Текст книги "Сестра Марина"

ГЛАВА ХХVI

С той самой минуты, как Николай Кручинин принес из сада сведенную судорогами Нюту и положил ее на койку в палате, все как-то сразу поняли весь ужас действительности.

Нюта заразилась от умиравшей Кононовой. Нюте грозила верная смерть.

Как менее суток тому назад вокруг постели Кононовой, так и сейчас у кровати Нюты сосредоточился весь врачебный персонал.

Как сегодня утром с замиранием сердца смотрели присутствовавшие с последним робким проблеском надежды в лицо Кононовой, так сейчас ночью глядели в лицо Нюты.

Это лицо чернело и видоизменялось с каждой секундой на виду у всех. Страшные судороги, повторявшиеся с каждым приступом боли, совершенно преображали его. Худенькое тело Нюты корчилось и извивалось в непосильных, жестоких, нечеловеческих муках.

С ужасом ждали сестры неизбежного конца…

Доктор Аврельский, бледный как смерть, с лицом, облитым потом, работал подле умирающей. Вспрыскивание за вспрыскиванием, припарки за припарками, горячие ванны, кислоты внутрь – ничто не помогало.

– Один Бог только может спасти ей, один только Бог! – тяжело вздыхая, сказал Аврельский, беспомощно сжимая руки.

Николай Кручинин вышел вперед.

– О, это будет величайшая несправедливость в мире, если она умрет! Поручите мне больную, коллега! – тихо и скорбно сорвалось горячим протестом с его дрогнувших уст.

– Мой молодой друг! В таких острых, тяжелых случаях заболевания наука бессильна. Мы имеем дело с редким осложнением, – Аврельский назвал латинским термином болезнь.

– О, Боже, – простонала возле Юматова.

– Нет, нет! Этого не должно быть! Нюта не умрет! Не должна умереть! – вырвалось из груди Розочки с конвульсивным, рыданием.

– Молчать, сейчас же молчать! – грозным шепотом произнес Аврельский багрово краснея своим желчным лицом. – Вы можете напугать ее, и она умрет раньше времени!

И он бережно склонился над корчившейся в судорогах, ничего уже не видевшей и не слышавшей Нютой.

– Да, надежды нет… – глухо произнес он спустя минуту.

– Поручите мне больную коллега!

Голос Николая Кручинина звучит скорее повелительно властно, нежели мольбою. В нем нет просьбы: здесь требование, требование – продиктованное чувством.

С той самой минуты, как ему рассказали о самоотверженном поступке этой девушки, когда, забыв себя, Нюта спасала его от катастрофы в ночь его горячечного безумия, он полюбил эту девушку, полюбил со всею силою своей честной, благородной натуры и не переставал в разлуке думать о ней. Весь мир, всю свою дальнейшую деятельность, всю свою жизнь он не мог уже представить себе без Нюты. Неотступно стоял перед ним ее светлый образ, ее кроткое, милое личико, ее серьезные, детски-вопрошающие чистые глаза.

Работать рука об руку с ней, работать для страждущих, отягощенных недугами людей, всю жизнь, – вот о чем мечтал за последние месяцы этот смелый духом и чистый помыслами юноша-врач.

И теперь надежды его должны рухнуть! Так нелепо, так дико и ненужно, силою призрачного случая, капризом изменчивой судьбы!

Нюта умирает, он может лишиться ее с минуты на минуту! Скоро, скоро, может быть, сейчас…

– Нет! Этого быть не может! Сестра Розанова у права! Она должна жить во что бы то ни стало, и она будет жить, будет! – срывается с его губ властным криком, криком борца-воителя, бросающегося в последний бой.

И опустившись на колени, он склонился над больной, пощупал ее пульс, посмотрел в лицо, глаза, затем, с лихорадочной поспешностью, начал работать.

Теперь уже не он слушает приказания старшего коллеги, теперь Аврельский повинуется, как мальчик, ему. И не один Аврельский – Ярменко, сестры, сиделки, – все сгруппировалось вокруг него и Нюты.

Он отдает приказания коротко, резко, как власть имущий. Его слушаются безропотно. Должно быть есть в нем сейчас что-то, в этом юноше, что-то дающее право распоряжаться мудрыми, опытными людьми.

Нюта плоха. Корчи, судороги, приступы болей повторяются снова.

– Еще усиленное вспрыскивание, – говорит как бы сам с собою Кручинин, его глаза дико блуждают, и по его бледному, как полотно, лицу катятся градом капли холодного пота.

– Еще удвоенная доза прививки! – срывается с его уст, а глаза его блуждают, как у безумного.

– Я не могу разрешить вам этого! – неожиданно желчно закипает Аврельский. – Ее сердце не выдержит, и так мы злоупотребляли больше, чем следует, вспрыскиваниями… Сердце не вынесет, она умрет…

– Коллега! Она умрет и так… Вы, как опытный старый врач, видите это… Здесь риск бесспорный: или ускоренная смерть – избавление от этих лютых страданий, или шприц с удвоенной порцией спасет ее.

– Не выдержит сердце! Исход понятен! – упрямо твердит старший врач.

– Коллега! Александр Александрович! Слушайте, – и голос Кручинина повышается до стона: —эта девушка мне дороже жизни, я не перевесу ее смерти и все же рискую сделать последний, роковой шаг…

– Как ваш начальник, я вам эта запрещаю! – волнуясь, говорит Аврельский. – Стойте, стойте! Надо выслушать сердце… Безумный! Что вы?!

– Пока будем возиться с сердцем, она умрет. И прежде нежели кто-либо успевает удержать его руку, Кручинин быстр о наполняет шприц усиленной дозой жидкости, стоявшей тут же в стеклянной колбочке, и погружает его длинную иглу в тело Нюты.

– Готово! Теперь она будет жить! Должна жить! Его глаза горят, как свечи, ярко, нестерпимо, когда он говорит это и, скрестив руки на груди, глядит в потемневшее лицо больной. Все взоры присутствующих устремляются туда же с затаенной робкой надеждой, с невольным страхом предчувствия конца. Помимо общечеловеческой жалости к каждому страдающему человеку, всем им бесконечно дорога эта девушка сумевшая завоевать за короткое сравнительно время всеобщие симпатии, доверие и любовь. «Лишь бы выдержало сердце, лишь бы», – проносится тревожная мысль в каждой голове…

– Безумие, безумие! Такой дозы достаточно, чтобы убить вола, а он… да простит ему Бог! – лепечет отрывисто и чуть внятно Аврельский.

И снова тишина, мучительная, долгая, полная ожидания, трепетного, жгучего, полная болей сердца и мук души.

Непонятно, сколько времени прошло со времени рокового вспрыскивания. Может быть час, а может и три минуты. Потеряно вполне представление о времени, месте… обо всем.

Казалось, остановилось время, исчезло место… Все поглотила всепобеждающая, всеобъемлющая пропасть бесконечности ожидания, отчаяния и слабых надежд.

И вдруг легкий сдавленный шепот Розочки прорезает безмолвие мертвой тишины:

– Смотрите, смотрите! Она отходит…

– Смерть!

– Нет, жизнь, жизнь! Она оживает, наша Нюта! Она оживает!

И Николай Кручинин бросается снова к больной. Судороги прекратились, скорченное тело выпрямилось, легкая испарина показалась на лице, отражавшем в ту минуту какое-то внутреннее переживание, тревожное, по блаженное. Сгущался и таял кошмар: чьи-то наклоненные фигуры… заботливые, испуганные лица… благословляющие протянутые руки…

Постепенно лицо больной приняло более спокойное выражение, глаза открылись и мутным, но уже сознательным взором обводят всех…

Сердце выдержало страшный искус. Нюта спасена…

Доктор Аврельский протянул руку Кручинину.

– Мой молодой коллега! Спасибо вам за дикий риск, за безумный пыл, за горячку юности, за все, за все! Я старик, признаться, не осмелился рискнуть так дерзко. Больную сестру спасли вы, исключительно вы, спасибо вам!

И он горячо обнял взволнованного, потрясенного, но безумно счастливого Николая.

* * *

– Я не знаю, чем вам отплатить, Коля, чем, не знаю. Вы спасли мою жизнь!

– Точно так же, как вы когда-то спасли мою, Нюта.

– Нет! Это не то! Опасность вашей жизни еще вряд ли была поставлена на карту, тогда как моя… Боже мой, как подумаю, чем вы рисковали тогда! Что было бы, если бы действительно… Ах, Коля, Коля! Какая мужественная, какая сильная живет в вас душа! Никогда не смогу отблагодарить вас, Коля.

Они стоят оба у большого окна амбулатории. Прием только что кончился, и Нюха перебирает склянки и инструменты.

Николай Кручинин прошел к ней сюда из общежития, не найдя девушки дома.

Вот уже месяц, как упразднен холерный барак. Зловещая гостья ушла из города, оставив лишь незначительный хвост за собою – единичные случай, не страшные никому.

С первыми днями нового года «холерные» сестры вернулись домой, в общину и прежняя, общинная жизнь с ее дежурствами в амбулаториях и в бараках, потекла по невозмутимо ровному руслу Нютиного пути.

Она разнообразится только в часы посещений Кручинина, забегающего теперь довольно часто в скромную келейку десятого номера.

И с каждым приходом молодого человека Нюта убеждается все больше и больше, насколько дорог ей этот милый, благородный Коля, как сильно и нежно любит она его…

И сейчас знакомое радостное чувство точно поет в ее сердце. Слушая мягкий задушевный голос молодого врача, встречая его смелые голубые глаза, Нюта испытывает несказанную тихую радость. Он стоит перед нею такой ясный, честный, открытый, такой сильный и бодрый духом и говорит, глядя ей прямо в глаза:

– Я не смею принимать вашей благодарности, Нюта, я исполнил только мой долг… Но если вы уж так великодушны и желаете вознаградить меня во что бы то ни стадо, то отплатите мне уж большой отплатой, Нюта. Прошу вас: вы приписываете мне спасение вас от смерти, и я широко пользуюсь этим и прошу награды: жизнь за жизнь… Отдайте мне вашу жизнь, Нюта, отдайте мне самое себя, будьте моей женой… Не на праздную, беззаботную, светскую жизнь зову я вас за собой, не на веселье и суету праздника жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы великого храма человеческого благополучия и должны приложить все наше здоровье, весь наш труд, все наши силы и самую жизнь, да, и самую жизнь для утешения стонов, воплей и мук страдающего человечества. Сплетем же ваши молодые жизни в одну, Нюта, чтобы с удвоенной силой бороться против горя человеческих мук. Да, Нюта! Ты, согласна? Согласна откликнуться на мой призыв? Скажи, ответь!

Он ждал ее ответа, впиваясь в лицо девушки загоревшимся взглядом.

– Ну, Нюта, да? Скажите же «да», Нюта!

Его ласкающий голос вливался ей прямо в сердце. В самую душу смотрели его добрые, любящие глаза.

Вся зардевшаяся было от счастья, Нюта подняла трепещущие руки, закрыла ими лицо и тихо, жалобно заплакала совсем по-детски.

– Родная моя! Что с вами? Я обидел вас? – с испугом склонился над нею Кручинин.

– Ах, Коля, Коля! – сквозь слезы лепетала она. – Нельзя этого, нельзя! Я сестра, крестовая сестра, поймите. Я дала обет перед алтарем, великий обет самоотречения. Вы знаете – я посвященная, крестовая сестра, и стыд мне, стыд будет, если я брошу общину. Что скажут сестры? Как взглянут они на меня? Та же Розочка, эта маленькая волшебница, имеющая право более всех нас быть любимой и затаившая между тем здесь, в этих стенах, свою юную красоту Елена, Ольга Павловна, что скажет сестра Бельская, наш общий ангел-хранитель?.. «Вот, – скажет она, – прилетела, повертелась и опять улетела, вышла замуж и горя ей мало…»

– Нет! Ты жестоко ошибаешься, дитятко, не то скажет Бельская, совсем не то, – прозвучал неожиданно над головою Нюты знакомый голос.

Быстро отняв руки от лица, Нюта вспыхнула от смущения, увидев подле знакомую скромную фигурку, и светлые, лучистые глаза.

– Вот что она скажет тебе, старуха Бельская, моя чистая, милая Нюта. Ступай за ним, дитя, – скажет она, – ступай туда, куда он поведет тебя, моя детка. Туда, откуда слышатся стоны и скорбь страждущих людей. И две свои юные силы, вы сольете в одну сильнейшую и положите ее к ногам страдающего человечества… Одна сила – хорошо, две – лучше… Поддерживая один другого, вы будете смело ступать по избранному вами тернистому пути, и легче вам вдвойне будет бороться, легче пробиваться по терниям вашей нелегкой дороги. Подайте же друг другу руки, дети. Протяни ему твою руку, Нюта, и помни одно: не под одним крестом милосердия, не в стенах общины только ты призвана делать добро, сеять по мощь твою людям, родная моя. И свободная, на воле, за этими белыми стенами, ты принесешь не менее необходимой людям помощи милосердием и трудом… А теперь поцелуй меня, моя Нюта. И ты, сыночек, уж не побрезгуй моим крестьянским поцелуем. По-простецки я, по-мужичьи, любя ее, и тебя полюбила… Не взыщи.

И она обняла Кручинина, прильнувшего к ее руке жарким, признательным поцелуем.

ГЛАВА XXVII

– Ой, ой, ой! Не двигайся пожалуйста, не крути головою, вот немножечко еще тут и прекрасно… А теперь цветы. Ах, ты, Господи, где же цветы? Мушка, Танечка, сестра Двоепольская, Господи Боже мой! Да вы на коробке сидите, ну, вот… еще здесь надо пришпилить. Теперь уж совсем хорошо. Ну, скажите мне теперь по совести, ну, не красавица она, нынче, наша Нюта?

И, закончив сложную работу – прическу головы невесты, Катя Розанова отходит назад и, наклонив набок голову, с чувством полного удовлетворения любуется Нютой.

В своем белом скромном подвенечном платье (подарок жениха), в длинной тюлевой фате-вуали, с венком флер-д’оранжа на белокурой головке, Нюта в самом деле прелестна. Прелестна не только молодостью, свежестью, веющей от всего ее существа, а и тем особенным выражением сосредоточенной серьезности, которое не покидало ее весь день.

Сегодня день ее свадьбы и вместе с тем отъезда ее, Нюты, из общины туда, в далекий, неведомый и глухой край, где свирепствует эпидемия сыпного тифа и куда спешат они с Николаем приложить свои руки, силы, знания и труд. Там они нужны, необходимы. Их ждут там, обоих.

Вот почему в две недели срока они справились оба со своими делами, вот почему так «скоропалительна», по выражению доктора Козлова, их не совсем обыкновенная свадьба.

– Ну, готова, повернись!

Нюта поворачивается, как кукла, по первому требованию Розочки.

Она едва ли понимает то, что требуется от нее, она глубоко взволнована, потрясена, но не только потому, что настал такой торжественный день ее жизни. Ее свадьба – это лишь ступень к новой борьбе, к новой деятельности на общее благо, неукротимо-кипучей, энергичной до самозабвения.

Вокруг нее толпятся сестры, громко восторгаясь, любуясь ею. Ее некрасивое личико сегодня почти прекрасно, прекрасно своим одухотворенным выражением готовности на грядущий подвиг. Она почти не слышит суетни предсвадебной сутолоки, озабоченной, милой суетни Розочки, не слышит и тихих наставлений грустной Юматовой, как и что надо отвечать священнику во время венчания.

– Ах, Кононихи-то нашей нету! Она так Нюту любила. Порадовалась бы за нее наша толстуха! – вспоминает кто-то из сестер.

– Да!

Минутное молчание. Точно тихий ангел печали пролетел и задел всех своим темным крылом.

– Sorella! Sorella! Там il cavalière.[31]31
  Кавалер.


[Закрыть] в коридоре, – врываясь ураганом в комнату, выпаливает Джиованни.

– Какой cavalière? Что ты брешешь?

– Lo sposo! Signore Kolia![32]32
  Жених! Сеньор Коля!


[Закрыть] – блестя глазами, сообщает Джиованни, и слезы внезапным фонтаном брызжут у него из глаз.

Он бросается с размаха к Нюте, обнимает ее так, что чуть не сдергивает фату, к великому отчаянию Розочки, и лепечет рыдая:

– Sorella mia… Sorella Нюта, bene mia… Уедет, увезет signore Kolia sorella mia. А Джиованни останется один. Горе Джиованни!

– Полно! Полно, мальчик мой! Полно, голубчик! Пусть Джиованни не боится: его сорелла Нюта никогда не забудет его, Пусть учится прилежно в школе Джиованни и пишет почаще своей сорелле, – лаская мальчика, утешает его Нюта; – весною сорелла Нюта приедет за своим Джиованни и увезет его в усадьбу к доброй старушке, синьоре матери, синьора доктора Коли, и к его сестре. Там лес, река, цветы, там чудесно и привольно будет резвиться Джиованни.

И, прижав к себе маленького итальянца, Нюта обвела глазами присутствующих.

– Пожалуйста, в память обо мне, не оставляйте его до весны, пока я не устрою его в доме мужа.

– Глупенькая! И она еще просит! Понятно и ясно как день, – и Розочка весело, закивала своей белокурой головкой.

Увидев же в этот момент Кручинина, закричала:

– Ах ты, Господи, вы зачем? Проваливайте, проваливайте, ради Бога! Разве не знаете – жениху не полагается видеть в день венчания до церкви невесты, – и она замахала руками навстречу просунувшейся в дверь голове Кручинина.

– Но я не по своей. воле, я… – оправдывался тот.

– Я его привела сюда, хочу их здесь благословить обоих.

Ольга Павловна там их при всех, благословлять будет, я их здесь, детушек моих родненьких сама как мать… За Колину матушку отсутствующую, за Нютину бабушку вот, – и Бельская с серьезным, почти строгим лицом и особенно светло-лучащимися глазами, небольшим, наскоро снятым с шеи образком благословила преклонивших перед ней колени Нюту и Николая.

– Господь с вами, дети! Будьте всегда так же чисты и тверды, как теперь, идите прямо и бодро к великой цели, несите вашу жертву без страха на великий алтарь, будьте счастливы, поддерживая друг друга. Дай вам Боже силы, энергии и здоровья!.. А теперь спешите. Ольга Павловна и Александр Александрович ждут с образами в приемной.

– Милая, родная! Спасибо за все! – и Нюта прильнула к груди Бельской.

– Твоя покойная мать радуется на небе, – чуть слышно ответила та, пропуская вперед молодую невесту.

* * *

То же счастливое, радостно-тихое, серьезное спокойствие было в душе Нюты и во время венчания. Сосредоточенно смотрели на образа иконостаса ее большие, вопрошающие, серьезные, серые глаза.

Бодрая, ясная, уверенная в своем грядущем счастье, стояла она подле Николая, такого же сосредоточенно-спокойного и задумчивого, как и она сама.

В то время как голоса певчих выводили на клиросе победно-ликующие, красиво-торжественные стихи свадебных напевов, в душе Нюты слагалась тихая, благодарная молитва:

– Господи, чем могу я отплатить за то счастье, которое Ты даровал мне? Возьми мои силы, мой труд, мою жизнь, Господи! Отдай их моим страдающим братьям и сестрам… Больше этого я ничего но могу дать Тебе.

И лицо ее тихо сияло тем же сосредоточенно грустным и светлым выражением непоколебимой готовности отдать всю себя на служение великим целям.

– Батюшки мои! Вот так свадьба, прости Господи! – точно на похоронах! – возмущался доктор Козлов, держа венец над головою Нюты. – Слышите вы, царевна Неулыба, если вы не сделаете мне сейчас счастливого, подобающего случаю лица, я вам корону сию златую на лоб надену, – грозил он, опуская совсем низко к лицу Нюты золотой венец.

– Ах, ты, Господи!. Ну, говорил же я, что нельзя меня в шафера было ставить, – тихо возмущался Ярменко, ходя вокруг аналоя следом за женихом и в пятый раз наступая на шлейф невесты. – Ей Богу, что-то оборвал. Как Бог свят… Ух!

Кончилось венчание… Такие же сосредоточенные, спокойные, словно замкнутые в своем счастье, выслушав напутствие отца Симеона, вышли следом за чернокудрым, одетым в новый костюм, Джиованни, несшим образ, новобрачные.

В большой приемной Шубиной поздравляли их, пили за их здоровье.

В обычно холодном, окаменевшем в своем спокойствии лице сестры-начальницы мелькало сегодня что-то необычайное, новое, чуждое ему, этому всегда спокойно замкнутому лицу.

И неожиданные слезы выкатились из глаз Ольги Павловны, когда, благословив и обняв Нюту, она передала ее с рук на руки ее молодому мужу.

– Вверяю вам сокровище, доктор, редкое сокровище на земле, – произнесла она дрогнувшим голосом, – и уверена, что вы сделаете счастливой нашу общую любимицу. Нюту. Она стоит того.

Его честные правдивые глаза сказали лучше слов, что испытывала в эти минуты взволнованная и радостная душа молодого человека.

* * *

Их провожала вся община на вокзал в этот ясный январский полдень. Казалось, само солнце приветствовало, с особенной радостью, молодую чету у преддверия новой жизни. Его яркие золотые лучи заливали платформу и большую толпу провожавших. Сестры, начальница, доктора, Джиованни, – все они столпились у поезда, который должен был навсегда увезти Нюту от них.

Сама Нюта, в своем «светском» синем платье, скромном жакете и круглой меховой шапочке, в последний раз окидывала взглядом все эти знакомые, близкие, дорогие ей лица. Они все казались растроганными и грустными. Даже обычно приторно-любезное выражение исчезло с лица Марии Викторовны, и его заменила тихая грусть.

Всем было до боли жаль расставаться с Нютою, милою Нютою, сумевшею стать такой необходимой всем здесь.

Доктор Козлов давал последние инструкции уезжавшим:

– Смотрите же, предосторожностью не извольте манкировать. Пылкие у вас головы, знаю. Горячка, молодость, что и говорить. Зря-то не суйтесь в пекло, поберегите себя, сил даром не тратьте, холостых зарядов чтоб ни-ни… Сдержанно, стойко, бодро – вот девиз. Рисковать не надо, ну, да уж ладно… И в заключение не забывайте нас, пишите; как там справитесь. Непременно!

– Да, да, пишите! – подхватили сестры. Джиованни, уткнувшись в муфту Нюты, тихо плакал, прижимаясь к ней.

– Приедет, не обманет сорелла?

– Конечно, дорогой мальчик.

Тихо напевал Ярменко вполголоса любимую песню Нюты:

 
«Укажи мне такую обитель!»
 

– Громче, громче, Дмитрий Иванович, милый! – так и всколыхнулась Розочка, вся загораясь восторгом.

– Да что вы? – побойтесь Бога, сестрица, всю вокзальную администрацию перепугаем и публику разгоним.

– Ах, ты, Господи! Как жаль!

И девочка-сестра снова кинулась к Нюте.

– На первой же станции снимитесь и всем нам карточки пришлите! – повелительно наказывала она новобрачным.

– Мамочки мои! Первая станция Колпино будет. Могу себе представить, как их там изобразят! Упрощенным способом выйдет: не то лягушками, не то козлами, – засмеялся Ярменко.

– Прошу без личностей и полегче насчет козлов, – с комической гримасой вставил добродушный доктор.

Сестры засмеялись выходке Козлова, но засмеялись сдержанно, не весело как-то, подавленные властью наступавшего момента разлуки.

– А где же доктор Аврельский? Александр Александрович где? – спохватился кто-то.

– Он ехал со мною на извозчике, внезапно велел остановиться и как сквозь землю провалился в одну минуту, – сообщал Семочка, лукаво улыбаясь обступившим его сестрам.

– Батюшки мои! Это что же такое? – и доктор Козлов воззрился вперед, разводя в недоумении руками.

Вся толпа провожавших последовала его примеру.

По доскам дебаркадера спешил Аврельский, сохраняя на желчном лице обычное свое раздражительно-недовольное выражение.

В его руках был огромный букет белых, нежных цветов.

– Вот вам от старого ворчуна дань его уважения к сестре-человеку, – произнес он, останавливаясь перед Нютой и протягивая ей букет, – и прошу верить: в жизни моей ни единой душе не поднес ни единого цветочка, не знал даже, где и как их покупают, а вам… чудесный вы человек, сестра Вербина, тьфу… сестра Кручинина… счел долгом поднести… Дай вам Бог счастья, – и он крепко сжал руку Нюте и затерялся в толпе, но слушая ее благодарностей.

Неприятным, неожиданным звуком прорезал воздух звук вокзального колокола.

– Третий звонок! Садитесь, садитесь!

Последние рукопожатия, поцелуи, напутствия.

В последний раз сжимают Нюту крепкие судорожные объятия Розочки, поспешно крестит Юматова, с рыданием целует Джиованни, кланяются Козлов и Аврельский.

– Прощайте! Господь с вами, пищите! Непременно пишите! И почаще! Счастья и успеха во всем! Ждем вас весною!

При помощи мужа, Нюта быстро, на ходу уже, вскакивает в вагон.

Поезд трогается медленно, нехотя, словно умышленно замедляя ход, с целью продлить последние минуты перед разлукой.

Из окна вагона Нюте видны еще провожающие ее друзья… Вот мелькает заплаканная рожица Джиованни, полные слез глаза Розочки, грустная улыбка Елены, благословляющая издали рука Ольги Павловны кивающяя голова Козлова без шляпы, желчное лицо Аврельского, франтоватый Семочка, Фик-Фок, поминутно шаркающий ногами, и раздается последний крик густого, бархатного, певучего баритона семинариста:

– На эпидемии увидимся… Я весною махну туда… И спою вам там, спою Тореадора…

Его не слышно, но по лицу понятно, о чем он кричит.

Но вот поезд прибавляет ходу, исчезает знакомая толпа, только Розочка за руку с Джиованни еще бегут некоторое время наравне с вагоном. Еще немного – исчезают и они…

Нюта быстро откидывается в глубь дивана, на минуту закрывает глаза, подавленная горестью разлуки, удерживая с силой закипавшие в них слезы… Когда она открывает их снова, ее взгляд, подернутый необычайной беззаветной преданностью и любовью, встречает любящие, встревоженные глаза мужа.

– Мне было жаль их покидать, Николай… Не сердись, мой милый, за минутную слабость и дай мне руку, – говорит она окрепшим, бодрым, сильным, уверенным голосом. – Дай мне твою руку и смело вперед, к новому труду, к новой жизни!..

– И к старой заветной, давнишней цели, моя Нюта! – отзывается молодой врач, сжимая пальцы жены и глядя ей в лицо взглядом, исполненным уверенности ее и свои, в их общие силы…

А поезд мчит их все дальше и дальше, унося к новым подвигам, жертвам, к новому труду на почве милосердия и любви к страдающему человечеству…