – крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, – я веду к тебе гостя.

Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими черными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:

– Зачем привела нищего песенника!

– Но он сазандар, батюшка, – вступилась за меня Като, – он знает песни.

– Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! – грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из облаков дыма, вступились за меня.

– Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару…

Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты.

– Ну ладно, оставайся, – разрешил хозяин, – и потешь господ.

В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня, и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным.

– Ну, а теперь спой, сазандар, – приказал содержатель духана.

Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела:

– В горной теснине приютился духан… В нем бойко торгует старый Аршак… У Аршака дочь-красавица Като… У Като черные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и дает ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: «Это добрая девушка. Взять ее к себе в дом – значит, получить благо, потому что доброе сердце жены – величайшее богатство в доме Грузии…»

Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:

– Ишь что выдумал, пригоженький сазандар!

Ободренная успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды, – о Черной розе, унесенной на чужбину:

 
– Черная роза в расщелине скал
Выросла нежной весною,
Ветер апрельский цветочек ласкал,
Ночь поливала росою…
Роза цвела, ароматом своим
Воздух родной насыщая…
Вдруг…
 

Мой голос оборвался на полуфразе… Под окном духана зазвенели подковы лошадей… Кто-то близко щелкнул нагайкой…

– Что же остановился, мальчуган? Это новые гости, – успокаивали меня мои слушатели.

Это в самом деле были новые посетители.

Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошел в комнату и сказал громко:

– Они ее не нашли!

– Кого? – вырвалось у меня помимо желания.

– Видишь ли, – начала Като, – один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли ее, пригоженький сазандар?

– Нет, не видал, – с дрожью в голосе произнесла я и подумала: «Бедный, бедный папа! Сколько невольного горя я причинила тебе!..»

Оставаться дольше в духане, куда каждую минуту могли приехать наши казаки, было опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева вышли провожать гостей, прыгнула в окно и исчезла в темноте наступающей ночи…