Текст книги "Газават"

Глава 8
Мечты сбываются – враги наступают

Гробовой тишины, царившей за минуту до этого в укреплении, как не бывало. Проворно и спешно выбегают солдатики из неуклюжей казармы, где они только что расположились на отдых, нимало не подозревая о близости врага.

Алексей Яковлевич Полянов, на ходу застегивая свой порыжевший от времени сюртуки зорко вглядываясь по сторонам проницательными темными глазами, наскоро отдавал спешные приказания команде.

– Неужели «они», Алексей Яковлевич? Неужто дождались? Господи! Вот счастье-то нежданно привалило! – так и кинулся к нему, захлебываясь от восторга, обезумевший от радости Миша.

Но Полянов холодно осадил его.

– Слушайте, Зарубин, вы должны знать, что в деле необходимо иметь больше всего соображения и как можно меньше горячки, – умышленно подчеркивая это «вы», начал Поля нов, разом точно водой облив не в меру восторженного офицера. – Я, ваш командир, приказываю вам не лезть без надобности в опасность и беспрекословно повиноваться моей команде, – сурово заключил он тоном начальства, не допускающего возражений. Потом, завидя печальное выражение на разом затуманившемся лице Миши, он тихо добавил, положив руку на плечо своего молодого друга: – В храбрости твоей я не сомневаюсь! Это уже говорит тебе не начальник, а друг! – И он крепко пожал руку молодого офицера.

«В храбрости твоей я не сомневаюсь! В храбрости твоей я не сомневаюсь!» – пело, ликуя, на все голоса в груди Миши. Сам Поля нов, испытанный в боевых делах офицер, сам Полянов сказал ему это! Ему, Мише!..

«В храбрости твоей я не сомневаюсь!»

Точно розовый туман закружил голову молодого человека. Весь преисполненный радости и возбуждения, он как во сне носился по крепости, отдавая приказания, осматривая пушки, поверяя маленький гарнизон и всеми силами стараясь как можно точнее исполнять приказания, возложенные на него Поляновым, и в то же время не забывал поглядывать в ту сторону где на черном фоне леса смутно рисовались снующие и движущиеся фигуры врагов.

Сколько их? Превосходят ли они числом их – защитников укрепления? Ничего не видно в темноте… Все покрыла своим таинственным пологом беспросветная мглистая ночь…

* * *

Словно серая лента, протянувшаяся от одного края неба до другого, прорезала сгущенную темноту… Заря забрезжила на востоке, и раннее утро вступило в свои права. На указанных комендантом позициях бодрые, готовые к встрече с врагом встретили это утро защитники маленькой крепости… Теперь не было уже у них того щемящего, саднящего чувства неизвестности о числе и силе неприятеля. Белая пелена рассвета сорвала таинственную маску ночи. Враг теперь весь на виду. И ни одно его движение не может ускользнуть от глаз гарнизона.

Под навесом лесной опушки расположился большой чеченский отряд.

Между деревьями то и дело мелькали высокие бараньи папахи и сухие фигуры, низко пригнувшиеся к стременам. Темные бешметы и чохи рельефно выделялись на свежей зелени леса. Между скромно одетыми всадниками гордо высилась на коне высокая фигура в красной чалме, с дорогим оружием у пояса.

– Да это никак наиб, старшина Шумилкин, – произнес подле Зарубина взобравшийся на бруствер солдатик.

Миша быстро оглянулся.

– Наиб, говоришь, Спиридонов? – спросил он говорившего.

– Так точно, ваше высокоблагородие. Потому у него чалма красная, что твоя клюква. Злой в «деле» народ! Нечего говорить. На штыки так тебе и лезет.

«Вот бы его живьем, – мелькнуло в голове Миши, – поймать его, каналью, и в Темир-Хан-Шуру или в самый Тифлис к наместнику… Георгия за это дадут, пожалуй. Наиб тот же генерал, по-нашему… Ах, хорошо бы!» – вихрем пронеслось в голове размечтавшегося юноши.

– Алексей Яковлевич! А его живьем бы! – бросился он к показавшемуся на бруствере Полянову.

Тот, с нахмуренными бровями и суровым взглядом, с головы до ног оглянул расходившегося юношу.

– Извольте занять ваше место, подпоручик! – произнес он строгим голосом.

Миша сконфузился и поспешил к своей команде. Быстро взобрались на вал солдатики, зарядили ружья… Все наготове… Ждут… Фейерверкеры заняли свои позиции у пушек, приготовляясь достойным образом встретить нежданных гостей. Полянов со строгим, сосредоточенным лицом поспевал всюду. Миша несказанно удивлялся ему. Невзрачный, сутуловатый, серый на вид офицерик с седенькой клинушком бородкой точно преобразился: стан выпрямился, глаза сверкают… Прежнего, обычно флегматичного Полянова не осталось и следа.

Между тем неприятель то появлялся на опушке, то вновь скрывался за деревьями… Только мелькали черные папахи да красная чалма наиба…

– Да что они, канальи, дразнятся, что ли! – вскричал нетерпеливо Полянов и, быстро обернувшись, крикнул фейерверкеру: – А ну-ка, Тимошкин, угости их хорошенько, чтоб не мозолили глаза бездельники!

Тимошкин только и ждал этого, казалось… Быстро зажег фитиль… тронул лафет… Раз!.. Оглушительно и густо пронесся выстрел…

Непроницаемой серой пеленою вмиг заволокло и крепость, и поляну, и опушку. Когда дым немного рассеялся, можно было видеть трех бесцельно мечущихся на опушке лошадей… Три всадника лежали окровавленные там же, на опушке.

– Алла! Алла! – послышалось за деревьями.

– Что? Не любишь? – с жестокой улыбкой произнес Полянов. – Славный залп. Тимошкин, зайди ко мне после «дела», водки выпьешь. Молодец! – похвалил он фейерверкера.

– Рад стараться! – радостно отозвался тот.

У Миши судорога свела губу… «Вот оно, начинается!» – мысленно произнес он, и вся его жизнерадостность разом пропала при виде этих трех застывших без движения людей на опушке. А оттуда уже выделились три всадника. Впереди всех – наиб в красной чалме. Подле него юноша лет восемнадцати, черноокий, прекрасный, с гордым выражением на тонком лице. На винтовке переднего горца была привязана белая тряпка.

Вот выделился из группы загорелый всадник и замахал винтовкой с самодельным флагом.

– Ожечь их, ваше высокородие? – с явной готовностью во взоре обратился к Полянову Тимошкин.

– Нет, постой… белый флаг выкинули… Переговорить хотят…

Действительно, чеченцы хотели переговорить. Загорелый, словно бронзовый всадник быстро приблизился к самому рву, окружающему крепость, и начал ломаным русским языком, обращаясь к Полянову:

– Слушай, саиб… Моя пришла… Твоя стреляла… Трое лучших джигитов переселились в сады Аллаха от твой пушки… Но господин мой, великий вождь Гассан-бек-Джанаида простит смерть своих нукеров, если ты и твоя команда сдадите крепость. А нет – крепость будет взята и твое тело и тела твоих аскеров[95]95
  Солдат.


[Закрыть] растащут чекалки и расклюют вороны. Мой господин ждет ответа… Не согласишься сдать крепость – будем штурмовать… Так говорит мой господин Гассан-бек-Джанаида…

Гассан-бек-Джанаида! Словно эхом отозвалось в душе Миши, и он силился припомнить, где он слышал уже однажды это имя – «Гассан-бек-Джанаида!» – повторил он еще раз, и вдруг яркая картина предстала пред ним. Темная августовская ночь… Белый шатер… и над спящим русским офицером дикий горец-мюрид с поднятым кинжалом. А в углу маленький пленник с трепетом ужаса следит за ним… Так и есть… Он вспомнил: Гассан-бек-Джанаида, несомненно, тот самый мюрид, чуть не оставивший его сиротою. Миша взглянул по направлению красноголового наиба… Худое, почти сухое лицо… черная борода и горящие как уголья глаза. Ему на вид лет 35–40, не более. И возраст подходит. Сомнений больше нет. Это он, Гассан. Отец так хорошо и ярко описал его наружность, что Миша из тысячи узнал бы теперь разбойника, чуть было не убившего его отца.

– Вот хорошо бы снять с седла эту зазнавшуюся ворону! – произнес он полувопросительно, бросив летучий взгляд находившемуся с ним по соседству Полянову.

Но тот только головой покачал:

– Они выкинули белый флаг… По военным правилам особы их неприкосновенны…

И, приставив руку рупором ко рту, он громко крикнул ближайшему мюриду:

– Скажи твоему беку-Джанаиду, что русские предлагают ему убраться восвояси… Иначе его отряд будет уложен на месте нашими ядрами, а он вздернут на ближайшем суку первой чинары!

Услышав эти не предвещающие ничего доброго слова, мюрид быстро отъехал от крепости и что-то проговорил сидевшему неподвижно, как статуя, на своем коне наибу.

Гассан с нахмуренным лицом выслушал переводчика. Потом что-то важно и сурово проговорил по-своему. И снова отделился от передней группы парламентер.

– Мой господин, храбрейший из слуг имама, дает вам полчаса времени для окончательного решения… Потом он разнесет вдребезги ваше гнездо, и от крепости вашей не останется ни следа… Мой господин, бек-Джанаида, приказал это передать урусам.

– Слушай, ты, длиннохвостая ворона, если ты еще раз осмелишься заикнуться о сдаче крепости, я прикажу моим молодцам угостить тебя свинцовым гостинцем! – крикнул вышедший из себя Полянов.

Вероятно, слова его произвели должное действие, потому что красноречивый глашатай мигом повернул от крепости и, вместе с наибом и черноглазым юношей, во весь опор помчался к опушке.

Переговоры были окончены. Надо было готовиться к штурму.

Гарнизон маленькой крепости состоял из пятидесяти человек, между тем как всадников, оставивших теперь свою опушку и выехавших на открытое место, насчитывалось до трехсот.

Полянов только хмурился, оглядывая ничтожные силы своего гарнизона. Все, что находилось в крепости, было поставлено с ружьями на валу. Даже Потапыч, давно уже не державший штыка в руках, и тот выполз из Мишиного барака с твердым намерением «ожечь гололобых».

– Братцы! – обратился Полянов к своему гарнизону. – Приготовьтесь к мужественной защите! Знайте, что о подвиге или смерти вашей узнает и царь, и Россия. Так не постыдную же память оставим мы по себе! Я не могу допустить даже мысли о взятии крепости. Вспомним Лазаревское и Михайловское… Или победим, или умрем!.. Да что я, – с принужденной улыбкой оборвал себя, комендант, – с такими молодцами стоит ли говорить об этом!

– Рады стараться, ваше высокородие! – бодро и весело отозвались солдатики.

– Вот вы давеча о Михайловском укреплении говорили, дяденька, – обратился маленький востроносый солдатик к фельдфебелю, – о подвиге Архипа Осипова рассказывали, а може, такой Архип Осипов и среди нашего гарнизона выищется.

– Тьфу ты! Типун тебе на язык, дурень! – оборвал его, торопливо сплюнув на сторону, фельдфебель. – О чем говорит-то! Да мы еще ево, эта, значит, поподчуем! Чего о смерти-то говорить зря, эта, значит…

– Ну, накликали беду, ваше благородие. Таперича отведите сердечко… И пальба вам будет… и штурмы… и всякой всячины вдоволь… Только держись! – недовольно ворчал старый Потапыч на своего воспитанника.

Сердце денщика-дядьки так и било тревогу. «Ишь, не сиделось ему в Питере, – мысленно честил он своего питомца, – пороху понюхать захотелось… А не приведи, Господи, ранят его эти мохнатые черти, убьют… О Господи! Какой я ответ матушке Елизавете Ивановне да капитану моему дам? Эх, дите, и впрямь ты дите неразумное!» – заканчивал свои тревожные мысли старик, пристально вглядываясь в моложавое жизнерадостное лицо Миши.

А Миша так и пылал весь, так и трепетал жаждою предстоящего боя.

И бой не замедлил наступить.

Глава 9
Штурм. Черноглазый юноша-воин. Погоня

Теперь уже весь отряд горцев, отделившийся от опушки, стоял перед маленькой крепостью не более как на расстоянии полуверсты. Чеченцы, казалось, деятельно готовились к бою. Сравнительное затишье наступило в их рядах. Солнце высоко поднялось к зениту и пекло вовсю. Полдневная жара давала себя чувствовать. Красноголовый наиб спешился, его примеру последовали остальные, и скоро до Осажденного гарнизона долетели слова неизбежной мусульманской молитвы:

– Ля-иллях-иль-Алла! Астафюр-Алла!

И, точно в ответ на нее, послышался стройный хор гарнизона:

– Спаси, Господи, люди Твоя!..

Отец Дормидонт ходил по рядам солдатиков и кропил их святой водой.

Вот наступила тишина… зловещая и таинственная, словно затишье перед наступающей бурей…

И она разразилась.

– Алла! Алла! – наполнило теперь звучным гулом до сих пор мертвенно-тихую поляну… и вмиг маленькая крепость была облеплена, как мухами, со всех сторон чеченским отрядом…

Залп двух крепостных орудий встретил его на полдороге.

Но это не остановило врага. С быстротою молнии бросились горцы на бруствер, десятками валясь от осыпавшей их картечи…

Теперь уже фейерверкер не успевал наводить орудия. Надо было помогать своим в том месте, где уже завязался штыковой бой. Каждый штык, каждая рука были на счету.

Там, где влезла на бруствер большая толпа чеченцев, бился Миша Зарубин во главе вверенной ему команды… Уже несколько чеченцев отбил он метким ударом своей сабли… Но вместо одного – является десяток других… Рука юноши онемела, грудь высоко вздымается под забрызганным кровью сюртуком… Это чужая кровь, вражеская… Он, Миша, слава Богу, еще не ранен.

– Ля-иллях-иль-Алла! – вопят чеченцы.

– Ура! – гулко перекрикивая их, вылетает громовой крик из десятка охрипших солдатских грудей.

Миша бьется как лев. Папаха съехала с его головы… Капли пота проступили на похолодевшем лбу… Какой-то красный туман застилает зрение… Он уже не думает ни о подвигах, ни о славе. Вся его цель – сбросить с бруствера вон того рослого чеченца, который заносит над ним свой короткий острый кинжал.

Раз!..

Новый взмах сабли, и высокий чеченец летит с бруствера, странно взмахнув руками… Это он, Миша, угодил ему в сердце концом своей сабли… Он убил его…

Убил? Убил человека?!

Но ему нет времени думать об этом… Вон уже лезет новая толпа на вал крепости… Со зверским остервенением кидаются они на ряды защитников…. Заметно поредели эти ряды…. Немного на валу доблестных героев-солдат. А враг все прибывает и прибывает.

– А что, ежели, примерно, к слову сказать, дяденька… – слышится подле Миши глухой, хриплый голос, и он с трудом узнает в нем голос востроносенького солдатика, жадно расспрашивавшего фельдфебеля о бое в Михайловском укреплении, – а что, ежели, дяденька, подобно Архипу Осипову погребок взорвать…

– Не время… Молчи! – так же хрипло отзывается фельдфебель. – Еще поку… – Он не успевает докончить фразы, и голова его, отделенная от туловища, летит в крепостной ров.

И много уже там таких голов… Много исковерканных, изодранных чеченскими кинжалами тел защитников похоронено в мутной воде канавы.

Мише некогда хорошенько вникнуть в это… Над его головой слышится снова «Алла! Алла!». Он быстро оглядывается.

Красноголовый наиб и черноокий юноша бьются в двух шагах от него.

Наиб ни на минуту не оставляет юношу одного. Зоркими глазами следит он за ним. Вот пробирается к нему с поднятой саблей солдатик, заносит руку над головой юноши… Но красноголовый разом отсекает руку, и рука, не выпуская сабли, падает в ров…

«Что он ему? Сын? Брат? Товарищ?» – мысленно спрашивает себя Миша и, затаив дыхание, расчищая саблей себе путь, пробирается к этой группе…

Вот уже он подле юноши. Вот уже в двух шагах от него. Красноголовый схватился в это время с самим Поляновым…

С быстротою молнии кидается Миша к черноокому красавцу… Тот увлекся битвой, не видит… О, как широко раздвигаются его ноздри… Как ярко пылают огненные глаза… Что-то хищное в нем, несмотря на крайнюю молодость, что-то неумолимое и жестокое, как смерть… И при этом ярко-трогательная, почти девичья красота словно из мрамора изваянного лица…

– Эй, ты! Бритоголовая девчонка, я хочу сразиться с тобою! – вне себя кричит, закипая непреодолимым бешенством, Миша.

Черноокий красавец быстро обертывается к нему…

Они мерят друг друга глазами, оба юные, оба всеми своими фибрами жаждущие боя…

И вот слились и столкнулись не на жизнь, а на смерть… Кинжал юного горца уже занесен над Мишей…

«Это смерть! – вихрем проносится в разгоряченном мозгу Зарубина. – Это смерть!» Погибнуть здесь, на стенах бруствера, от шашки юного горца кажется ему верхом несправедливости судьбы! Перед его глазами проносятся лица отца… матери… Лены…

И быстрым движением руки он поднимает саблю и изо всей силы втыкает ее в грудь юного горца.

Бешеный, почти нечеловеческий крик заставляет вздрогнуть с головы до ног Мишу. Это не человеческий крик, нет! Так может только кричать чекалка, у которой выкрали из норы детеныша.

В один миг красноголовый наиб хватает убитого и с диким криком кидается с бруствера… За ним следуют остальные… И через минуту крепостной вал очищен от врагов.

Точно пьяный шатается Миша… Перед глазами его красные круги… В сердце жгучая жажда настичь, отомстить за смерть товарищей.

– Братцы! Кто за мною? – кричит он неестественно напряженным звонким голосом. – Догоним разбойников, доканаем их! – И во весь опор несется за ворота крепости… За ним его команда, человек десять самых отчаянных удальцов, сорвиголовы гарнизона…

Напрасно кричит им во весь голос Полянов:

– Остановитесь, безумцы, остановитесь, вы идете на верную гибель!

Миша глух ко всему окружающему. Вот он настигает врага… Вот словно обезумевший врезывается в его ряды… Вот красноголовый уже близко, подле него… К нему стремится во весь опор Миша, конвульсивно сжав бока своего коня… Вот он уже выхватывает револьвер… взводит курок, целя прямо в лоб красноголового.

И вдруг что-то тесно охватывает его шею… Ловко кинутый аркан сжимает ее. Он отделяется от седла, конь исчезает под ним, и в одну минуту он падает к ногам красноголового наиба…

Глава 10
Страшная действительность

– Есырь![96]96
  Пленник.


[Закрыть] Гяур! Мастагата керестень! Убей его скорее! Убей есыря, храбрейший наиб…

И целая толпа грязных, чумазых, почти нагих ребятишек с громким криком и визгом кинулась под самые ноги наибова коня.

– Эй, вы, тише, шайтаново племя! – грозно прикрикнул на них тот с высоты седла и красноречиво взмахнул своей нагайкой.

Дети врассыпную кинулись в разные стороны…

Но вместо них теперь выдвинулись вперед старухи. Черные, костлявые, с искаженными от злобы лицами, они цеплялись за стремена и поводья наиба и кричали ему дикими, исступленными голосами:

– Уруса, гяура привез! Отдай нам его, господин, на потеху… Мы сумеем расправиться с ним… Отдай старой Илите… У нее гяур убил сына… Она сумеет выместить его смерть на этом есыре! Отдай его Илите, Гассан!

– Молчите вы, старые вороны! – прикрикнул на них ехавший впереди своего отряда бек-Джанаида. – Урус – мой пленник. Я не отдам его никому, чтобы самому выпить до дна кубок мести… Русский есырь убил моего брата Али…

– Убил Али! Убил Али! Черноокого Али, юного джигита! – завопили старухи. – О горе тебе, несчастная Селтанет. Не на радость вскормила ты твоего питомца… Горе, Селтанет, горе! – И они, потрясая костлявыми кулаками, расступились перед всадниками и пропустили перед собой весь отряд.

Молча ехал Гассан по улицам аула. За ним четыре нукера на сплетенных из ветвей чинары носилках несли тело убитого Али. Через седло Гассана был перекинут связанный по рукам и ногам и с головой укутанный в бурку пленник.

Мало ли много ли времени прошло с тех пор, как Миша Зарубин слетел с седла, полузадушенный чеченским арканом, вряд ли мог отдать себе отчет юноша. С той минуты, как горцы окружили его с дикими, торжествующими криками, он точно перестал сознавать действительность. Оглушенный падением, молодой офицер очнулся только тогда, когда его враги были уже далеко от стен маленькой крепости, но где именно, он не понимал: плотно обматывающая его голову бурка мешала ему узнать это. Зато он чувствовал по быстро двигающемуся крупу коня, что его похититель несется во всю прыть, спеша куда-то. Отекшая голова, свешанная с седла, туго перетянутые веревками руки и ноги, какой-то смутный туман в мозгу – все это мешало молодому Зарубину ясно сознавать действительность. Миша очнулся вполне только тогда, когда чьи-то сильные руки подхватили его с седла и опустили на землю… И вмиг наброшенная на голову бурка была сорвана… Ослепительно яркий луч солнца разом ожег его глаза и невольно заставил зажмуриться. Когда он открыл их снова, то увидел, что находится во внутреннем дворе большой сакли. Перед ним стоял Гассан-бек-Джанаида, окруженный своими нукерами. В стороне от них лежали на земле носилки с телом Али. Миша невольно вздрогнул при виде мертвеца и поспешил отвести от него глаза. В эту минуту из толпы выдвинулся тот самый горец, который еще так недавно предлагал да-а-ват маленькой крепости.

– Знаешь ли ты, – начал он, подходя к Мише, коверканным русским языком, – знаешь ли ты, что ожидает тебя, саиб?

Зарубин, едва державшийся на ногах от слабости, собрал все свои силы и смело ответил:

– Знаю… Я убил родственника Гассана, и за это ждет меня смерть.

– Ты убил его брата, саиб, брата, которого он любил больше собственной жизни!.. Не выдумано для тебя еще тех мучений, которые бы могли вознаградить наиба в его потере.

– Я не боюсь ничего, – ответил Зарубин, – потому что не чувствую вины за собою… Не предательски, не из-за угла убил я юного бека, а в равном честном бою. Если Гассан считает, что я заслужил смерть, пусть убивает меня…

– Ответ достойный смелого, – произнес горец, успевший перевести наибу слова Зарубина, – урусы храбры и презирают смерть; в этом им отказать нельзя… Мой господин приказал передать тебе, что ты умрешь с зарею.

– Я готов к смерти! – спокойно отвечал Миша.

В то время как переводчик передавал его слова наибу, из внутренности сакли выбежала старая женщина-горянка. Седые косы ее растрепались, бешмет был разорван в клочья, чадра сброшена с головы, лицо искажено от гнева. Она со всех ног кинулась к носилкам, на которых лежало распростертое тело Али, и через минуту вопль ее наполнил двор сакли…

– О мой юный сокол! О золотое солнце моей родины! О серебряный месяц мой! Радость и жизнь нашей мирной сакли… Где ты? Какие райские сны витают над твоими смежившимися очами?.. Какой сладкий сон навеял тебе своими темными крыльями могучий из ангелов – Азраил? Али мой! Горькая утрата моего бедного сердца! Соленая слеза моих очей!

Она приникла к телу юноши головой и на мгновение замерла на нем, исполненная невыразимого порыва тоски. Потом быстро вскочила на ноги и с легкостью молоденькой девушки подбежала к связанному Мише.

– Проклятый убийца, гяур… собака… шакал, пьющий чистую кровь нашего племени… О, отдай мне его, этого убийцу, Гассан! Отдай на потеху, храбрый наиб… Я вырву его лукавые очи своими пальцами… Я упьюсь его кровью… Я вымещу на нем все предсмертные страдания Али, моего вскормленника!.. Он проклянет месяц и день, когда появился на свет… Я покажу ему, что значит месть женщины, кормилицы, потерявшей своего дорогого питомца!..

И она, сжимая в кулаки свои крючковатые пальцы, |размахивала ими перед самым лицом Зарубина.

– Молчи, старуха! – сурово перебил ее Гассан. – Есырь этот – мой, и его жизнь принадлежит мне по праву. Ты можешь утешиться. Его убийство не останется не отомщенным, и священные канлы будут исполнены мною. Ступай в дом, кормилица, и приготовь все нужное |к погребению твоего питомца.

Селтанет не смела ослушаться своего господина и медленно поплелась в свою саклю, но по дороге туда она несколько раз оглядывалась на пленника и, грозя ему своими костлявыми черными кулаками, кричала:

– Гяур!.. Шакал!.. Урус-собака!..

Лишь только она удалилась, Гассан-бек-Джанаида сделал знак своим нукерам и громко произнес:

– Гудыня-тамуна![97]97
  Заключить в подземелье.


[Закрыть]

Те с быстротой молнии кинулись к юноше, в одну минуту перерезали стягивающие его члены веревки своими кинжалами и потащили к огромной яме, вырытой в углу двора.

Это и была подземная гудыня, неизбежная принадлежность каждого наибского двора. В одну секунду Зарубин очутился на краю ее.

Один из нукеров поставил Мишу на самом краю ямы. Другой со смехом толкнул его… И вмиг юноша очутился на дне темной беспросветной могилы…

На другое утро, с зарею, хоронили Али, молодого бека-Джанаида. Тело его, уже с вечера перенесенное в мечеть и перевитое пеленами, муталиммы бегом вынесли из михрабы[98]98
  Место, где мулла читает общественную молитву, вроде нашего придела.


[Закрыть] и в виду огромной толпы родственников и друзей понесли на кладбище, потрясая свитками корана и крича во все горло: «Аллах-экбер! Аллах-экбер!»

Это делалось для того, чтобы злые джинны во главе с их повелителем, шайтаном, не перехватили по пути грешную душу умершего.

На кладбище покойника опустили в сидячем положении в приготовленную для него могилу, зарыв вместе с ним и все его оружие, чтобы он мог достойным воином предстать перед престолом Аллаха. Потом, забросав яму землей, они придавили могильный холм большим, тяжелым камнем. В это время в джамии зажгли новую очистительную лампаду в честь умершего, и убитый горем Гассан вернулся в свою осиротевшую саклю.