Текст книги "Истории для девочек (сборник)"

Глава V
Преступление и наказание. Правило товарищества

 
По длинным доскам коридора,
Лишь девять пробьет на часах,
Наш Церни высокий несется,
Несется на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят.
И молча в открытые веки
Сердитые очи глядят.
 

Краснушка даже языком прищелкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.

– Браво, Запольская, браво! – раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.

Дежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.

– Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, – внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.

– Что ты врешь, Белка! – напустилась на нее обвиняемая.

– Ну, да… «Воздушный корабль»… «По синим волнам океана, – так начинается, – лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах». А у тебя…

– Ну да, я и не скрываю… Я за образец взяла… Даже и великие поэты так делали… А все-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо ведь, mesdam’очки? – И она обвела класс сияющими глазами.

– Хорошо, Маруся, очень хорошо, – одобрили все. – Вот-то обозлится Церни!

Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали «вампиром». Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвященная математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.

– Хорошо, – говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие желтые зубы, – вы заслуживаете десять баллов.

– Но почему же не двенадцать, monsieur Церни? – расхрабрившись, приставала ободренная похвалой девочка.

– А потому, г-жа Муравьева, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, то есть на двенадцать. Мне, вашему покорному слуге, на одиннадцать, а уж вам, госпожа Муравьева, на десять.

– Ах, душки, – возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на свое место, – вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!

Церни ненавидели всем классом, а после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, прилежной девочке, двойки за непонятную ей задачу его решили «травить». Только на уроках Церни около доски всегда лежал обгрызок мелка, в чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва можно было расписаться в классном журнале.

Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда все как-то выходило «не слава Богу» и ее признавали неудачницей), строго запретили «выручать вампира».

– Делайте с ним что хотите, mesdam’очки, но прекращать мое обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, – кротко заявила она.

– Ну и обожай своего вампира, а мы все-таки его изведем вдребезги, – решила Запольская и тотчас же села за свое стихотворение…

Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на «Воздушный корабль» вышло довольно удачным.

Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:

 
Единицы, двойки, тройки
Так и сыплет нам вампир,
Весь при этом злобой пышет.
Берегись, крещеный мир!
 

Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы. На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красивой оберткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.

– Это предсмертное удовольствие, – смеялись шалуньи, – ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир, наверное, прочтя стихи, лопнет от злости!

Я подошла последней к кафедре. В этот день я была дежурной по классу, и в моей обязанности лежало посмотреть, все ли необходимое приготовлено учителю. Все было на месте, не исключая и злосчастного листка со стихотворением. Едва успела я открыть чернильницу и вытащить из нее двух утопленниц-мух, как дверь широко распахнулась, и рыжий длинный сухой Церни влетел в класс.

Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми, кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал читать вслух!..

По мере чтения лицо его из землисто-серого становилось багрово-красным.

 
Злобой бешеною дышит.
Берегись, крещеный мир! –
 

удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные строки и отложил листок.

Гробовая тишина наступила в комнате. Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими глазами обвел класс… Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.

Спустя несколько мучительных минут он сладчайшим голосом обратился к классу:

– Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением познакомиться с именем талантливого автора.

Но все молчали… Это была жуткая тишина, от которой становилось горько во рту и больно ныло под ложечкой.

– Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг, – неумолимо-спокойно продолжал Церни, – то, делать нечего, приступим к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной хватит достаточно смелости не отпираться?

Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня…

«Что ему надо? – мучительно сверлило мой мозг. – Что он смотрит?»

– Не будете ли любезны назваться сами? – И снова гневные глаза остановились на мне.

Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице, как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.

И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:

– Monsieur Церни, миленький, ей-богу, мы не нарочно…

Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а глаза стали еще злее.

– Госпожа Покровская, успокойтесь, – холодно-сдержанно произнес он и пристально посмотрел на сконфуженную девочку, – нарочно или нечаянно сделано это, мне все равно.

Я желаю знать, кто это сделал?

– Господи! Миленьким назвала – ничего не помогает, – сокрушенно произнесла бедная Таня и прибавила громким шепотом: – Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше… Вампир!

Нервы наши были напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своем поступке.

А Церни все еще смотрел на меня, чуть не доводя меня до слез этим пристальным взглядом.

– Итак, виновная упорно не желает сознаться? – еще раз услышали мы его неприятный звенящий голос.

Новое гробовое молчание воцарилось в классе.

– Я жду.

После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой громадный рост и, подойдя к моей парте, произнес невыносимо противным голосом:

– Княжна Джаваха, это сделали вы!

Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд.

– Это сделали вы! – еще раз невозмутимо произнес Церни. – Я видел, как вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.

И, нервно вздрагивая от злости, он большими шагами вернулся на кафедру.

– Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, – продолжал он уже оттуда, – и потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили на кафедру стихи?

Я оглянулась… Бледные встревоженные личики с молящим выражением смотрели на меня. И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних врагов. Поняла и… решилась.

Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:

– Monsieur Церни, простите. Это сделала я.

– А! – как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не ошибся в своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил: – Я очень доволен, что вы сознались. Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.

И, сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью. Класс дружно ахнул.

Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце.

Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса. Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

– Monsieur Церни, – прошептала я, краснея, – monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! Ради Христа!

Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

– Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

– Ах нет! Ах нет, monsieur Церни… – не помня, что говорю, лепетала я, – не уходите… Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек… Простите меня, monsieur Церни… Это было в первый и последний раз. Право же… это такая мука, такая мука… – И, совсем забывшись в моем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его странно засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.

– Госпожа Джаваха! – несколько торжественно произнес он. – Я вас прощаю… Ступайте объявить классу, что я и вас, и всех их прощаю от души…

– Ах, monsieur Церни, – порывисто вырвалось у меня, – какой вы великодушный и милый!

Влетев в класс с радостной вестью, я увидела следующую картину: Краснушка дописывала на доске белыми крупными буквами последнюю строчку.

Надпись гласила:

Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом – ты душка. Ты лучше, честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень любим и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?

Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием, и столько же детских ротиков – с сердечным поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

Да, да, прощаю, забываю и люблю вас всех!

И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:

И Церни простил: он остается.

В ту же минуту дружное «ура» вырвалось из груди сорока девочек.

Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

– Вы с ума сошли, mesdames! Рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, – прошипела она. – Я пожалуюсь m-lle Арно.

Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались, и смеялись, и жили в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. Преграда рушилась… Я нашла мою новую семью.

Глава VI
Ложь и правда. Люда Влассовская

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои нередкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова невзлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Теперь мое слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврет», – говорили девочки и верили мне во всем. Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение. Классные дамы, добродушная Геринг и строгая Арно – также относились ко мне исключительно хорошо.

«Радость-папа, – писала я в далекий Гори, – благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

– Вот ученица, на которую можно положиться вполне, – говорила m-lle Арно в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» – думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, за что и получили двойки и пятерки. Даже у меня, у Крошки и Додо – лучших учениц класса – красовались нежелательные семерки за ответ.

– Schande! (Стыдно!) – сердито, уходя из класса, бросил нам вместо прощального приветствия рассерженный немец.

Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там Maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили.

– Уж вы меня простите, – обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, – а только вон мои «моськи» идут! (Маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами».) – И, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.

– Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? – бойко выскочила вперед Бельская.

– Некогда было, мосенька, – отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. – А какой урок был?

– Немецкий.

– Ну и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

– Вот уж нет, – даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

– Так ли? – забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.

– Вот уж верно. Я десять получила.

– Ну? – протянул он, высоко подняв брови. – Молодец, мосенька! А ты? – обратился он к Запольской.

– Двенадцать, Иван Петрович, – не сморгнув соврала та.

– Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, – произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

– Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? – неожиданно обратился ко мне министр.

– Нет, Иван Петрович, – твердо произнесла я, – я получила сегодня семерку.

– Вот тебе раз! – произнес он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха.

– А ведь я знал, что эта не солжет, – снова уже серьезно проговорил Иван Петрович. – Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза!

Прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.

– Ниночка, зачем ты нас не поддержала, – капризно-недовольно протянула Додо.

– Да, да, зачем, Нина? – подхватили девочки.

– Ах, оставьте меня, – произнесла я с невольным приступом злости, – всегда говорила и буду говорить правду…

На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

Выходя из класса, в тот же день я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.

– А, принцесса Горийская, воплощение правды! – воскликнула она весело.

– А, фея Ирэн! – вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга. – Наконец-то я вас вижу!

Она была не одна. Черная угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.

– Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, – засмеялась Ирочка.

– Друзья наших друзей – наши друзья, – торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.

Часы сменялись часами, дни – днями, недели – неделями. Институтская жизнь – бледная, небогатая событиями – тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой, как раньше.

Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами – «сливками» класса, долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении – все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.

И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.

Стоял октябрь. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем. Все кругом было серо, холодно, пусто… Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные.

Безучастно сбросили мы капоры[59]59
  Ка́пор – женский головной убор с завязывающимися под подбородком лентами.


[Закрыть] и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.

– Сделай милость, не грызи! – окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.

– Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, – удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: – Поговорим о Мцхете, о Грузии.

Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет. Мы часто, особенно по вечерам, болтали с ней о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, поэтому в ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.

Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях… Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы. Я не слышала, что говорила Maman, потому что все еще находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:

– Новенькая, новенькая!

Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.

Новенькая осталась…

Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали еще так недавно ко мне.

Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на мое попечение. Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.

Ее звали Люда Влассовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою… От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.

«Бедная маленькая девочка! – невольно думалось мне. – Прилетела ты, как птичка, из далеких стран, а тут еще любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается еще печальнее на душе… О! Я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь…»

Грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.

Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все… Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды… Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка – только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь.

Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, что смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь… Ждала и дождалась. У меня теперь был верный друг.

Глава VII
Принцесса Горийская показывает характер. Чудеса храбрости

Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем новая весенняя песенка звенела в воздухе, которая начиналась и кончалась одною и той же фразой:

«С тобою Люда! Твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!»

Я назвала ее галочкой потому, что она на нее очень походила. Ее все полюбили, такая она была славная и милая. Но я ее любила больше всех. Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам. Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.

– Как скажет Нина… как пожелает Нина… – только и слышали от нее.

И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого чудного ребенка. И потом, ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе. Одна только Крошка временами задевала Люду:

– Влассовская, где же твой командир? – кричала она, завидев одиноко идущую откуда-нибудь девочку.

Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше и больше.

Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.

– Мамуся-кохана, гарная мама, – постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.

У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.

Все это рассказывала мне Люда после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Я не хотела пугать робкую и впечатлительную Люду, поэтому не рассказывала ей о своих опасных приключениях. Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату.

Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки сразу начали расспрашивать:

– Какой лунатик? Где ты его встретила? Чем это кончилось?.. – к их большому разочарованию, девочка могла только сказать, что «он» был во всем белом, что шел, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она чуть не упала в обморок.

– А что всего ужаснее, душки, – добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, – Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.

– Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! – рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.

– Ну, у тебя все врут! А пойди-ка на паперть и сама увидишь, – недовольно заявила Кира.

– Mesdam’очки, на паперти по ночам духи поют, – неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, – стра-а-ашно!

– Трусихам все страшно! – насмешливо улыбнулась я.

– А тебе не страшно?

– Нет.

– И пошла бы…

– И пойду! – упрямо возразила я. – Пойду, чтоб доказать вам, что вы все это сочиняете.

В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на нее недовольными глазами.

– Что тебе?

– Ниночка, не ходи! – шепнула она мне тихо.

– Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика нет.

– Ну и отлично! – крикнула на весь стол Иванова. – Пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.

– Непременно, – поспешила я ответить, – для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке – все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.

Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.

Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно забывшие о моем решении идти на паперть, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.

Лишь только дежурная Fräulein Геринг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться. Спустя пару секунд я уже шла по длинному и полуосвещенному коридору, тянувшемуся вплоть до церковной паперти. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви. Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери. Я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо – коридор младшей половины, налево – старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.

«Ну где же лунатик, – храбрилась я, оглядываясь во все стороны, – все это одна выдумка глупых девочек…»

Я не досказала и вздрогнула… Раздался глухой и тяжелый звук… Один… второй… третий… Это пробило двенадцать на нижней площадке… И снова тишина – жуткая… страшная…

Мне стало холодно… Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и… ужас сковал меня… Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти… Вот она ближе, ближе… Холодный пот выступил у меня на лбу… ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперед, протягивая руки к белой фигуре.

В тот же миг три раздирающих душу крика огласили своды мирно спавшего института… Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу, и кричала я, зараженная ужасом.

Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись в постель, зарылась в подушки.

Поднялся плач, суматоха… Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.

Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть – спасать от лунатика его жертву.

Fräulein Геринг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка в длинном белом «собственном» платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я была на паперти. Девушка в белом и оказалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко… Я злилась… Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым. Кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков?

Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлейн, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:

– Ты спишь, Нина?

Но я молчала… Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.

Долгий сон не успокоил меня.

– Ага, струсила! – услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.

– Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! – вторила ей Крошка.

Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами. Она ответила мне затуманенным, полным слез взглядом, который окончательно вывел меня из себя.

– Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом ревет! – крикнула я и вышла из дортуара.

Она еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре, но и тут я вновь оттолкнула бедняжку.

Грустно опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне, не смогла успокоить меня.

Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду между моими злейшими врагами Маней Ивановой и Крошкой!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою. Я была возмущена до глубины души и против Ивановой, и против Марковой, и против Влассовской.

Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.