Текст книги "Газават"

Глава 5
Мучители. Белокурая избавительница

– Эй ты, дели мастагата керестень![85]85
  Ты, Божий противник, крещеный (брань чеченцев).


[Закрыть] Чего ревешь как раненая зайчиха? Или думаешь, мало ручьев в горах, хочешь прибавить слезами горных потоков?

И Магомет-Шеффи, освещенный пылающим светом своей головни, как темный джин появился на пороге сакли. За ним, лукаво усмехающаяся, стояла Нажабат.

Слезы Тэкли стихли. Она испуганно вскочила со своей циновки, уставившись на детей исполненными страха глазами. Бедная малютка знала, что далеко не к добру этот неожиданный приход двух самых заядлых и отчаянных шалунов сераля. И прежде Магомет-Шеффи и Нажабат появлялись на половине пленниц лишь для того только, чтобы дразнить и мучить княжеских детей. Тэкла не сомневалась, что и теперь они пришли к ней с тою же целью.

– Эй, мастагата керестень, чего выпучила на меня свои круглые плошки! Или ты слепа, как серая сова при свете солнца? Чего ты смотришь, точно я хочу приготовить шашлык из твоего мяса! – снова захохотал Магомет-Шеффи своим резким, грубоватым смехом.

– Из нее невкусный шашлык будет, – вторила ему, разевая рот до ушей, кривоногая Нажабат, – она худа и черна, как голодная волчиха…

– А вот мы попробуем! – не переставая смеяться, вскричал мальчик и выхватил из-за пояса кинжал, с которым у горцев никогда не разлучаются ни взрослые, ни дети.

Тэкла в страхе испустила жалобный крик.

– Господи! Что вы хотите делать со мною! – залепетала насмерть испуганная девочка, смотря во все глаза на своих мучителей. За восемь месяцев плена она успела, как и дети княгини, выучиться кое-как горскому наречию.

– У-у! Глупая кукушка! – засмеялась Нажабат. – Чего трепещешь как пойманная ласточка. Эка невидаль, что Магомет-Шеффи попробует узнать, какого цвета течет кровь в жилах урусов!

И говоря это, она схватила трепещущую Тэклу за руку. Ее брат протянул было кинжал, чтобы напугать еще более обезумевшую от страха девочку. Но в эту минуту глаза его быстро остановились на маленьком блестящем крестике, выглянувшем из-под лохмотьев, наброшенных на Тэклу.

– Вот славная штучка! – сказала он. – Дай-ка мне ее… Я подарю это той из наших девушек, которая станет моей женою, и она наденет эту игрушку себе на лоб между звонкими монетами праздничных украшений.

И он протянул было руку, чтобы сорвать крестик с груди испуганной Тэклы.

Дрожащей ручонкой маленькая грузинка схватилась за грудь. Весь ее страх разом пропал. Большие, вымученные горем, черные глазенки с негодованием и гневом уставились в самые зрачки мальчугана. Оскорбленная до глубины души в своем религиозном чувстве, она забыла о том, что ждет ее в случае непослушания, и только старалась всеми силами спасти свой крестик.

– Не смей прикасаться к нему нечистыми руками! – гневно вскричала она, отступая назад с горящими злобой глазами.

– О-о! Как зачирикала ласточка! – вспыхнув от бешенства и обиды, вскричал в свою очередь Магомет-Шеффи. – Или ты не понимаешь, что говорит твой язык, проклятая гяурка! Отдай мне крест, или…

И он решительно шагнул к девочке с протянутыми руками.

Вдруг случилось что-то, чего не ожидали ни сама Тэкла, ни Магомет-Шеффи, ни его сестра.

Чтобы спасти свое сокровище, маленькая грузинка быстро извернулась в державших ее сильных руках Магомета-Шеффи и с громким криком: «Так вот же тебе, бритоголовый разбойник!» – изо всех сил укусила его за палец.

Мальчик рванул руку и дико вскрикнул…

Не от боли вскрикнул Магомет-Шеффи… Нет.

Слова Тэклы обожгли его больше укуса. Он – сын имама, одна из звезд восточного неба, один из розанов на цветущем кусту, он – будущий цвет и гордость всех наибов от Андийского хребта до берегов Каспия, он получил позорное бранное слово, и от кого? От презренной пленницы, от проклятой гяурки!

Вся кровь бросилась в голову не помнящему себя от обиды и ярости мальчику. Быстро схватился он за рукоятку кинжала… Минута… и Тэкле пришлось бы дорого поплатиться за ее вспыльчивость. Но Нажабат вовремя остановила брата.

– Во имя Аллаха, опомнись, Магомет-Шеффи, сын имама! – вскричала она. – Или ты забыл, что пленная девчонка принадлежит моей матери?.. Ты не простой барантач,[86]86
  Горцы, занимающиеся барантой, то есть набегами и грабежами.


[Закрыть] чтобы пятнать свои руки о чужую собственность! Увидит мать кровь на ее теле – беда будет! Не лучше ли иначе расправиться с ненавистным волчонком?

– И то правда! Мудрое слово молвила ты, Нажабат! – согласился с сестрою мальчик. – Ну берегись, скверная уруска, – с бешено сверкающим взором прокричал он в самое лицо Тэклы. – Если нельзя узнать цвет твоей крови, я сумею прижечь твой проклятый язык, чтобы заставить его позабыть охоту браниться… Эй, Нажабат! Помоги мне расправиться с ней, – приказал он сестре.

И прежде чем Тэкла могла опомниться и понять, что с нею хотят делать, Магомет-Шеффи одним движением бросил ее на пол, а Нажабат с ловкостью кошки прыгнула ей на грудь.

– Раскрой ей зубы кинжалом, Шеффи, я суну ей горяченького в рот! – со смехом кричала девочка.

Кинжал блеснул в руках мальчика… Горящая головня приближалась к самому лицу Тэклы, обдавая ее едким дымом, спирающим дыхание… Магомет-Шеффи насильно разжал ей зубы кончиком кинжала, в то время как не по летам сильная Нажабат прижала ее к полу, так что она не могла шевельнуть ни одним членом…

– Ну-ка, поговори у меня теперь, крикливая пичужка, – хрипел вне себя от бешенства, весь охваченный жаждой мести мальчик и быстро поднес головню к раскрытому ротику Тэклы.

Девочка вскрикнула и, затрепетав, как подстреленная птичка, закрыла глаза…

– Магомет-Шеффи! Нажабат! Безумные дети! Остановитесь! – послышался испуганный и в то же время властный голос с порога.

Магомет-Шеффи выронил горящую головню на пол. Нажабат оставила в покое свою жертву. В одну минуту что-то легкое и быстрое бросилось к распростертой на полу Тэкле, и факел вмиг был затушен под маленькой, но сильной ногой.

Перед троими детьми предстала высокая стройная девочка лет одиннадцати с белокурыми (что очень редко встречается у горцев Кавказа) косами, перевитыми монетами и бляхами в виде полумесяцев, с такими же серьгами в розовых ушах. На ней была длинная синяя сорочка, домашняя одежда горянок, и полосатые туманы из недорогого шелка.

Тонко очерченное прелестное личико белокурой девочки дышало необычайной кротостью и добротой. Черные глаза под пушистыми ресницами, обычно кроткие, как у лани, теперь сверкали горячим огнем.

Это была Патимат – любимая дочь Шамиля, добрый гений дворца, добрейшее в мире существо. Она и вторая жена имама, Шуанет, совершенно не подходили своими кроткими нравами к диким и грубым натурам остальных обитательниц сераля во главе с самою Зайдет.

Написет – старшая дочь имама, родная сестра Патимат, Кази-Магомы и Магомет-Шеффи – не принадлежала ни к добродетельной, ни к темной стороне женского отделения дворца. Это была флегматичная, но не злая девочка, равнодушно относящаяся к жизни, ее радостям и невзгодам. Зато одиннадцатилетняя Патимат вся горела и волновалась, принимая близко к сердцу совершавшиеся вокруг нее события. И теперь белокурая девочка, услыхав крики и смех в сакле, разом почувствовала, что там творится что-то неладное, и кинулась туда.

– Глупые дети! – кричала она, задыхаясь, на Нажабат и Шеффи. – Или вы не знаете, что по адату страны нападение сильного на слабых равняется баранте?.. Не плачь, Тэкла! Не плачь, бедная горлинка; пока ты со мною, никто не посмеет обидеть тебя, – обратилась она к маленькой грузинке, обняв ее за плечи и прижимая ее к груди.

Сконфуженный Магомет-Шеффи, молча опустив голову, стоял перед сестрою, перебирая рукою серебряные газыри у себя на груди.

– Вот дувана… вот дели-акыз[87]87
  Сумасшедшая девчонка.


[Закрыть] чего ревет как голодная чекалка?.. Для нее же лучше хотели сделать… Припеки я капельку ее длинный язык головнею, и она попала бы в число шагидов,[88]88
  Мучеников.


[Закрыть] наполняющих рай, – с деланным смехом произнес он, тщательно избегая в то же время встречаться взором с прямыми и чистыми глазами Патимат.

– Убирайся отсюда, Магомет-Шеффи, и ты уходи с моих очей, Нажабат! Вы жестоки, как дикие кошки, и, клянусь именем Аллаха, мудрейший устас-д-дыни,[89]89
  Мастер религии. Джемалэддин был мудрец по религиозным вопросам и проповедник тариката.


[Закрыть] Джемалэддин, твой наставник, Шеффи, не похвалит тебя за это!

– Клянусь! Дедушка Джемалэддин не разгневается на нас, успокойся, мой брат Магомет-Шеффи! – весело вскричала, перебивая сестру, живо оправившаяся от своего смущения Нажабат. – Разве ты не знаешь, что дедушка бывает добр, как ангел Джабраил, когда послушает моих песенок?

– И то правда! Ты поешь сладко, как гекоко,[90]90
  Певец, сказочник; лицо, пользующееся особым почетом у горцев.


[Закрыть] и нежно, как буль-буль! – обрадовался Магомет-Шеффи. – Слышишь ли ты, святоша Патимат, мы не боимся твоих угроз до тех пор, пока у сестрички Нажабат не станет голос сухим и страшным, как у старой Хаджи-Ребили, – засмеялся он снова и взапуски с младшею сестрою кинулся вон из сакли.

Через минуту где-то на кровле сераля раздался звонкий, как струна чианури, голосок, распевающий песенку:

 
Между звезд златых востока
Ярче всех горит одна…
Всех лучистее сверкает,
Всех прекраснее она!..
 
 
В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат…
 

Магомет-Шеффи сказал правду: слаще соловьиной трели и нежнее струн чианури пела маленькая мучительница бедняжки Тэклы…

Глава 6
Отец и сын

В то время как между обитателями сераля, тихо, чуть заметно волнуясь, шла обычно-монотонная жизнь затворниц, глава и распорядитель этой жизни, с громадным отрядом феварис,[91]91
  Кавалерия из кабардинцев.


[Закрыть] состоящим из пяти тысяч всадников, расположился на огромной плоскости, примыкающей к берегу реки Мечик. Окруженный своим отрядом, среди ближайших из своих старейшин под нанковым зонтиком, предохраняющим от палящих лучей солнца, сидел Шамиль. Перед ним на небольшой подставке лежала подзорная труба, в которую он поминутно поглядывал, опускаясь время от времени перед ней на колени.

За эти пятнадцать лет он немало изменился. Взор стал напряженнее, веки сощурились. Множество мелких морщин изрезали худое, бледное лицо имама. Продольная складка на лбу говорила о заботах и думах. И все же прежней силой и мощью веяло от него. Глаза сверкали, несмотря на прижмуренные веки, ярким, почти юношеским огнем. Горделиво и стройно держалась не по годам статная и гибкая фигура. Что-то величаво-царственное застыло в подвижных чертах красивого и спокойного лица… Да, спокойного даже и теперь, когда сердце его кипело жаждою увидеть сына после пятнадцати лет разлуки, а грудь теснил какой-то тяжелый клубок не то сдавленных слез, не то затаенного счастья…

Скоро, сейчас он его увидит… Увидит своего Джемала, оторванного от отцовской груди. За ним поехали туда и Кази-Магома, и Джемалэддин, его бывший воспитатель, и почетнейшие наибы из его свиты… Обмен грузинских пленниц на дорогого аманата должен свершиться при самых торжественных условиях. Надо показать гяурам, как дорожит имам возвращением сына, как дорог его отеческому сердцу Джемал! Тридцать пять лучших всадников-джигитов переправились на ту сторону Мечика, чтобы служить конвоем сыну имама. Шамиль жалеет, что русский саиб воспротивился ему послать туда же всю его блестящую феварис. А то бы он показал гяурам, что в диких горах Андии он сумел усовершенствовать свои войска. Чу!

Выстрелы из винтовок возвещают, что обмен свершился… Имам невольно вздрагивает и, полузакрыв глаза, возносит к престолу Аллаха горячую молитву.

Слава Вечному! Его сын возвращен!

– Мой верный Юнус! – говорит имам почтительно склонившемуся перед ним одному из приближенных. – Мой верный Юнус, глаза мои ослабли, туман застилает мне зрение. Скажи, ты ничего не видишь отсюда?

– Я вижу толпу всадников, повелитель! Они скачут сюда во весь опор…

– А впереди? Впереди… ты не можешь различить, кто скачет? Кого ты видишь во главе отряда, Юнус?

Голос имама вздрагивает и обрывается, как натянутая струна чианури.

– Я вижу Кази-Магому, моего господина, мой повелитель, – отвечает почтительно Юнус. – А рядом с ним…

– А рядом с ним… – прерывает его Шамиль взволнованно, – кого ты видишь, говори, Юнус?..

– Я вижу стройного всадника на белом коне…

– Он в одежде русского саиба? Не так ли, Юнус? – трепещущим голосом вырывается из груди Шамиля.

– Он в чохе и папахе, как подобает горцу, повелитель! – тихо, но уверенно отвечает тот.

Радостная улыбка озаряет лицо имама. Он не был убежден, посылая своего казначея Хаджи с горской одеждой для сына, что Джемалэддин послушается его и сменит свой золотом шитый офицерский мундир на чеченский бешмет и шальвары. Но вот он опять горец, настоящий горец!.. Он кровь от крови его, Шамиля, плоть от плоти его…

– О! Джемал! Сын мой первородный! Золотая звезда моих очей! – шепчет Шамиль, умиленно вперив в солнечную даль свои сощуренные глаза…

Почтительно склонив головы, стоит его свита… Наибы не должны заметить ни волнения своего повелителя, ни минутной слабости, поразившей гордую душу святейшего…

Быстро приближаются всадники… Впереди, на белой лошади, красивый и бледный, с горящими глазами, скачет Джемалэддин. Его взор затуманен тоскою, его губы плотно и скорбно сжаты. Душа его исполнена волнения… Там, у противоположного берега Мечика, он только что простился со своими… Барон Николаи подарил ему свою шашку, шашку героя, отличенного царем.

– Смотри, Джемал! Не руби ею наших! – тихо, с улыбкой сказал он ему.

– Ни ваших, ни наших! Клянусь этой шпагой, барон! – отвечал он генералу, целуя золотой эфес поданного ему оружия.

И потом… что было потом!.. Он видел целую бездну радостного восторга при встрече несчастного князя Чавчавадзе с его женой и малютками! Эти поцелуи, слезы счастья, объятия и тихий, подавленный, радостный смех!.. Блаженный смех! Он, Джемалэддин, никогда его не забудет…

И тогда же все взоры обратились к нему… Ему обязаны своим спасением пленные. Он их герой. Он избавитель.

Женщины-пленницы обращают к нему счастливые, затуманенные слезами взоры.

Князь Чавчавадзе жмет его руку и шепчет:

– Клянусь, до могилы не забуду я вашей жертвы, Джемалэддин!

Но почему же не радостью сиял взор Джемалэддина в те мгновения? Почему не от счастья трепетала душа?

С той минуты, когда, надев на свои плечи по желанию отца горский наряд, поданный ему одним из слуг Шамиля, он пожал в последний раз руки своих друзей, русских офицеров, точно что-то оборвалось в сердце Джемалэддина, тихо звякнув, как порванная струна… Все близкое ему, все дорогое, русское прерывало с ним всякую связь с этой минуты… Начиналась новая жизнь среди родного по крови, но чуждого по духу народа… Встреча с братом не шевельнула ни малейших струн нежности в его душе… За пятнадцать лет, проведенных под северным небом, в мозгу Джемала исчез самый след воспоминания о брате сверстнике. Он обнял, однако, Кази-Магому, досадуя внутренно на себя за недостаток нежности и чувства к нему.

И теперь, летя во весь опор к ставке отца, сердце Джемала далеко не наполнено восторгом при мысли о предстоящем свидании… То далекое, оставшееся за его плечами, кажется ему во сто раз дороже и ближе: белый царь, лежащий в могиле добрый Зарубин, его жена и та белая девушка, которая так дивно говорила ему о Христе и смирении… Теперь они далеко-далеко – и могила белого царя, и милая девушка, зажегшая в его груди свет истинной святой веры…

Впереди – неведомый отец, неведомая страна с ее жестокими, дикими нравами.

И впервые бедный Джемалэддин сознает, что принесенная им жертва ему не под силу…

Быстро несет его белый конь… Быстро летят за ним всадники отряда… Вот уже близко отцовская ставка… Вот уже он ясно различает полускрытую огромным зонтиком человеческую фигуру. Это отец… Он скорее инстинктом угадывает, нежели узнает его…

Отец!.. Враг его друзей-русских… смутитель и вождь восставшей страны… и все же близкий ему человек, все же отец, родной отец!..

Что-то екает помимо воли в сердце Джемалэддина… Что-то загорается в глубине души…

Повинуясь непреодолимому порыву, он, в десяти шагах от гигантского зонта, спешивается и идет поспешно к сидящему под ним имаму. Тот в свою очередь поднимает голову и впивается в сына проницательными, чуть сощуренными глазами. И вдруг он быстро поднимается без посторонней помощи и вытягивается во всю величину своей высокой, стройной, далеко не старческой фигуры…

Отец поджидает сына… Сын спешит к отцу…

Что-то сильнее и настойчивее заговорило в сердце Джемалэддина… Что-то подступает к сердцу и гложет его…

Вот он уже в пяти шагах от отца… Ему хорошо видно, как тихие слезы текут по лицу Шамиля…

Джемалэддин вздрагивает. Эти слезы решили все… Радость отца невольно растрогала чуткую душу сына. Впечатлительное сердце Джемала забило тревогу…

С тихим криком, выскользнувшим из самых недр души, рванулся он к Шамилю… Последний широко раскрыл объятия…

И потерянный, но вновь обретенный сын упал на грудь своего старого отца…

В эту же минуту могучий имам и грозный вождь всей Чечни и Дагестана исчез куда-то. Перед лицом пятитысячной толпы горцев остался лишь слабый отец, горный орел, заполучивший снова в свое гнездо вернувшегося после стольких лет орленка…

Могучий имам и грозный вождь заплакал как ребенок…

Глава 7
Маленькая крепость. Рассказ старого солдата о том, как умирали герои

Среди непроходимых ущелий и грозных твердынь Дагестана, среди бездны и лесов непроходимой страны, между бурливым Андийским Койсу, разветвленным на бесчисленные рукава и истоки, у подножия горного кряжа притаилась маленькая крепость. И не крепость даже, а укрепление, обнесенное земляным валом, наскоро обнесенное частоколом, с неизбежным бруствером и рвом, окружающим его.

С назначением наместником Кавказа и главнокомандующим кавказским корпусом князя Александра Ивановича Барятинского таких маленьких крепостей и укреплений выросло немало в горах. Теперь действия против горцев сводились у русских к правильному укреплению в непроходимых дебрях Нагорного Дагестана, к расчистке лесов и закладке таких крепостей и укреплений там, где до сих пор бегали лишь одни чекалки да туры и где горный исполин-медведь с оглушительным ревом прокладывал себе дорогу.

Шамиль за это время мало беспокоил русских, сосредоточив все свои силы на укреплении Ведени… Его слава начинала уже меркнуть, его солнце закатывалось за горизонт. Воинственный дух мюридов упал вследствие частых неудач и обнищания, так что подчинить их своей воле Шамиль мог лишь посредством жестоких наказаний. И тем не менее горские племена успели кое-где отложиться от своего имама, притесняемые его наибами, которые всячески прижимали и обирали горский народ. Непосильные закляты[92]92
  Приношение в пользу властей.


[Закрыть] и фильтряты,[93]93
  Приношение в пользу духовенства.


[Закрыть] невозможные фараджи[94]94
  Подати.


[Закрыть] – все это заставляло несчастных, обремененных налогами таулинцев уходить из-под власти имама и предаваться на сторону русских. Счастье, казалось, изменяло своему любимцу. Число преданных ему, готовых продолжать дело газавата, становилось все меньше и меньше… А русские проникали в самые сокровенные недра ущелий и гор, и всюду раздавался упорный и настойчивый стук топора и визг пилы, пролагающих путь, посредством срубки гигантов-деревьев, в самые непроходимые трущобы имамова царства.

Маленькая крепость у подножия горы была одним из вооруженных пунктов, охраняющих те места, где была проложена дорога. В ней был небольшой гарнизон, производивший необходимые работы по рубке леса и устройству просек.

Тихо и монотонно протекала жизнь за высоким, прочно сколоченным частоколом. Изредка лишь из Куринского укрепления приходили сюда транспорты с провизией или прилетал казак с «летучками» и газетами, рассказывающими маленькой крепости о том, что делалось в остальном большом свете.

Маленькая крепость словно затерялась среди большого мира, и никому не было дела до ее крошечных интересов, до ее небольшого гарнизона, состоящего из полуроты солдат. На бруствере крепости находились две пушки, вызывающе поглядывающие по направлению леса. Комендант маленькой крепости, капитан Полянов, и его помощник, хорошо знакомый уже читателю Михаил Борисович Зарубин, или просто Миша, были единственными офицерами крошечного гарнизона.

С тех пор, как Миша простился со своим другом Джемалом на берегу Мечика неподалеку от Хасав-Юрта, прошло два года.

Однообразно и монотонно протекли эти два года для пылкого юноши, жаждущего подвигов и битв. Правда, изредка во время рубки леса появлялись небольшие шайки чеченцев и поднимали стрельбу по вышедшему на работу гарнизону. Но это ли была та боевая, полная заманчивой, таинственной опасности жизнь, о которой грезил в корпусе молоденький кадет?

Его письма к родным, в далекий Петербург, звучали заметным оттенком неудовольствия и разочарования.

Утреннее учение солдат, стрельба в цель, рубка леса отправляемыми для этой цели партиями, а под вечер долгое просиживание на бруствере в мечтах о более счастливом будущем до тех пор, пока неизменно ворчливый старик Потапыч напоминает о стакане чая и теплой, мягкой постели, – вот и вся крепостная жизнь, доканывающая скудостью своих впечатлений молодого офицера.

– Хоть бы надумал Шамилька сделать набег на нашу местность, хоть бы ненароком наткнулся на наше гнездо да понюхал пороху! – тоскливо вырывалось не раз из груди Миши, когда он вместе со своим единственным и ближайшим начальником сидел за стаканом чая в крошечном помещении барака, носившего громкое название «Офицерского собрания».

– Эх, Зарубин, молод ты, я вижу, кровь у тебя горячая! – с улыбкой останавливал его Алексей Яковлевич Полянов, испытанный уже в бою, заслуженный офицер. – Бога благодарить надо, что Он не надоумил гололобых забрести ненароком в нашу сторонку и разнести укрепление в пух и прах…

– Ну вот еще, – вызывающе говорил на это Зарубин, – вот еще что выдумал! Да я был бы рад-радешенек подраться как следует раз-другой и отвести душу. Ведь и солдатики наши совсем затосковали в бездействии, а в пушках давно паук паутину свил.

Алексей Яковлевич только рукой махал да молча качал головою на все эти речи своего юного друга.

* * *

Вечер тихо веял чуть приметным дыханием ветерка… Бездны темно курились сизым туманом. Дневные цветы медленно сжимали свои полузавядшие нежные лепестки… Дикие розы, растущие в ущельях, запахли сильнее…

Команда маленькой крепости, наскоро поужинав в длинной и безобразной постройке – полуземлянке, полубараке, – разошлась кто куда по валу и небольшой полянке, окружающей крепость.

Миша Зарубин сидел на бруствере, спустив ноги вниз над рвом, и, методично покачиваясь из стороны в сторону, внимательно вслушивался в то, что рассказывал старый, видевший виды в боях дядька-фельдфебель окружавшим его на крошечном плацу крепости солдатикам.

– И вот, братцы мои, – повествовал гнусливым голосом фельдфебель, – было нас в Михайловском до пятисот человек гарнизону… Все больше из Тенгинского да Черноморского батальонов. Народ все испытанный, служилый… А начальником был нам даден капитан Лико, матерый начальник, нечаво и говорить, хошь на самого Шамилку с голыми руками…. И большой почет ему от нашего брата был за это. Известное дело: хра-бер! Ну-с, это, значит, как взяли Лазаревское гололобые, созвал нас отец командер всех до единого солдата и говорит: «Братцы, говорит, мюриды близко, Лазаревское взяли и к нам анафемы идут. Заранее говорю, братцы: отступления не будет. Либо победа, либо смерть!» Так и сказал… Ей-Богу! Ну, мы ему, знамое дело, «уру» прокричали, чин чином, как следовает, а у самих кошки на сердце скребут. Какая там победа, коли нас пять сотен, считая нестроевых и больных, а гололобых видимо-невидимо, тьма-тьмущая. Отец Паисий после всенощной исповедовать стал. Дело известное, – все может случиться… Чистое белье надели, чтоб, значит, не в затрапезной амуниции перед Всевышним предстать в случае чего… Опосля охотников вызвали, кто, эта, значит, в случае поражения, крепость взорвет, чтоб не досталась гололобым… Вышел один солдатик, Архип Осипов, Тенгинского полка рядовой… Сам из себя мозглявый такой, как сейчас вижу, да хлябоватый, в чем душа держится… Знал я его хорошо! На гармошке дьявольски здорово играл, инда до слез прошибало, – к гармошке, значит, парень приспособился… «Я, говорит, согласен, ваше благородие, пороховой погреб взорвать, ежели в случае, значит, неудача»… А у самого глаза горят, будто у больного. Обнял его капитан Лико, эта, значит, поцеловал… Потом стали мы врага дожидаться… Всю ночь никто не ложился, тревоги ждали. На заре, с рассветом, глядим: валют «они»… видимо-невидимо… И конные, и пешие, что твоя саранча… И прямо, эта, значит, на штурм… Рвы засыпали…

Лезут… Мы их на штыки первым делом: так, мол, и так, кому жизнь не дорога, пожалуйте без сумленья. Дрогнули они, не выдержали русского гостинца и вспять… А мы их картечью в спину, эта, значит! Лихо! И много они раз так налетали, уж и не упомнить… А мы их опять да опять картечью… Без счета раз… А только и они не промах… Повернут обратно, да и снова на стены… А тут вскорости и закипело… Прямо на штыки так и прут. Ну чистый ад… Нас сотни, их тыщи… Убьешь одного, десяток на евоном месте словно гриб вырастет… Ружья до того понакалились, что держать было невозможно в руках… А они все лезут и лезут, словно ополоумевшие, только Аллу своего воют, чисто лают, собаки… Мы их, они нас… Куда ни глянешь – груда тел, одно на другое навалены, что твои поленья. Уж много господ офицеров выбыло из строя; заместо их юнкера командуют… унтера тож… Плохо наше дело… Сами видим… этого не скроешь… Уж менее сотни осталось у нас… А тут они ворвались да врукопашную внизу-то, в самой середке крепости… Ну, видим, дело пропало… Вот тут-то Архип Осипов и решился: пришел его час. Черкесы окружили погреб… Туда, сюда… Крышу разобрали, вовнутрь сунулись… Увидел это Архип, что враги, эта, значит, там как мухи на сахар прилипли, схватил горящий фитиль от лафета да в нутро с ним как сунется…. И такой тут, братцы вы мои, треск вышел, что не приведи Господи! И чеченцев всех повзорвало, и погреб, и Архипа… Там и похоронил себя навеки бедняга. А тольки царь-батюшка его хоша и мертвого, а достойно почтил. Приказал, эта, значит, навсегда его в списке Тенгинского полка оставить и первым рядовым в роте считать. И на всех перекличках приказал имя его читать и при опросе имени отвечать дежурному солдату: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении». Так-то! А потому ерой. Кабы жив остался, Егорья бы на грудь навесили, ну, а мертвому память почтили… А на вид был мозглявый да хлябый такой, и еройства этого самого в нем не видать было… Только что на гармошке жарить умел за милую душу…

– Ну, а враги укрепление то есть это самое взяли, Дяденька? – полюбопытствовал, перебив рассказчика, какой-то солдатик.

– Взяли, братец мой, взяли… Ведь их одиннадцать тысяч привалило, а нас только всего-навсего пятьсот было. Взяли, братцы мои, взяли. Только не много от этого и поживились гололобые. Груды развалин заместо Михайловского им достались. А кто из наших восемьдесят человек раненых были, так нас в плен, эта, значит, и забрали с самим капитаном Ликой во главе… Потом государь-батюшка из плену выкупить изволил. За им, милостивцем, служба не пропадает николи! Так-то братцы! А таперича ступай на боковую… Спать пора!

И, громко зевнув, старый солдат двинулся к казарме. За ним последовали остальные. Постепенно глубокая тишина воцарилась в крепости.

Только изредка доносился громкий переклик часовых, взывающих во мраке ночи свое обычное: «слу-ша-ай!»

Миша, весь исполненный волнения вследствие слышанного им рассказа, мысленно горячился, по своему обыкновению.

«Подвиги!.. Герои!.. Славная смерть!.. Что может быть лучше этого! А тут затишье и бесполезное высиживание в ничегонеделании, со смутным ожиданием будущих благ! Нет, решительно завтра же подам просьбу о переводе на более интересный и неспокойный пункт. Пусть Полянов пошлет в Куринское с оказией «летучку» о переводе».

И, твердо остановившись на своем решении, юноша готовился уже спуститься с бруствера, как неожиданный шорох привлек его внимание.

Он взглянул в ту сторону, где черною, непроницаемою стеною высилась мрачная и суровая группа исполинских дубов и диких каштанов, и вдруг сердце его сладко замерло от какого-то радостного, еще не вполне ясного предчувствия. При бледном свете месяца на темном фоне этой живой стены тихо покачивающих своими мохнатыми шапками деревьев двигались какие-то темные фигуры. Легкий шорох становился все слышнее и слышнее с каждой минутой… Вот уже ясно можно разобрать характерный гортанный чеченский говор.

Сердце Миши сладко сжалось, потом забилось с необычайной силой.

В ту же минуту по соседству с ним грянул выстрел. Это часовой оповещал тревогу заснувшему было гарнизону.

И в ту же минуту маленькая крепость ожила как бы по мановению волшебного ока.