Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 2. 1952-1962"

В самом деле, какая душевная грубость. И глупость к тому же. Лирика Ахматовой – любовная женская лирика, среди ее стихотворений нет ни одного эротического, ни одного! – а они, видите ли, вместе со Ждановым считали!

На прощание Анна Андреевна сказала мне:

– Я совсем не могу работать, не в силах. За лето перевела 30 строк, а должна была перевести 3000. Зощенко уверен, что он накануне богатства, а я накануне самой черной нищеты.

26 августа 56 • Сегодня вышел «Октябрь». Стихи Ахматовой – прошенные, взятые, принятые – там не появились. Зато в «Правде» появилась статья Рюрикова – «с одной стороны, с другой стороны» – и гнуснейший абзац о каких-то литераторах, критикующих партийные документы о литературе¹¹⁰.

Итак, решение 46 года, – этот памятник воинствующего невежества, – неприкасаем. Его, оказывается, будут отстаивать. Дети своими чистыми устами будут снова повторять эти грязные слова.

Разумные доводы Берггольц никого не вразумили.

Однако, однако, однако – книгу Ахматовой и однотомник Зощенко все же собираются издавать. Вот и пойми!

Приходил прощаться Эдик Бабаев¹¹¹. Читал свою прозу – мне кажется, она лучше стихов. Очень точно пересказывал некоторые слова Анны Андреевны. Маленький эпизод из Левиного детства:

«Пришли два эстета: Георгий Иванов и Георгий Адамович. Лева слушал их, слушал и вдруг спросил: “Где вы живете, дураки?” – “Няня, возьмите ребенка на руки”».

Потом о своей куцей сурковской книжке: «Выпускается только для того, чтобы все говорили: “Ахматова? Фи!”»

Потом:

«Еголину мои стихи показались непристойными»¹¹².

3 сентября 56 • Из сборника Ахматовой Сурков выкинул два стихотворения: «И упало каменное слово» (догадался?) и «Севморпуть». Нет, разумеется, о «Приговоре» не догадался, попросту – «мрачно». А почему «Севморпуть»? Надеюсь, потому, что стихотворение плохое[193]193
  Стихотворение «Приговор» входит в «Реквием»: в нем запечатлен день приговора Леве. Ни Сурков, ни другие читатели о существовании «Реквиема» тогда не подозревали; стихотворение печаталось без заглавия и воспринималось, как любовное: еще одна разлука, еще один разрыв… «Севморпуть» – стихотворение из цикла «Слава миру», восхваляющее Сталина. (Об этом вынужденном, вымученном цикле см. с. 423 – 424.) Сурков выкинул его, конечно, не за то, что оно плохое, а потому, что после ХХ Съезда восхвалять Сталина впрямую уже не полагалось.


[Закрыть].

Я была у Анны Андреевны третьего дня. Она просила Суркова устроить так, чтобы книга издавалась не в «Советском писателе», а в Гослите. Ему она сказала: «не могу спускаться с десятого этажа», а мне – «не хочу с Лесючевским»¹¹³.

Последние известия: приходили к ней какие-то девицы из ВОКСа, снимали ее и интервьюировали; к чему бы это?

На мой вопрос, что она сейчас читает, ответила:

– Второй том нового Блока, и сержусь…¹¹⁴ В Блоке жили два человека: один – гениальный поэт, провидец, пророк Исайя; другой – сын и племянник Бекетовых и Любин муж. «Тете нравится»… «Маме не нравится»… «Люба сказала»… А Люба была круглая дура. Почему Пушкин никогда не сообщал никому, что сказала Наталия Николаевна? Блок был в Париже и смотрел на город и на искусство глазами Любы и тети… Какой позор! О Матиссе, гении, когда тот приезжал в Россию, записал у себя в дневнике: «французик из Бордо»¹¹⁵.

Не понравилось ей стихотворение Пастернака в «Знамени».

– На июльском воздухе нынче далеко не уедешь, – сурово сказала она[194]194
  В журнале «Знамя» (№ 9, 1956) помещено стихотворение Бориса Пастернака «Лето», впоследствии переименованное в «Июль»:
Июль с грозой, июльский воздухСнял комнаты у нас внаем.

[Закрыть].

Прочитала мне свои стихи, посвященные Цветаевой. Я уже слышала их.

– Это мой долг перед Марининой памятью: мне она посвятила несметное множество стихотворений¹¹⁶.

14 сентября 56 • Была у меня Анна Андреевна, встревоженная вестями о Борисе Леонидовиче. Какая-то отрицательная – внутренняя – рецензия на его роман за подписью двадцати человек! Что же теперь будет? Роман собирались срочно печатать здесь, потому что он вот-вот должен выйти в Италии. Если он здесь будет осужден, а там выйдет – скандал вспыхнет грандиозный.

Потом она прочитала мне два новые свои стихотворения: «Ты выдумал меня. Такой на свете нет» и еще одно, со строкой о Марсе[195]195
  Оба из «Сожженной тетради» (БВ, Седьмая книга); второе:
Был вещим этот сон или не вещим…Марс воссиял среди небесных звезд.

[Закрыть]. Дивные, особенно первое. Прочла и начала меня поддразнивать:

– Они уже были написаны, когда я вас видела, но я не решилась вам прочесть. И никто мне ничего про них не говорит. Сказали бы хоть вы два слова – ведь вы умеете говорить о стихах.

– Скажу ровно два: великие стихи.

– Не хуже моих молодых?

– Лучше.

По дороге домой я думала о том, о чем не решилась ее спросить:

 
А мне в ту ночь приснился твой приезд… —
 

значит ли это, что заграничный господин снова приедет? и

 
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать! – значит ли это, что стихи о приезде написаны в годовщину постановления? Ведь в августе не одна страшная годовщина[196]196
  Написано 14 августа, то есть именно в годовщину постановления – см. ББП, с. 240. Августовские страшные годовщины (из тех, что известны мне): в 1921 году – арест Гумилева; смерть Блока; расстрел Гумилева… Быть может, это еще не все.


[Закрыть].
 

17 сентября 56 • Вчера на часок забегала к Анне Андреевне. Она рассказала мне о ВОКСе, о радио. Ее одолевают со всех сторон. С чего бы это? Начальство, видимо, желает продемонстрировать миру, что она жива, здорова и щебечет. Это беспокоит ее; но гораздо более – новомирская рецензия на роман Пастернака. Анна Андреевна, гений тревоги, мастер зловещих предчувствий, заразила своей тревогой и меня. Борис Леонидович на днях был у нее – она сама специально вызвала его к себе по телефону. Все дурные слухи полностью подтвердились. Рецензия действительно уничтожающая, под ней действительно стоят двадцать подписей и среди них Федина.

Так ¹¹⁷.

Я спросила про Леву.

– Да, он звонил, он уже не женится. Ах, я вам не говорила, что он должен был жениться?

– В первый раз слышу. А вы рады, что не?

– Мне все равно. Когда парню 44 года – можно уже его делами не заниматься. От Левы я хочу только одного: чтобы он не был на каторге. И более ничего.

Анна Андреевна ехала к Марии Сергеевне. По дороге завезла меня домой.

19 сентября 56 • Сердце болит неистово. Вчера, когда мы сидели в ардовской столовой втроем: Анна Андреевна, Тышлер и я, мне пришлось потихоньку принять нитроглицерин.

Анна Андреевна рассказала, какая будет о ней передача. Потом из комнаты принесла свой портрет – тышлеровский, ташкентский, сорок третьего года: хочет, чтобы этим портретом открывалась книга. Тышлер взглянул, припомнил, одобрил. (По-моему, тут Ахматова похожа на Анну Каренину: что-то роковое в лице, в спутанных волосах¹¹⁸.) Об обложке и заставках Анна Андреевна хочет просить Фаворского.

Сегодня, сейчас, я позвонила ей, чтобы спросить о радиопередаче. Еще не состоялась, но зато состоялся звонок Антокольского: мою любимую элегию, «Есть три эпохи у воспоминаний», редакция из альманаха хочет снять; по словам Антокольского, у них набралось «слишком много похоронного». «Дайте что-нибудь другое». – У меня ничего нет. «Тогда мы возьмем что-нибудь из напечатанного». – На это вы не имеете права[197]197
  Ложная тревога: элегия Ахматовой в «Дне поэзии» (Л., 1956) все-таки была напечатана.


[Закрыть].

Много у них такого, как же! Не знаю, как у них, а в русской поэзии маловато. А они швыряются: в «Октябре» Храпченко снял «Черную и прочную разлуку», «Вторую годовщину», «И время прочь, и пространство прочь», «Он прав – опять фонарь, аптека»…[198]198
  БВ, Седьмая книга.


[Закрыть] Какие богатые: могут и без этого обойтись. Впрочем, им что – таким, как Храпченко – они без всего могут (кроме большой зарплаты).

27 сентября 56 • …Что еще? В воскресенье звонила мне Анна Андреевна, звала с собою в Переделкино, к Пастернаку. Но я не могла – времени нет, работы по горло – да и плохо я что-то стала переносить многолюдство. Потом, накануне отъезда Анны Андреевны в Ленинград, я встретилась с ней у Наташи Ильиной, и Анна Андреевна рассказала нам о блестящем светском собрании на даче: до обеда Рихтер, после обеда – Юдина, потом читал стихи хозяин.

– Недурно, – сказала я.

– А я там очень устала, – ответила Анна Андреевна. – Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою: «мамочка, мамочка». Если бы эти нежности с Зиной означали разрыв с той, воровкой… так ведь нет же! и ничего не понять… Устала и от богатства. Устала от того, что никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?

31 декабря 56 • Вчера приехала внезапно Анна Андреевна. Позвонила мне. Вот и подарок нежданный к Новому Году. Звала куда-то вместе встречать, но я не пойду. Чувствует она себя хорошо, разговаривает бодрым голосом, но ведь Новый Год – день рубежа, день особенный, и, может быть, оттого я с болью задумалась о будущем и о прошлом. Не всегда так будет: телефонный звонок, берешь трубку – и оттуда, из невидимого пространства, голос Ахматовой. Так обыденно: звонок, теплая трубка в руке, а возле уха – ее слова.

Голос, возвещающий нам, что мы еще не погибли.

От чего или от кого оторвет он меня в последний раз? И как я узнаю, что больше никогда?

Ни на чем последнем не бывает написано: внимание! слушай! помни! в последний раз!

1957

3 января 57 • В комнате новые зеленые обои. Зато лестница совсем развалилась. Анна Андреевна дала ей прозванье: «Рим, 11 часов»[199]199
  Так назывался фильм, созданный знаменитым итальянским режиссером Джузеппе де Сантисом; один из главных эпизодов – крушение лестницы под тяжестью женщин, стоявших на ступенях в очереди. Фильм вышел на экран в СССР в 1954 году.


[Закрыть]. В самом деле, не знаешь, куда и ногу поставить.

Множество новелл. И стихов.

Она обедала в Переделкине у Бориса Леонидовича. Роман его все-таки будет печататься! Слава Богу. В Гослите. Подписан договор. Борис Леонидович объявил Анне Андреевне, что он счастлив – да, да, вообще совершенно счастлив. Во всех отношениях. Опять было очень пышно, очень светски. И опять между ними черная кошка: Анна Андреевна обиделась на Бориса Леонидовича. Мельком, в придаточном предложении, он у нее осведомился: «У вас ведь есть, кажется, такая книга – “Вечер”?»

– А если бы я у него спросила: у вас ведь есть, кажется, такая книга – «Поверх барьеров»? Он раззнакомился бы со мной, перестал кланяться на улице, уверяю вас… Пишет, что «Подорожник» лежал у него на столе накануне войны. А «Подорожник» вышел в 1921… Совсем провалился в себя. Не видит уже никого и ничего¹¹⁹.

Борис Леонидович просил ее принять Ольгу.

– Научите, как быть? Это уже не впервые. Я молчу и притворяюсь оглохшей¹²⁰.

Долго и с отстоявшейся гневной горечью говорила про какую-то книжку, выпущенную Кембриджским Университетом – о ней, Мандельштаме и Гумилеве. Предполагает, что автор – Шацкий, а написано со слов женщины.

– Безумные похвалы моим стихам, и яд, яд обо мне. Придумано, будто я отсутствую в лирике Гумилева, будто он меня никогда не любил! Но вся его лирика до определенного года, до душевного разрыва, вместе с «Пятистопными ямбами» («Ты, для кого искал я на Леванте») – вся полна мною. Дальше, правда, нету меня… Автор утверждает, что я была совершенно похожа на альтмановский портрет, но сама в этом никогда не признавалась. Такое может изобрести только баба. Альтмановский портрет на сходство и не претендует: явная стилизация, сравните с моими фотографиями того же времени… Я думаю, все это идет от Одоевцевой, которую Николай Степанович во что бы то ни стало хотел сделать поэтом, уговаривал не подражать мне, и она, бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош поэтического дара.

А об Осипе! Шацкий его трактует как какого-то бульвардье, посетителя кафе – этого мученика! Пишет, что Мандельштам умер в 1945 году. Стыда нет у человека – перепутать такую дату![200]200
  О. Мандельштам скончался в лагере 27 декабря 1938 г.


[Закрыть] И провирается: пишет, будто у Мандельштама были веки без ресниц… У Осипа были ресницы пушистые, в полщеки…¹²¹

(«И темные ресницы Антиноя», вспомнила я сразу.) Не успела я подумать о «Поэме», как Анна Андреевна подала мне лист бумаги и карандаш и продиктовала для моего экземпляра новую строфу – строфу о Шаляпине. И еще всякие мелкие замены. Кое-что объяснила[201]201
  Шаляпинская строфа была продиктована так:
И опять тот голос знакомый,Словно эхо горного грома, —Ужас, смерть, прощенье, любовь…Ни на что на земле непохожийОн несется, как вестник Божий,Настигая нас вновь и вновь.  Мелкие поправки, продиктованные 2 января 57 г., таковы: «Языком кривым и зеленым» – вместо «прямым» («Решка»); «Третий прожил лишь двадцать лет» – вместо «Третий умер в семнадцать лет» («Решка»); кроме того, к «Решке» поставлен эпиграф из Клюева: «…Жасминный куст, / Где Данте шел и воздух пуст». (Ахматова на свой лад переделала строки из стихотворения «Клеветникам искусства», избранные ею для эпиграфа. У Клюева так: «Ахматова – жасминный куст, / Обо́жженный асфальтом серым, / Тропу утратила ль к пещерам, / Где Данте шел, и воздух густ…» – Николай Клюев. Стихотворения. Поэмы. Под редакцией К. Азадовского. М.: Худож. лит., 1991, с. 266.)


[Закрыть]. А уж строка «И на гулких дугах мостов» – безусловно утрата. Я спросила: зачем это?

– «Мостов» рифмовалось с «крестов», – сказала Анна Андреевна, – «И на старом Волковом Поле / В чаще новых твоих крестов». Между тем, на Волковом кладбище никаких крестов во время блокады не ставили[202]202
  Было:
Разлучение наше мнимо:Я с тобою неразлучима,Тень моя на стенах твоих,Отраженье мое в каналах,Звук шагов в Эрмитажных залахИ на гулких сводах мостовИ на старом Волковом Поле,Где могу я плакать на волеВ чаще новых твоих крестов.  Стало:
Разлучение наше мнимо:Я с тобою неразлучима,Тень моя на стенах твоих,Отраженье мое в каналах,Звук шагов в Эрмитажныхзалах,Где со мною мой друг бродил,И на старом Волковом Поле,Где могу я рыдать на волеНад безмолвьем братскихмогил.

[Закрыть].

В Ленинграде у нее побывал Орлов и взял всю «Поэму». То есть что значит взял? Хочет взять для какого-то Ленинградского альманаха¹²².

(Курсив мой. Замена строк, хоть, на мой взгляд, и огорчительна, но мотивирована, а вот по какой причине, еще до замены целой строки, Ахматова «дуги мостов» заменила «сводами» [1943] – я не понимаю.)

– И Алигер берет шесть стихотворений для выпуска третьего «Литературной Москвы»[203]203
  Ахматова передала в третий сборник альманаха – на выбор редакции – около десяти стихотворений. Среди них одно из «Реквиема», шесть из «Сожженной тетради», стихи Блоку. Кроме того, дала она еще и два отрывка из «Поэмы без героя» и две элегии, а также несколько переводов с корейского. (Подробнее см. архив «Литературной Москвы» – ЦГАЛИ, ф. 1579.) Какие именно шесть произведений были отобраны редакцией для предполагаемого третьего выпуска – мне неизвестно.


[Закрыть].

Я спросила, какие?

– Лучше я вам седьмое прочитаю, – ответила Анна Андреевна и прочитала:

 
Я стихам не матерью —
Мачехой была[204]204
  Прочитала «Застольную» («Под узорной скатерью / Не видать стола…»), напечатанную посмертно – см. «Памяти А. А.», с. 21, а также сб. «Узнают…», с. 233.


[Закрыть].
 

Я спросила о стихах Заболоцкого в «Литературной Москве» и «Дне Поэзии». Анне Андреевне понравился «Чертополох» и очень не понравилось «Прощание с друзьями»¹²³.

– Оскорблено таинство смерти. Разве можно в такой тональности говорить о погибших¹²⁴.

Потом:

– Я только теперь узнала, за что меня терпеть не может Заболоцкий. Ему, видите ли, не нравятся мои стихи! Ну и что же? Можно не любить стихи поэта и любить его самого. Вот Николай Иванович Харджиев, один из моих друзей ближайших, а он не любит моих стихов. Нет, это великая пошлость: не любить человека, если не нравятся его стихи.

(Я утаила, что весьма часто бываю сама повинна в этой великой пошлости.)

Когда я собралась уходить, Анна Андреевна просила посидеть еще и на прощание рассказала две ослепительные новеллы.

1) Ее навестила Вера, бывшая горничная Судейкиной. Старушка. Расспрашивала обо всех тогдашних гостях, кто уехал, кто где, кто жив – о мирискусниках – и всех вспомнила, никого не забыла.

– Только меня почему-то приняла за жену Алексея Толстого: «Вы всегда с ним вместе приходили»… Я ее нарочно спросила о Князеве. Она гусара сразу вспомнила, говорит: «Я его по черному ходу впускала…» У меня теперь такое чувство, будто я сама с черного хода побывала в своей Поэме…

2) К ней пришел Кузьмин-Караваев, старик, сосед по Слепневу.

– Мы провели целый вечер втроем: он, я, Левушка, пили вино, перебирали с ним всех слепневских. Когда он ушел, меня вдруг, часа через два, осенило: да ведь он из-за меня стрелялся!

Сидя на постели, большая, тучная, она закрыла лицо руками, и задорно, лукаво сверкнули глаза между пальцев.

Опустила руки.

– Подумайте, целый вечер провели вместе, и я только через два часа вспомнила… Ему было тогда 17 лет, это был красивый молодой человек, студент, подававший надежды¹²⁵.

Она вспоминала что-то далекое, свое, молодое – и хотя речь шла о попытке самоубийства – что-то счастливое… Вспоминала молодость. А я опять подумала о «Поэме»: вот и еще одно самоубийство, правда, окончившееся по-другому, чем то.

Анна Андреевна показала мне целый ворох своих фотографий, переснимаемых кем-то для музея, и среди них одну страшную, с вытаращенными глазами: это на пропуске в Фонтанный Дом, в квартиру.

Книжечка; внутри листок; написано:

Ахматова

Анна

Андреевна

жилец —

и тут же приклеена фотография[205]205
  Ныне фотография этого пропуска опубликована не один раз. См., например, «Воспоминания», с. 252.


[Закрыть]. Я вгляделась: не лицо Ахматовой, а, скорее, лицо ее страха. «Окаменелое страданье» – нет, тут окаменелый ужас. Ведь не только в том, Царскосельском доме «было очень страшно жить»[206]206
  «В том доме было очень страшно жить» – первая строка третьей из «Северных элегий». Речь там идет о доме Гумилевых в Царском, приобретенном в 1911 году (Малая, 63).


[Закрыть], но и в этом, Фонтанном, – я свидетель.

В передней, уже у самых дверей, Анна Андреевна, провожая меня, спросила:

– Что делать, если пишется свое, а приходится переводить чужое?

Мне вспомнились слова Блока, цитируемые в чьих-то воспоминаниях (кажется, у Замятина):

«Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали того, что должны делать?»¹²⁶

9 января 57 • На днях один вечер у Анны Андреевны. Я принесла ей прошлогодний августовский номер «Нового мира» со стихами Берггольц¹²⁷, некоторые мне понравились. Минуя дежурно-патриотические, я прочитала ей вслух три: «Взял неласковую, угрюмую», «Я тайно и горько ревную» и «Ответ».

 
Друзья твердят: – Все средства хороши,
Чтобы спасти от злобы и напасти
Хоть часть трагедии,
хоть часть души…
А кто сказал, что я делюсь на части?
 

(Иногда мне кажется, я это сама написала.)

Во втором («Я тайно и горько ревную») для меня неотразима строка: «О, знал бы, откуда зовешь!»

 
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь…
И ты окликаешь: – Ну, где ты? —
О, знал бы, откуда зовешь!
 

– Хорошие стихи, – сказала Анна Андреевна. – Особенно первое: «Взял неласковую, угрюмую»¹²⁸. Оля – талантливая, умеет писать коротко. Умеет писать правду. Но увы! Великолепно умеет делиться на части и писать ложь. Я издавна ставила на двух лошадок: черненькая – в Москве, беленькая – в Ленинграде[207]207
  А. А. имеет в виду двух поэтов: М. Петровых и О. Берггольц.


[Закрыть]. Беленькая с юности разделена на части и потому сбивается, хотя талант большой…¹²⁹ А вот черненькая… Вы читали «Назначь мне свиданье на этом свете»? Один из шедевров русской любовной лирики XX века…¹³⁰

Читала ли я? Читала и перечитывала. И сколько раз просила я Марию Сергеевну, встречая ее у Самуила Яковлевича, почитать мне стихи. (Самуил Яковлевич говорит о ней как о замечательном поэте.) Нет, она отказывается¹³¹.

А «Назначь мне свиданье» я не помню целиком наизусть, но у меня в памяти всегда живо, как оно, начиная с середины, движется вверх, все вверх и вверх, измучивая читателя, и там, на самом верху, там, где в слезы обрывается стих – голос автора! – там и у читателя обрывается дыхание. Физически. Приходится делать физическое усилие, чтобы перевести дух и начать следующую строчку. Как будто после всхлипа. Во время работы Самуил Яковлевич часто показывал нам на разных классических образцах это единство ритма, дыхания и, как он утверждает, души. (Например, «Выхожу один я на дорогу».)¹³²

Анна Андреевна попросила меня показать поточнее, что я в данном случае имею в виду. Достала «День поэзии» с подоконника.

 
Назначь мне свиданье на этой земле,
В твоем потаенном сердечном тепле.
Друг другу навстречу по-прежнему выйдем,
Пока еще слышим,
Пока еще видим, —
 

тут бы могло дальше двигаться гладко, но нет, стих идет в высоту, дыхание изнемогает:

 
Пока еще дышим…
 

Голос исчерпан, но нет! На следующую строку нет духа, но поневоле берешь:

 
(Пока еще дышим,)
И я сквозь рыданья
 

Трудно дается это «И я»!..

 
Тебя заклинаю: назначь мне свиданье…
 

Секунду бы отдыха, но нет

 
(Тебя заклинаю: назначь мне свиданье!)
Назначь мне свиданье, хотя б на мгновенье.
 

После всего на этом втором «назначь» – просто давишься.

– Да, – сказала Анна Андреевна, – дыхание обрывается как раз после строки «пока еще дышим», то есть пока еще живем. Дыхание – жизнь. В этом месте голосу трудно не умереть. Человек задыхается, мечется голова, впору за кислородом посылать. Маруся не словами – дыханием написала о разлуке, жизни, смерти.

13 января 57 • Сегодня утром, по настойчивому требованию Анны Андреевны, ездила к ней. Смотрела перед сдачей переводы из Змая[208]208
  Для сборника «Стихотворений» сербского поэта Змая (1833 – 1904), выпущенного Гослитиздатом в 1958 г., Ахматова перевела 21 стихотворение.


[Закрыть]. Попридиравшись к некоторым строчкам, я ушла – когда на смену мне пришел придираться Николай Иванович.

18 января 57 • На днях звонила Анна Андреевна.

– Я была в Гослитиздате и огорчена. Мне хамят в редакции. Я хочу, чтобы книга называлась «Стихотворения Анны Ахматовой», а они требуют «Анна Ахматова. Стихотворения». Мое заглавие, немного старинное, подходит к моим стихам, а это телеграф. Я сказала: пусть лучше тогда совсем не выпускают книгу… И портрет ужасный. Гравюра на дереве не удается, они дают какую-то фотографию немыслимую: чужая старуха, совсем не я, ни одной черты. Тогда уж лучше выбрать что-нибудь из ташкентских. Или совсем без портрета. Ведь бывают же книги без портретов.

27 января 57 • Бешеная речь Анны Андреевны против «Старой актрисы» Заболоцкого¹³³. Она вычитала в этом стихотворении нечто такое, чего, на мой взгляд, там и в помине нет.

– Над кем он смеется? Над старухой, у которой известь в мозгу? Над болезнью? Он убежден, что женщин нельзя подпускать к искусству – вот в чем идея! Да, да, там написано черным по белому, что женщин нельзя подпускать к искусству! Не спорьте! И какие натяжки: у девяностолетней старухи – десятилетняя племянница. Когда поэт высказывает ложную мысль – он неизбежно провирается в изображении быта.

Она не давала отвечать, она была в бешенстве. Другого слова я не подберу.

– Где там написано, что старухе девяносто лет? А девочке десять? – успела я только спросить.

Ответом был гневный взгляд.

Придя домой, я перечитала «Старую актрису». Ни из чего не следует, что старухе девяносто. Очень может быть, ей семьдесят, а девочке тринадцать. И соль рассуждения заключена здесь вовсе не в женщинах, за которых так обиделась Анна Андреевна (женщин нельзя, мол, подпускать к искусству), а в том, что великий художник не всегда бывает образцом нравственности. Женщина ли, мужчина – а вопрос стоит старый, пушкинский: совместимы ли гений и злодейство, талант и скаредность?

 
Разве девочка может понять до конца,
Почему, поражая нам чувства,
Поднимает над миром такие сердца
Неразумная сила искусства![209]209
  А на поверку вышло, что «Старую актрису» А. А. поняла глубже, чем я, и что спорила я с ней напрасно. Летом 1969 г. Борис Абрамович Слуцкий, в Переделкине, за столом у Корнея Ивановича, коснувшись в разговоре мельком «Старой актрисы» произнес: «Николай Алексеевич полагал, что искусство – не бабье дело».


[Закрыть]
 

Меня, признаться, в стихах Заболоцкого беспокоит нечто другое. Он, конечно, поэт и, конечно, поэт замечательный. Самобытность его сказалась в «Столбцах» – правда, самобытность, не очень для меня привлекательная, но это не важно¹³⁴. Потом наступил другой период, и многие его стихи созданы в так называемой «классической традиции». И вот тут какой-то червячок меня гложет. «То флейта слышится, то будто фортепьяно». Поступь Державина, голос Баратынского, интонация Тютчева – и за всеми этими чужими голосами, где-то в самой глуби, нота Олейникова. Не самая ли родная ему? Читаю какое-нибудь великолепнейшее стихотворение и думаю: а может быть, это пародия? Настоящий ли это пафос или ложный? Вспоминаю, например, сразу мне запомнившиеся, его стихи Кирову, – «всерьез» они или «нарочно»?

 
Но видел я дальние дали,
И слышал с друзьями моими,
Как дети детей повторяли
Его незабвенное имя.
И мир исполински прекрасный
Сиял над могилой безгласной
....................................................
В холодных садах Ленинграда,
Забытая в траурном марше,
Огромных дубов колоннада
Стояла, как будто на страже¹³⁵.
 

Эта важность огромных дубов, эта величавость стиха – она явилась откуда-то из не нашего века.

А такие, например, стихи?

 
Могучий день пришел…¹³⁶
 

Или:

 
Суровой осени печален поздний вид…
 

Или:

 
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды
О чем, вздыхая, шепчутся леса!¹³⁷
 

Кто это написал?

Ахматова тоже работает в классической традиции, но она видоизменяет, продолжает ее, а у Заболоцкого классический стих – это словно слепок с мертвой руки. А иногда, быть может, и пародия.

Когда я читаю подобные стихи Заболоцкого, мне порою вспоминается Олейников, в шутку и всерьез объясняющийся в любви. Идиоткой была бы та дама, которая приняла бы эти объяснения за настоящие, хотя и голос, и слова, и глаза оставались вполне серьезными. В самых своих великолепных стихах Заболоцкий умеет быть неискренним, а то и попросту лгать. Я вела трудную борьбу за напечатание поэмы «Творцы дорог», и выиграла ее, и горжусь этим, но ведь в поэме – ложь¹³⁸.

Подлинная сила Заболоцкого, на мой взгляд, не в таких строках, важных и пышных, откуда-то из торжеств XVIII века, не в таких:

 
Угрюмый Север хмурился ревниво,
Но с каждым днем все жарче и быстрей
Навстречу льдам Берингова пролива
Неслась струя тропических морей.
Под непрерывный грохот аммонала,
Весенними лучами озарен,
Уже летел, раскинув опахала,
Огромный, как ракета, махаон¹³⁹ —
 

не в таких, хотя я знаю им цену, и боролась за них… Подлинность Заболоцкого мне слышится как раз в «Старой актрисе», в «Некрасивой девочке», в маленьком «У моря», в любимейших моих «Журавлях»¹⁴⁰ (подлинность, сердечность при той же классичности) и, конечно, в «Скворце», хотя тут захлебывающийся от счастья стих безусловно отдает Пастернаком.

 
И такой на полях кавардак,
И такая ручьев околесица,
Что попробуй, покинув чердак,
Сломя голову в рощу не броситься!

Начинай серенаду, скворец!
Сквозь литавры и бубны истории
Ты – наш первый весенний певец
Из березовой консерватории.

Открывай представленье, свистун!
Запрокинься головкою розовой,
Разрывая сияние струн
В самом горле у рощи березовой¹⁴¹.
 

10 февраля 57 • Век не писала.

Много было работы (35 листов корректуры Ивантер!)¹⁴², много суеты и бед (Женю исключили из ВГИКа). И еще одно событие, вовремя не записанное: меня вызвали в ЗАГС и выдали справку о Митиной «смерти»¹⁴³. Это, по-видимому, один из первых этапов реабилитации. И странное дело: хотя Митю убили девятнадцать лет тому назад, эта жалкая, лживая, казенная бумажонка потрясла меня заново. Магия написанного слова, что ли? Поворачивающего пласты памяти? Видно и вправду:

 
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.
 

Помнила каждую секунду все девятнадцать лет. И вдруг: вспомнила. Стою во дворе ЗАГСа, читаю бумажонку – и это уже не ЗАГСовский двор, а очередь перед окошечком тюрьмы на Шпалерной. Не память, а явь. Не девятнадцать лет назад, а сейчас. Человек за окошечком, с одутловатым белым лицом ночного палача, отвечает мне «выбыл!» (вместо «расстрелян», согласно инструкции, чтобы бабьего визга поменьше).

Раньше я «помнила», а ЗАГС заставил меня «вспомнить».

Была я у Анны Андреевны. Там нехорошо. Нина Антоновна в командировке, прежняя домработница ушла, целую неделю не было никого, теперь приходит какая-то, но еще не понять, годится ли. Анна Андреевна, к моей великой радости, продолжает записывать свои старые стихи. Прочитала одно, недавно ею найденное, двадцатых годов: «Судьба российского поэта»[210]210
  Я тогда запомнила только эту строку. Впоследствии припомнила начальную строчку: «Так просто можно жизнь покинуть эту». (Непонятную мне.) Впервые стихотворение «Так просто…» опубликовано было уже после смерти Ахматовой, в 1968 году в № 3 воронежского журнала «Подъем».
  Долгие годы принято было считать, что стихотворение это вызвано самоубийством Есенина и к нему обращены строчки «Но не дано российскому поэту / Такою светлой смертью умереть» («Узнают…», с. 262). Ахматова никогда общего убеждения не опровергала. Между тем, во вступительной статье В. Я. Виленкина (к предполагаемому новому изданию Ахматовой в Большой серии Библиотеки Поэта) – в статье, любезно предоставленной мне автором еще до ее напечатания, высказывается предположение о другом адресате – Н. Гумилеве.
  Напоминаю, что Сергей Есенин покончил с собою в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года. В. Я. Виленкин пишет: «…в ГПБ хранится рукопись П. Н. Лукницкого, верного друга и помощника Ахматовой тех лет, в которой, в частности, говорится, что это стихотворение без всякого посвящения было прочитано ею на вечере в ленинградской Капелле 25 февраля 1925 года. А ахматовский автограф его, подаренный поэту Л. З. Горнунгу, датирован 24-м апреля 1925 года. Так что есть все основания видеть в посвящении намеренный, вызванный понятными обстоятельствами, камуфляж».


[Закрыть].

Мне не очень понравилось, а может быть, я не совсем поняла.

Книжка ее выходит, портрет будет работы Фаворского^143а.

 
Когда я помянула ЗАГС и полученную справку, Анна Андреевна попросила меня рассказать все во всех подробностях. Знакомая мне, сосредоточенная и пытливая скорбь легла на ее лицо. Скорбное выражение – это у нее вглядывание, вслушиванье, и – жалость. Слушает – скорбит – видит – жалеет. «Бровям печали не поднять»[211]211
Ей даже воздух тронуть больно.Бровям печали не поднять… —  строки из моей поэмы «Отрывки». (См. с. 66 настоящего тома.)


[Закрыть].
 

– Я помню, как вы тогда пришли, – сказала она. – А мы пили чай. Двадцать лет назад.

Я рассказала ей то, что даже в дневнике, самой себе, мне было сразу рассказать больно. (Теперь легче.)

…В почтовом ящике маленькая голубая повестка. Штамп – ЗАГС. «Просят явиться для получения документа». Меня это поразило. Какого документа? Я никогда и ни по какому поводу не была в ЗАГСе. И тут я не сразу догадалась, что ЗАГС собирается выдать мне справку о Митином конце, и что этот обряд входит в ритуал реабилитации. Ведь она посмертная; стало быть, сначала надо засвидетельствовать смерть. Все правильно.

Двор неподалеку от нашего. Первый этаж. Сразу, чуть переступаешь порог, охватывает тепло и «уют»: словно не в учреждение пришел, а к кому-то домой, на квартиру. Ну, скажем, к самому управдому. Круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кисточками. Вокруг стола в изобилии новые и вполне благопристойные стулья. (Это, наверное, для родственников жениха и невесты.) И чуть поодаль от стола, во весь рост, от пола до потолка, портрет Сталина. «Шаровары и кушак царя». Нет, тут по-другому, не из Пастернака, а из Мандельштама: «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища».

(Анна Андреевна чуть-чуть поежилась под шалью.) В другом конце комнаты, у окна, канцелярский письменный стол. Девушка в джемпере. У нее за спиной – картина с грубо намалеванными цветами, а над картиной – черная радио-тарелка, которая, не умолкая, говорит.

– Механизированное приветствие новобрачным? – с любопытством спросила Анна Андреевна.

– Нет, просто радио в этой комнате не выключается никогда и произносит все, что положено по общей программе. Его никто не слышит, как, вероятно, американцы, жующие резинку, не чувствуют ее вкуса. Но мне-то в голову стучало каждое слово: это была беседа о производстве стекла. Дуют, продувают, прокаливают, опускают в воду, щипцами вынимают из воды.

Вот под это описание производственных процессов мне и выдали документ о Митиной гибели.

Я предъявила девушке свою повестку, но она сначала занялась военным, который вошел сразу следом за мной. Он в Москве проездом… хотел бы расписаться со своей невестой… Запечатлеть, так сказать, этот момент в столице нашей Родины… И зашел предварительно справиться, допустимо ли, согласно закону, расписываться не по основному своему месту жительства.

Радио ответило ему что-то насчет какой-то стеклянной изогнутой трубки, а девушка разъяснила, что в советской стране гражданам предоставлено право регистрировать свой брак в любом месте, по собственному усмотрению.

Потом она обернулась ко мне. Взяла у меня повестку и вынула из ящика толстую канцелярскую книгу и бланк с черной каймой: «Свидетельство о смерти».

Начала что-то выписывать из книги на бланк круглым крупным почерком.

Пока она писала, я слушала про стекло и одновременно ее разговор с татарином-дворником. По-видимому, он пришел заявить о скоропостижной смерти какой-то их общей знакомой, жилицы этого дома.

– Такие полненькие, такие из себя солидненькие, самостоятельные, – говорила девушка, выводя аккуратные буквы, – и вдруг… Я их днями на нашем дворе видела.

Потом мне, тыча пером в какую-то графу в раскрытой книге:

– Распишитесь в получении, гражданка.

Справку я решилась прочитать только во дворе, выйдя на мороз и оставшись одна.

Дата смерти: 18 февраля 38 г.

Причина: прочеркнуто

Место: прочеркнуто

(Следствие кончилось как раз в феврале, я это помню.)

Помолчали.

– Портрет там очень у места, – сказала Анна Андреевна. – Где же и выдавать свидетельства об убиенных, как не перед лицом убийцы?.. Говорят, списки расстрелянных он держал у себя в кабинете, в каком-то особом сундучке… Но Боже мой! Как это можно! Рассказав народу то, что было рассказано, оставлять в официальных местах его портреты! Не постигаю.

13 февраля 57 • Была на днях у Анны Андреевны. Недолго, в самом конце вечера. Она показала мне письмо Зильберштейна. Илья Самойлович обращается к ней с просьбой: написать для «Литературного Наследства» воспоминания о Маяковском. Она бы, думается мне, и не прочь, но увы! Ильей Самойловичем совершена грубая тактическая ошибка. Он приложил к своему письму отрывок из воспоминаний Л. Ю. Брик; та сообщает, что Маяковский всегда любил стихи Ахматовой и часто цитировал их. На этом бы и кончить, но, к сожалению, далее у Брик рассказывается, как он нарочно, для смеха, перевирал их¹⁴⁴. Вряд ли поэт способен безмятежно слышать свои стихи искалеченными. Мне кажется, у Анны Андреевны эти перевирания вызвали физическую боль.

Во всяком случае, писать она не станет.

6 апреля 57 • Вчера ненадолго к Анне Андреевне. Она осунувшаяся, желтая, выглядит очень дурно. Жалуется на отеки и слабость: «уж и не надеялась, что приеду». Усадив меня, сразу начала рассказывать. «Мы так давно не видались».

Лева получил комнату на Средней Рогатке, шестой этаж, без лифта. Она там еще не была. Скоро можно будет произвести обмен. (На мои расспросы о Леве, о его житье-бытье, она отвечала как-то односложно и бегло – по-видимому, они не срастаются.) Показала новый членский билет Союза Писателей – опять фотография с вытаращенными глазами. Год вступления: 1940…

– Воротилась я из Союза, села спокойно обедать. Телефонный звонок. Беру трубку. «Товарищ Ахматова? С вами говорит военный прокурор». Кончился мой обед! «Можете ли вы к нам придти?» – «А какой этаж?» – «Пятый без лифта». – «Это мне трудно». – «Идите потихоньку».

К назначенному часу я пошла. На каждой ступеньке думала: о чем будут спрашивать? Оказалось: дело Лившица. Я закрывала дело Лившица. Мне предъявили семьдесят девять фамилий. Из них я знала тридцать пять. Я сразу предупредила, что ни об одном из перечисленных ничего, кроме хорошего, сказать не могу¹⁴⁵. О Федине и Тихонове говорить вообще отказалась: «это было бы бестактностью с моей стороны, они – избранники народа».