Текст книги "Сибирочка (сборник)"

Глава XIX
Ужасная новость. – Я справедливо заслуживаю наказания

– «Поезд № 2, держа путь от станции Ю-во по Рыбинской железной дороге, потерпел крушение на сто первой версте от Петербурга. Первые три вагона и паровоз разбиты вдребезги. Поездная прислуга и пассажиры выкинуты на полотно. Есть убитые и раненые. Потери еще не выяснены. Пострадавших подобрал встречный поезд и привез в Петербург…»

Я сидела за утренним чаем в то время, как тетя Нелли, нарядная и красивая, по своему обыкновению, в своем розовом капоте, читала эту выдержку из сегодняшней газеты Матильде Францевне, разливавшей чай.

Трах! Дзинь! Дзинь! Дзинь! И чашка с горячим чаем выскользнула из моих дрожащих рук и со звоном упала на пол.

Поезд № 2, рыбинский поезд, на котором приехала я и на котором служил мой взрослый друг Никифор Матвеевич! О, какой ужас! Какой ужас!..

Я вскочила не помня себя, вся залитая горячим чаем, с обваренными руками, и, трясясь, говорила, вне себя от ужаса:

– Тетя Нелли! Это он! Он погиб, непременно погиб!

– Кто он? Что с тобою? И как ты смела разбить чашку… Ужасная разиня! – рассердилась на меня тетя. – Кто погиб? Говори же толком.

– Нюрин папа погиб… Это его поезд сошел с рельсов… Никифор Матвеевич… Ах, пустите меня к ним, пустите, ради Бога!

И сама не помня себя и не понимая, что делается со мною, я бросилась к двери со всех ног.

Сильная рука удержала меня за плечо.

– Но ты с ума сошла, глупая девчонка! – услышала я за собою резкий голос тети и, обернувшись, увидела перед собой ее сердитое лицо. – Куда ты бежишь? Что тебе надо?

– Ах, пустите меня к ним! Пустите, ради Бога, – рыдала я, отбиваясь от державших меня рук. – Ради Бога, пустите к ним!.. Он ранен, убит!.. Я хочу быть около Нюрочки… Я хочу помочь ей ухаживать за ее больным папой. Он был так добр ко мне, когда я ехала сюда после смерти мамы! Пустите меня теперь к нему… к Нюре… Прошу вас! Умоляю!

– Перестань дурачиться! – прикрикнула на меня тетя Нелли. – Сейчас же приведи себя в порядок, перемени фартук – этот весь залит чаем – и ступай в гимназию!

Я схватилась за голову… В первый раз в жизни я почувствовала прилив страшной злобы. Я ожесточилась разом, как затравленный зверек. Мне казалось таким жестоким не пустить меня к ним. Все мое сердце обливалось кровью при одной мысли о том, что у моих друзей горе и что я не могу быть с ними!

– Ну, хорошо же! – прошептала я, до боли стискивая руки, так что пальцы мои захрустели. – Вы не хотите отпустить меня – и не надо!

И, закрыв лицо руками, я выбежала из столовой.

Пока Дуняша переодевала меня, мысли мои так и работали в голове, так и кружились.

Что делать? Как поступить? Как повидать Нюру и моего бедного взрослого друга, ее отца? Если написать ей – письмо идет долго, и Бог знает когда я получу ответ. Через сутки только! А что может случиться за целые сутки!.. Боже мой, Боже мой!..

Дождаться, когда дядя вернется со службы, и упросить его свести меня к моим друзьям! Но ведь дядя иногда прямо со службы отправляется в клуб обедать и Бог знает как поздно возвращается в таких случаях домой, заигрываясь в свои любимые шахматы до первого часа.

Нет, и это не идет. Надо другое…

И вдруг… неожиданная мысль разом как бы осветила мою голову.

Я убегу! Да-да! Я убегу сегодня из гимназии. Но для этого придется сделать какую-нибудь шалость или выкинуть какую-нибудь проделку, за которую бы меня наказали, оставив в гимназии на неурочное время. А когда все разойдутся, я отбуду срок наказания и, вместо того чтобы идти домой, отправлюсь к Нюре. Наверно, Бавария не придет за мною, а если придет, то не найдет меня уже больше. Я буду – тю-тю! – уже в дороге…

И вдруг вся моя выдумка показалась мне такой простой и легковыполнимой, что я просияла.

Всю дорогу от дома до гимназии я все соображала, как и чем бы лучше заслужить наказание. Первый урок был французский, но француженку, веселую, добрую и ласковую девушку, мы никогда не решились бы огорчить. Второй урок – Яковлев. Но что бы я ни сделала на этом уроке, добрый Василий Васильевич все спустит мне с рук, так как в памяти его надолго остался мой благородный, по его мнению, поступок, когда я, единственная из всего класса, блестяще ответила «Демьянову уху», в то время как другие… Но не стоит, однако, вспоминать старое… Третий урок – батюшки. Батюшка считался у нас самым взыскательным изо всех учителей, и каждый промах на его уроке наказывался особенно строго… Конечно, грешно будет с моей стороны перевирать священную историю, но что же делать, если иначе мне не заслужить наказания и не попасть к моим друзьям!

Я так глубоко задумалась над решением этого вопроса, что не заметила, как мы подошли к знакомым дверям.

– Ну, будьте умными хоть сегодня! – проговорила Матильда Францевна. Она ежедневно говорила одну и ту же фразу, когда при помощи гимназического сторожа Иваныча мы с Жюли снимали бурнусы и калоши.

Потом Бавария и ее клетчатая накидка и клетчатый бант на шляпе исчезли за дверью, а мы с Жюли, крепко обнявшись (мы никогда не ходили теперь иначе), побежали в класс.

– Что ты такая бледная, Леночка? – заботливо осведомилась у меня Жюли.

– Бледная? Разве? – принимая самый беспечный вид, произнесла я.

– Ну да, я понимаю тебя, – продолжала моя двоюродная сестрица, – тебе жаль бедного Никифора Матвеевича и Нюру, да?

– Да, – отвечала я машинально, думая совершенно о другом.

Урок французского языка и класс Василия Васильевича я просидела как на иголках.

«Господи! Что-то будет? Что-то будет?» – мысленно твердила я.

Но вот наступил урок закона Божия. Батюшка вошел в класс ровно через две минуты после звонка. Дежурная Соболева вышла на середину класса и прочла молитву перед ученьем. И вдруг, не успела Нина Соболева произнести последние слова молитвы: «… возросли мы Тебе, Создателю нашему, на славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу», – как дверь класса широко распахнулась и к нам вошла Анна Владимировна – начальница гимназии.

– Здравствуйте, дети, – произнесла она, ласково кивая нам своею седой как лунь головою и широко улыбаясь молодым лицом. – Я пришла узнать, насколько вы подвинулись в законе Божием… Пожалуйста, батюшка, не обращайте на меня внимания и продолжайте урок, – почтительно обратилась она к священнику.

– Мы вам, Анна Владимировна, сейчас хорошим ответом похвастаем, – улыбаясь, ответил отец Василий. – Иконина-вторая, – назвал он меня, – отвечайте, что вам задано на сегодня.

Я поднялась со своего места. Ноги у меня двигались с трудом, точно свинцом налитые, а в голове так шумело, что в первую минуту я даже не могла понять, чего от меня требовали.

– Что вам задано на сегодня? – снова повторил свой вопрос священник.

Я отлично знала, что задано, и выучила отлично историю прекрасного Иосифа, которого злые братья продали в Египет в неволю, но язык не слушался меня. Я думала в эту минуту:

«Что делать? Огорчить ли дурным ответом добрую Анну Владимировну и заслужить наказание?… Наказание я заслужу – я знала наверно. (У нас всегда наказывали за незнание урока закона Божия, оставляли девочек на два-три лишние часа по окончании урока в гимназии.) Это мне даст возможность попасть к Нюре и ее папе, который, может быть, умирает в эту минуту… Или же лучше заслужить похвалу начальницы, доказать, что я „пай-девочка“, „умница-разумница“, но зато не повидаться с моими друзьями в такое тяжелое для них время! Нет! Нет! Никогда! Ни за что!»

Я разом решила, что мне надо было делать.

– Что вам задано на сегодня? – значительно уже строже произносит свой вопрос в третий раз батюшка.

Я смотрю на него глупыми, ничего не выражающими глазами и молчу. Упорно молчу, точно воды в рот набрала.

– История Иосифа! История Иосифа! – шепчет мне отчаянным шепотом Жюли с первой скамейки.

– История Иосифа! – повторяю я ужасно глупо, как попугай.

– Ну и расскажите мне, кто был Иосиф, – как бы не замечая моего странного ответа, говорит батюшка и глубже усаживается в кресле, приготовляясь к хорошему ответу.

Я молчу…

Ах, как это ужасно – стоять и молчать в то время, как языку так и хочется рассказать все то, что он знает, от слова до слова! Но я молчу… Молчу как истукан, как немая.

– Кто был Иосиф? – совсем уже строго спрашивает теперь батюшка.

Капельки пота выступают у меня на лбу. Щеки делаются сначала белыми, как бумага, потом красными, как кумач.

– Иосиф… Иосиф… – лепечу я, захлебываясь, и делаю круглые глаза. – Иосиф был царь…

– Царь? – удивляется батюшка. – Вот так удружила! А не сын ли царя? – прищурив на меня глаза, что означало у него высшую степень недовольства, спрашивает он снова.

– Ну, сын царя! – отвечаю я бесшабашно.

Японка даже на стуле привскочила. Надо сказать, что история с красной книжечкой давно объяснилась; Жюли откровенно призналась, что книжку унесла и сожгла она, и Зоя Ильинична снова засчитала меня прежней хорошей ученицей. Поэтому она очень удивилась, что хорошая ученица, знавшая всегда отлично уроки, отвечает, да еще таким тоном, какую-то чепуху.

И батюшка удивлен, и начальница. Она даже в лице изменилась, покраснела немного и смотрит на меня такими грустными-грустными глазами.

– Ну-с, что же сделал этот царь, или сын царя, по-вашему, Иосиф? – снова спрашивает батюшка и прищуривается сильнее.

– Он продал братьев в неволю, – отвечаю я храбро, даже не сморгнув.

Кто-то фыркает за моею спиною. Кто-то закашливается, стараясь удержать бешеный прилив хохота.

Но батюшка остается спокойным, и если он сердится, то этого совсем не заметно на взгляд.

– Как продал? – снова задает он вопрос. – Всех двенадцать продал разом?

– Всех двенадцать разом! – вру я без запинки.

Японке положительно делается дурно в эту минуту.

– Иконина, опомнитесь! – кричит она не своим голосом и, налив себе воды из графина, выпивает весь стакан залпом.

Класс не может сдерживаться больше. Девочки захлебываются от хохота, не будучи в силах удержаться.

И вот весь этот шум покрывает тихий, но внушительный голос Анны Владимировны:

– Иконина, стыдись! Я считала тебя хорошей, прилежной девочкой, а между тем оказывается, ты ничего не знаешь!.. Это возмутительно!.. Ты будешь наказана. Оставьте ее на три часа по окончании уроков, – обратившись к Японке, говорит начальница.

Вся обливаясь потом, я иду и сажусь на свое место.

– Бедная Леночка! Что сделалось с тобой! – сочувственно шепчет мне на ухо Жюли и крепко сжимает мои похолодевшие пальцы.

Ни Жюли, ни другие, конечно, не догадываются, что я сама желала быть оставленной после уроков и что я вполне довольна.

Пока все устраивается, как я хочу. Я скоро, скоро увижу вас, бедные, милые мои Никифор Матвеевич и Нюрочка.

Глава XX
Наказанная. – В путь-дорогу. – Потерянная записка

Серые стены… серые доски… серые окна и серый, ненастный день, заглядывающий в эти окна, не могут, конечно, способствовать хорошему расположению духа. К тому же неизвестность мучает меня: что-то делается там у моих друзей в скромном маленьком домике на окраине города? Жив ли еще добрый Никифор Матвеевич, которого за наши с ним две встречи я успела полюбить, как родного?… А тут еще сиди и жди условного часа, когда сторож Иваныч придет в класс и объявит мне, что уже шесть часов и что срок наказания кончен. И тогда… тогда…

Но часы идут так медленно, так ужасно медленно… Я сижу около двух часов, я слышала, как било пять за дверьми, а мне кажется, что около суток я провела одна в этом скучном, пустом и неуютном классе.

От нечего делать я начинаю считать квадратики на паркете. Один… два… три… четыре… Но дойдя до двадцатого, спутываюсь; в глазах начинает рябить, и я бросаю это занятие.

А на дворе-то что делается!.. Господи Боже!

Темно, ни зги не видать… Метель так и кружит, так и кружит…

Как-то я дойду?

Если бы у меня были хоть карманные деньги, можно было бы нанять извозчика. Но денег мне не дают на руки, а те, что остались после мамочки, Матильда Францевна велела опустить в копилку.

А что, если за мной придет Дуняша или Бавария? Побоятся такой непогоды и явятся сюда. Тогда прости-прощай всему!

Я даже губы стиснула и застонала, точно от боли, при одной мысли об этом. Но нет; вряд ли кто догадается прийти сюда. В шесть часов у нас в доме обедают, и Дуняше приходится помогать Федору прислуживать за столом, а Бавария… Мы слишком близко живем от гимназии, для того чтобы Бавария могла побеспокоиться на мой счет! Разве я не смогу пройти одна две улицы и переулок?!

Раз… два… три… – раздалось мерными ударами за дверью – четыре… пять… шесть!..

Шесть часов!.. Дождалась… Слава Богу!

Вошел Иваныч.

– Пожалуйте, птичка, из клетки, – ласково улыбаясь, пошутил он. (Иваныч был славный старик, любил нас, маленьких, и всегда жалел наказанных.)

– Не будете проказничать больше, а?

– Не буду, Иваныч, – через силу улыбнулась я и, вся замирая от волнения, спросила прерывающимся голосом: – Что, Иваныч, пришел кто-нибудь за мной?

Ах, каким долгим-долгим показалось мне время, пока добрый старик не ответил:

– Никого, кажись, нет. Никто не приходил.

«Никого нет! Никто не приходил! – запрыгало и заплясало что-то внутри меня. – Хоть в этом удача, слава Богу! Никто не помешает мне тотчас же пуститься в путь!»

Быстро сбежала я с лестницы, надела теплый бурнус, капор и калоши и со всех ног бросилась к дверям.

– Постойте, постойте, барышня! Книжечки-то и забыли! – крикнул мне вслед Иваныч.

– Нет, нет, книг я не возьму сегодня с собою. Я все уроки выучила! – солгала я чуть не в первый раз в моей жизни и тут же густо покраснела до корней волос.

Но старик не заметил ни моей лжи, ни румянца, залившего мои щеки.

– Умница! Умница, что выучила, – похвалил он. – А вот закройтесь-ка да застегнитесь получите… Ишь погода-то какая! Так и рвет! Так и рвет! Да и мороз к тому же злющий. Настоящий крещенский морозец. Потеплее кутайтесь! Долго ли до греха! – заботливо запахивая на мне бурнус, ласково говорил Иваныч.

Но я едва-едва стояла на месте.

Наконец последняя пуговица застегнута, сторож широко распахивает мне дверь… и я на улице.

Ветер, вьюга, метель и хлопья снега – все это разом охватило меня со всех сторон. Я едва удержалась на ногах и, с трудом передвигая их, пошла по панели.

День стоял сумрачный, темный. Несмотря на ранний час вечера, на улице какая-то жуткая полутьма, по дороге попадаются редкие прохожие, зябко прячущие голову в поднятые воротники пальто и шинелей. А мороз назойливо щиплет нос, лоб, щеки и концы пальцев на ногах и руках.

Прежде чем пуститься в путь, надо было взглянуть на адрес, который был очень подробно написан Никифором Матвеевичем на лоскутке бумаги и который, мне хорошо помнится, я сунула, уходя из дома, в карман. Я быстро опустила туда руку.

Но что это? Адреса в кармане не оказалось. Напрасно я раз десять подряд вытаскивала вещи, находившиеся там, – и носовой платок, и игольник, и щеточку для волос, и записную книжку. Записки с адресом не было между ними. Должно быть, я выронила ее как-нибудь.

Сначала я очень испугалась сделанному мною открытию, но через минуту-другую утешила себя на этот счет: Нюрочка так подробно объясняла мне, как найти дорогу к их дому, что я разом перестала волноваться и только прибавила шагу и быстрее зашагала навстречу метели и ненастью, все вперед и вперед.

Глава XXI
Под шум ветра и свист метелицы

Ветер свистел, визжал, кряхтел и гудел на разные лады. То жалобным тоненьким голоском, то грубым басовым раскатом распевал он свою боевую песенку. Фонари чуть заметно мигали сквозь огромные белые хлопья снега, обильно сыпавшиеся на тротуары, на улицу, на экипажи, лошадей и прохожих. А я все шла и шла, все вперед и вперед…

Нюрочка мне сказала:

«Надо пройти сначала длинную большую улицу, на которой такие высокие дома и роскошные магазины, потом повернуть направо, потом налево, потом опять направо и опять налево, а там все прямо, прямо до самого конца – до нашего домика. Ты его сразу узнаешь. Он около самого кладбища, тут еще церковь белая… красивая такая».

Я так и сделала. Шла все прямо, как мне казалось, по длинной и широкой улице, но ни высоких домов, ни роскошных магазинов я не видала. Все заслонила от моих глаз белая, как саван, живая рыхлая стена бесшумно падающего огромными хлопьями снега. Я повернула направо, потом налево, потом опять направо, исполняя все с точностью, как говорила мне Нюрочка, – и все шла, шла, шла без конца.

Ветер безжалостно трепал полы моего бурнусика, пронизывая меня холодом насквозь. Хлопья снега били в лицо. Теперь я уже шла далеко не с той быстротой, как раньше. Ноги мои точно свинцом налились от усталости, все тело дрожало от холода, руки закоченели, и я едва-едва двигала пальцами. Повернув чуть ли не в пятый раз направо и налево, я пошла теперь по прямому пути. Тихо, чуть заметно мерцающие огоньки фонарей попадались мне все реже и реже… Шум от езды конок и экипажей на улицах значительно утих, и путь, по которому я шла, показался мне глухим и пустынным.

Наконец снег стал редеть; огромные хлопья не так часто падали теперь. Даль чуточку прояснела, но вместо этого кругом меня воцарились такие густые сумерки, что я едва различала дорогу.

Теперь уже ни шума езды, ни голосов, ни кучерских возгласов не слышалось вокруг меня.

Какая тишина! Какая мертвая тишина!..

Но что это?

Глаза мои, уже привыкшие к полутьме, теперь различают окружающее. Господи, да где же я?

Ни домов, ни улиц, ни экипажей, ни пешеходов. Передо мною бесконечное, огромное снежное пространство… Какие-то забытые здания по краям дороги… Какие-то заборы, а впереди что-то черное, огромное. Должно быть, парк или лес – не знаю.

Я обернулась назад… Позади меня мелькают огоньки… огоньки… огоньки… Сколько их! Без конца… без счета!

– Господи, да это город! Город, конечно! – восклицаю я. – А я ушла на окраину…

Нюрочка говорила, что они живут на окраине. Ну да, конечно! То, что темнеет вдали, это и есть кладбище! Там и церковь, и, не доходя, домик их! Все, все так и вышло, как она говорила. А я-то испугалась! Вот глупенькая!

И с радостным одушевлением я снова бодро зашагала вперед.

Но не тут-то было!

Ноги мои теперь едва повиновались мне. Я еле-еле передвигала их от усталости. Невероятный холод заставлял меня дрожать с головы до ног, зубы стучали, в голове шумело, и что-то изо всей силы ударяло в виски. Ко всему этому прибавилась еще какая-то странная сонливость. Мне так хотелось спать, так ужасно хотелось спать!

«Ну, ну, еще немного – и ты будешь у твоих друзей, увидишь Никифора Матвеевича, Нюру, их маму, Сережу!» – мысленно подбадривала я себя, как могла…

Но и это не помогало.

Ноги едва-едва передвигались, я теперь с трудом вытаскивала их, то одну, то другую, из глубокого снега. Но они двигаются все медленнее, все… тише… А шум в голове делается все слышнее и слышнее, и все сильнее и сильнее что-то бьет в виски…

Наконец я не выдерживаю и опускаюсь на сугроб, образовавшийся на краю дороги.

Ах, как хорошо! Как сладко отдохнуть так! Теперь я не чувствую ни усталости, ни боли… Какая-то приятная теплота разливается по всему телу… Ах, как хорошо! Так бы и сидела здесь и не ушла никуда отсюда! И если бы не желание узнать, что сделалось с Никифором Матвеевичем, и навестить его, здорового или больного, – я бы непременно соснула здесь часок-другой… Крепко соснула! Тем более что кладбище недалеко… Вон оно видно. Верста-другая, не больше…

Снег перестал идти, метель утихла немного, и месяц выплыл из-за облаков.

О, лучше бы не светил месяц и я бы не знала по крайней мере печальной действительности!

Ни кладбища, ни церкви, ни домиков – ничего нет впереди!.. Один только лес чернеет огромным черным пятном там далеко, да белое мертвое поле раскинулось вокруг меня бесконечной пеленой…

Ужас охватил меня.

Теперь только поняла я, что заблудилась.

Глава XXII
Назад! Волки. – Сон про царевну Снежинку

– Назад! В город! Туда, где сверкают огоньки! Где ходят люди! Туда, туда скорее! Я сбилась с дороги! Впереди страшный черный лес, где не может быть жилья Нюры… Ни кладбища, ни церкви! Назад, скорее!.. – так говорила я себе, делая напрасные усилия подняться, и тут же почувствовала, что не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Ноги нестерпимо ныли и горели, и руки горели, и лицо, и все тело. Я не могла сделать ни шагу больше в таком состоянии…

Вдруг до ушей моих донесся громкий, жалобный вой.

Я вздрогнула от ужаса и закрыла лицо руками. Что это? Неужели еще новая опасность грозит мне сейчас? Неужели я пришла сюда, чтобы быть заживо съеденной волками? Положим, лес еще далеко, но разве ужасные звери не могут прийти сюда оттуда, почуя добычу поблизости!.. О!..

Теперь я дрожала не от холода только… Страх, ужас, отчаяние – все это разом наполняло мое маленькое сердечко.

В страхе повернулась я лицом к лесу, и тут же жалобный крик вырвался из моей груди. Я увидела две яркие светящиеся точки, которые приближались со странной быстротой по снежному полю прямо ко мне. Точки ярко-ярко горели во тьме. Я не сомневалась теперь, что это были глаза волка. Он, казалось, со всех ног несся по дороге.

Я снова вскочила на ноги, пробуя бежать, и снова бессильно опустилась в сугроб.

И странное дело: несмотря на приближающиеся ко мне с каждой секундой глаза волка, несмотря на ужасный вой, который гулко разливался по всей поляне, я уже не чувствовала того страха, который охватил меня за минуту до того. Снова непонятная сонливость наполнила все мое существо. Сон подкрался ко мне неслышным шагом, осторожно опустил мою голову на мягкую постель из снежного сугроба, насильно закрыл мне глаза отяжелевшими веками – и в тот же миг приятная теплота разлилась по всему моему телу. Точно кто-то заботливо опустил меня в теплую-теплую ванну, от которой боль в ногах и руках разом исчезла, прошла. Я не боялась теперь ни волков, ни их горящих глаз, ни громкого воя…

– Только бы уснуть… Только бы уснуть! – произнесла я чуть слышно. – Больше мне ничего не надо!

– Неужели не надо? – послышался надо мной веселый звонкий смех.

Я открыла глаза, испуганная, удивленная.

– Кто здесь? Кто смеется?

– Разве ты не видишь? Вот смешная девчурка! Гляди!

Я быстро обернулась.

– Ах!

Передо мною девочка… Прелестная белокурая девочка… Она смеется так, точно серебряные колокольчики дрожат в воздухе. И какая она вся хорошенькая! Чудо! Нежненькая, беленькая, как сахар, а за спиною у нее прозрачные крылышки, которые так и блестят-переливаются в лучах месяца.

– Кто ты? – спрашиваю я девочку, которая ужасно нравится мне.

– Разве ты меня не знаешь? – смеется она. И снова серебряные колокольчики поют-заливаются в воздухе. – Я царевна Снежинка, – говорит девочка. – Я летаю в воздухе, поднимаюсь на облака и спускаюсь на землю. Хочешь, будем летать вместе со мною?

– Хочу! Хочу! Ах, как это должно быть весело! Полетим, Снежинка! Скорей! Скорей! – радостно кричу я и протягиваю ей руки.

Колокольчики снова звенят. Девочка смеется.

– Летим! Летим! – говорит она и, схватив меня за руку, поднимается на воздух.

Я – за нею.

Ах, как хорошо лететь так высоко-высоко над землею, над белым снежным полем, над черным лесом.

– В город! В город! Летим в город, Снежинка! – прошу я.

– В город, в город! – смеется девочка своим колькольчиком-голоском, и мы летим туда, где сияют бесчисленные огоньки, где стоят высокие дома и ярко освещенные магазины.

– Что ты хочешь видеть? – спрашивает Снежинка, повернув ко мне свое прелестное личико.

– Нюрочку и ее папу! – вырывается у меня взволнованный крик.

– Отлично, – говорит мне моя спутница, – ты увидишь их сейчас!

– Разве он здоров, Нюрин папа? – спрашиваю я Снежинку и в страхе ожидаю ответа.

– Сама увидишь! Сейчас увидишь! – звенят колокольчики, и мы поворачиваем в сторону от шумных светлых улиц и летим к темной окраине большого города.

Вот и кладбище… Вот и церковь, и маленький домик в стороне от нее на краю дороги. Там светло, огонь. Видно, никто не спит.

– Смотри в окно! – звенит Снежинка, и в одну минуту мы спускаемся с нашей высоты к маленькому оконцу.

Я вижу всю семью моего друга и его самого, здорового, невредимого, сидящего в кругу своей семьи. Он рассказывает что-то жене и детям, а те улыбаются, а у самого слезы стоят в глазах. Слезы умиленья и счастья.

– Ну, что же, узнала ты, что хотела? – спрашивает царевна Снежинка.

– Все! Все узнала! – говорю я радостно. – Теперь летим в другое место, в дом моих родных! Я хочу видеть, что они там делают после моего отъезда.

– Хорошо! Изволь! – звенит моя спутница. – Сегодня я в твоем распоряжении. Проси чего хочешь!

И мы снова поднимаемся с нею на воздух и летим с быстротою стрелы.

Передо мною высокое четырехэтажное здание с массою ярко освещенных окон. Я сразу узнаю его. В нем живет дядя Мишель и его семья.

Быстро подлетаем мы с царевной Снежинкой к окну столовой, и я заглядываю туда.

Вся семья сидит за вечерним чаем. Но никто не притрагивается к нему. Стенные часы бьют десять.

Входит Федор, быстро и неслышно, как всегда.

– Что барышня? Еще не возвращалась? – спрашивает дядя.

– Никак нет, – отвечает лакей.

Дядя бледнеет и хватается за голову. На его лице такое страдание, что жутко делается смотреть на него.

– Успокойся, Мишель, – говорит тетя Нелли, – я заявила в полицию, и Лена найдется!

– Ах, что ты говоришь, – в тоске восклицает дядя, – пока полиция отыщет ее, она может замерзнуть в какой-нибудь трущобе! Бедная девочка! Бедная малютка! Какой ответ я дам твоей покойной матери! – И дядя тихо, беззвучно рыдает, охватив руками голову.

– А все из-за Баварии! Все из-за нее! – слышится чей-то злобный шепот на конце стола.

– Что такое? Кто смеет? – так и подпрыгивает на своем стуле Матильда Францевна, сидевшая тут же. – Как вы смели сказать?

И, вскочив со своего места, она подбегает к Жюли, поместившейся подле Толи на противоположном конце стола.

– Конечно, из-за вас! Из-за вас все это случилось, – смело говорит девочка, и большие черные глаза ее зло сверкают из-под темных бровей. – Не обращались бы так худо с Леной, не обижали бы ее поминутно – не случилось бы ничего такого!

– Молчать! – возвышает голос Бавария.

– Правда! Правда, Жюли! – пищит за сестрою мой милый Пятница, и слезы ручьем текут из его глаз. – Килька ревельская! Лягушка! Злючка! Крыса! Клетчатая вешалка! Ненавижу вас за Лену, ненавижу! Бррр!

И он плачет на весь дом, громко всхлипывая и утирая глаза кулаками.

Я не могу больше выносить этого зрелища и шепчу моей спутнице:

– Летим скорее! Летим отсюда!

– Охотно! Но куда? Я жду твоего указания, – слышится ее колькольчик-голосок.

Я задумываюсь на минуту. Потом быстрая мысль вихрем проносится в моей голове.

– Я хочу видеть маму! Покажи мне мою маму, царевна Снежинка! Ты говоришь, что все можешь, лети со мной к ней.

На этот раз колокольчики не звенели и воздушная девочка не рассмеялась своим звонким смехом. Лицо у нее стало серьезное, даже печальное, и она сильнее сжала мою руку своею.

Мы медленно стали подниматься вверх.

Но чем выше летели мы, тем взмах крыльев Снежинки становился все медленнее и слабее… И личико у нее побледнело, и губки раскрылись. Видно было, что она дышала с трудом.

Еще один взмах, одно усилие – и внезапно моя спутница заколебалась в воздухе.

– Что с тобою? Ты устала, Снежинка? – вскричала я.

– Нет! Нет! – услышала я слабый голосок у самого моего уха. – Но ты просишь невозможного. Такой услуги я тебе оказать не могу. Я слишком понадеялась на свои силы и этим погубила и тебя и себя. Мы падаем… смотри!

В ту же минуту я почувствовала, как моя спутница выпустила мои пальцы из своей руки, потом все закружилось, завертелось и заплясало перед моими глазами…

Ужас охватил меня всю…

– Снежинка, где ты? Где ты, Снежинка? Не оставляй меня одну! Мне страшно, мне страшно! – вскричала я диким голосом и, несколько раз перевернувшись в воздухе, быстро-быстро полетела со своей заоблачной высоты прямо на землю…