Текст книги "Сады земные и небесные"

Лидия Григорьева
Сады земные и небесные

© Л. Н. Григорьева, текст, 2017

© Л. Н. Григорьева, фотографии, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Издательство благодарит художника Никаса Сафронова за предоставленное право использовать в оформлении книги фрагмент картины «Ключ к чистой природе» (2007)

Часть первая
Мироздание сада

 
Дней осилю череду —
Жить не перестану.
Господи! В твоем саду
На колени встану.
 

Мой манифест

Сад – это прообраз Божьего мира. Сад – это знаковое понятие.

Философия сада. Мистерия сада. Звёздное небо – это тоже сад, возделанный Господом Богом.

Было бы странно думать, что мы можем взрастить свой сад без помощи Всевышнего. Если он нам поможет, то сад вырастет и на камнях. Даже сами камни в Синайской пустыне – тоже Сад.

Морские коралловые сады на дне Красного моря. Разве эти радужные рыбки менее прекрасны, чем цветы?! И у этого Сада садовник – Создатель. Красота подводного райского сада существует сама по себе: не для нас и не с нами – помимо нас. Но она есть – и всегда пребудет. Разве это не тайна – зачем? Для чего? Ведь эти прекрасные рыбы-ангелы даже не съедобны! Как цветы. Бесполезность нетленных красот – сокровенная тайна Создателя.

Тайга, необъятая глазом – её хватит на много человеческих жизней. Прообраз бессмертия. Вроде смены поколений.

Тайные сады Венеции – невидимые глазу за высокими стенами.

Английские сады – это то, на чём Англия держится. Краеугольный камень английского Сада – наследственное, историческое право иметь сад, цветущий круглый год. Разгадка британского характера: посмотрите на сад – на окне, на балконе! Сколько чувств, сокрытых от окружающих, выплеснуто наружу! Сколько подавленных эмоций.

Как умеет любить этот человек (или его человечиха). А выразить словами не велят приличия. Но ведь знает язык цветов (или птиц, или рыб, или Ангелов…)!

Ангел английского Сада похож на цветущую в феврале розовую японскую вишню.

Японский сад – величиной с ладонь, в которой уместилась вселенная. Сад камней в Киото: откуда бы, с какой бы точки на него ни посмотришь, один камень никогда не увидишь. Разве что с воздуха.

Но воздух – тоже сад. Невидимый сад. Воздух цветёт и благоухает разве не так же, как весенний сад? Нетленный сад. Нерукотворный.

Как яростно цветёт летом тундра! Какие цветы являет миру на бескрайних безлюдных просторах – на Чукотке на реке Лёльвыр-гыргын или в бухте Кожевникова на Море Лаптевых. Какие краски!

Ни с чем нельзя это сравнить, сопоставить. Разве только с космическими, феерическими цветами Северного Сияния. Этот сад расцветает в полярном небе, как салют. Абсолют занебесного Сада. Я была свидетелем этого чуда.

Перламутровые, светящиеся, порхающие розовые лепестки, как мириады бабочек, облепившие чёрные изогнутые ветки – цветущие абрикосовые деревья в апреле в нашем саду. В Луганске.

Красная герань на окне в Казани – провинциальный русский зимний цветущий сад.

Морозные узоры на окне – любимый сад моего детства. Лепестки сугробов. Стебли пурги. Лилии, розы-морозы…

Как повезло мне, что я видела всё это. И потому свидетельствую: мир – это Божий сад. И человек – его садовник.

«В саду, где бабочки, шмели…»

 
В саду, где бабочки, шмели,
жуки, стрекозы, осы,
слова в муку перемели,
чтоб подкормились розы.
 
 
В саду, где розовый настой,
душистые левкои,
постой в безвестности простой,
безмолвствуя, ликуя…
 
 
И если будет суждено,
увидишь в веки кои,
как прорастет твое зерно
в словесном перегное.
 

Я садовником родился

Поднимешь очи к небесам,

Надеждой движимый немногой:

Сад каждый день цветет не сам!

С внечеловеческой подмогой…

Однажды заглянув в свое прошлое, житейское и литературное, я нечаянно-негаданно обнаружила, что САД, т. е. звезды, цветы и птицы (и, как ни странно, коты) всегда занимали в моем миропредставлении первейшие места! Может быть, поэтому из меня и получился такой, по-настоящему сумасшедший, садовник (как бывает сумасшедшая мама, безумно обожающая свое дитя) и в литературе, и в жизни.

Воспитание сада – именно так называется одна из моих книг – нежная наука, которую мне удалось постичь. Может быть, именно благодаря многолетним скитаниям по белу свету, открывшим горизонты других, запредельных садов.

Когда Мария родила меня,

кричали петухи в саду вишневом;

клубилась многоликая родня,

всласть гомоня о человеке новом.

Подумать: я им всем была нужна!

Был звездопад. И ночь была нежна.

Был, был у меня огромный вишневый сад, с пасекой, в раннем детстве – на хуторе Лысом, под Луганском.

Его вырастил мой дед – Федор Лазаревич Химич. Потом цвела тундра – от самого окошка низкого деревянного домика в бухте Кожевникова на море Лаптевых: туда увез нас с мамой мой отец, полярный летчик Николай Андреевич Григорьев. Нигде в мире больше я не видела таких огромных и обильных незабудок: голубое море до самого горизонта! Синие созвездия, плывущие по высоким, волнистым, всегда влажным тундровым травам. «Кто видел тундру, Англию полюбит: такая же зеленая страна». Любить легко – ненавидеть трудно.

А зимой (кто видел – не забудет!) надмирные сады Северных Сияний распускали над головой свои ажурные алмазные кроны.

Потом была Игарка с тайгой над Енисеем, с истекающими сернистой смолой гигантскими соснами.

После гибели мужа мама вернулась со мной на родину. Денежная компенсация за его героическую гибель при исполнении служебных обязанностей (он спасал горящий самолет) помогла ей купить собственный дом в Луганске (Ворошиловград, улица Школьная, д. 33 «а»). Небольшой дом (две комнаты и кухня) с достаточно большим садом: два абрикосовых дерева, вишня, две сливы и грядки… с цветами. Огород городить маме было некогда: работала, училась (она осталась вдовой в двадцать пять лет), воспитывала меня. А я была трудным ребенком – ослабленная всеми потрясениями и переездами, заболела детским туберкулезом. Но верна, видимо, пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло…

Вот детский сад.

Зачем тут нет детей?!

Жизнь чем непредставимей,

тем лютей…

И открылись моему детскому взору роскошные санаторные сады – на Черном море, в Приморске (говорят, это был когда-то любимый курорт румынского короля) – до сих пор помню пряный, с ума сводящий запах субтропических растений после летнего дождя. Оттуда был привезен домой олеандр, цвел все лето во дворе, ручной и домашний, но к зиме пришлось с ним расстаться: оказалось, что запах его в закрытом помещении вреден и даже ядовит. Это были первые уроки экзотических, коварных ботанических изысков: незнакомая красота может быть опасной… Случилась в моей детской жизни и майская Одесса (санаторий «Жемчужина»). Большие Фонтаны в дымящихся каштанах, сиренях, наркотический дурман цветущих акаций… Степь и море – самый цветущий, благоуханнейший в мире воздух! Потом его искала везде и обнаружила… на Барбадосе – ближе не нашлось. Память обоняния играет в моей жизни немалую роль. Это как музыкальная память: ноты запахов, мелодии благоуханий могут всколыхнуть в душе такую бурю чувств, что диву даешься. И вершина всего – год, проведенный в сердцевине Карпат, в гуцульском городке Косов («Но, мама, в Косове – так много осени!  И мама смотрит, не удивляется, лицо меняется, как перед сном»). Достоверно известно, что любили эти места польские короли и крулевны. Пряничные, вычурные двухэтажные домики среди огромного, звездного яблоневого сада – бывший приют польской аристократии – стал детским туберкулезным санаторием. И напомню тем, кто не знает или забыл: и пребывание, и суперкалорийное (не по теперешней моде) питание, и лечение тогда, в шестидесятые годы, было бесплатным. Нам, подросткам, повезло несказанно: «за просто так» поселились в сказочных местах. Вот если бы не уколы, процедуры, да режимные рамки, да (о, ужас) таблетки горстями… Но это был не театр и не книжка, не сказка про королей. А бывало так, что утром к завтраку не выходила самая розовая и веселая из нас: жар, лихорадочное возбуждение и чахоточный румянец на щеках – симптомы открытого туберкулезного процесса и скорой смерти. Запах тленья в осеннем саду… Расписная керамика осенних карпатских гор. Оглушающий аромат невероятно огромных, брызжущих розовым соком яблок. Больше я таких нигде не ела, хотя и объехала «весь свет».

 
Под свод осенней радуги
душа опять войти не рада.
Какие тонкие духи!
С горчайшей нотой листопада.
 

В этом санатории я окончила десятый класс (предстоял еще одиннадцатый). Прочла много прекрасных книг (санаторная библиотека трещала от собраний сочинений всех и вся!), написала много веселых писем друзьям и много печальных стихотворений. Два любимых тогда поэта – знаемые наизусть Есенин и Тютчев. Единство противоположностей.

Друг моей юности, доктор философских наук, поэт и теоретик литературы К.К. любит цитировать одно мое полудетское двустишие той поры: «Шестнадцать лет, шестнадцать лет, а смерти нет, а смерти нет». Что на это скажешь? Философам видней. И вправду: не то смерти вовсе нет, не то ее пока что нет… в шестнадцать-то лет!

Я выздоровела – это ли не чудо! – и вернулась в свой абрикосовый домашний рай на улице Школьной и в свою школу уже повзрослевшей, заглянувшей туда, в необозримое пространство небытия, где цветут райские сады, но умирают дети. Было открыто и явлено мне нечто столь неописуемое и опасно прекрасное, о чем в юности лучше не знать. Печать печали на моем челе отпугивала сверстников. Да и я могла общаться только с теми, кто был намного меня старше, много читал, любил музыку, живопись, книги, хотел невозможного и не хотел замуж.

Двадцатитрехлетние «старики» стали моими друзьями и первыми, что скрывать, ухажёрами.

Любимые книги той поры: трехтомники Жан-Жака Руссо, Тынянова, Герцена, графа Витте… Тютчев, Фет, Баратынский, Брюсов, Федор Сологуб – обожаемые мизантропы:

«Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша, мое единое отечество – моя пустынная душа».

Мы ли выбираем поэтов или они нас выбирают?

Мама смогла собрать для меня небольшую, но очень изысканную и разнообразную домашнюю библиотеку. В доме всегда звучала классическая музыка: радио и радиола – две мои музыкальные няньки. Перголези – до сих пор помню наизусть: музыкальная память заменила неоконченное музыкальное образование.

А бессонные ночи восторга над толстым томом «Постимпрессионизм»! Гоген с Ван Гогом стали близкими родственниками, о которых хотелось узнать все.

И познавалось.

* * *

 
На чердаке в полутьме паутины
мертвый художник рисует картину.
 
 
Линия вправо. Наискосок.
Желтая краска. Белый висок.
 
 
А перед ним на складном табурете
голая женщина в красном берете.
 
 
Линия влево. Линия вверх.
Будет картина. Будет успех.
 
 
Долгие годы длится мазня.
Умерли дети, соседи, родня.
 
 
Мерные взмахи мертвой руки —
ведь умирают одни дураки!
 
 
Белое тело. Наискосок —
синяя краска. Красный мазок.
 
 
Умер художник – он еле стоит.
Дальних потомков его восхитит
 
 
пиршество линий, бледность плеча,
мужество гения и палача.
 
 
1967, Казань
 

Теперь, когда открылись мне все наижеланнейшие музеи мира, я удивляюсь, что чувствую себя там абсолютно как дома. Я уже словно всюду побывала, все это видела до того, как вошла в эти залы!

А секрет прост: книги, книги, альбомы, альбомы, пластинки, пластинки… простите, простите… Рифма в духе Вознесенского, вырубившего тогда же треугольную нишу в душах пишущих школьников, ранее занятую молодым Маяковским, возлюбленным некогда мною до юной, необузданной истерики.

…Нальчик помню лишь в яром и юном

свечении глаз.

Звёздный свет истончился, скукожился,

смылся, угас –

Там, где царский и сталинский парк

золотую листву на аллеях листал…

Был ли Нальчик, мой мальчик?!

А был – так зачем перестал?

А был ли Нальчик-то? Может быть, Нальчика-то и не было?

Но – был. «И отразился в призрачном пруду Расколотый хрусталь – хребет Кавказа…».

И в летнюю жару расцвел в поднебесье хрустальным фейерверком снежных вершин, сверкающих, кто видел, разноцветно. Кавказ – калейдоскоп природы. Почти два года я проучилась в Кабардино-Балкарском университете. По совету врачей: курортный климат, курортная зона – слабые все еще легкие.

Знаете ли вы, как прекрасен во все времена года предгорный, рукотворный, царственный парк в Нальчике? С ампирными беседками сталинской имперской поры, с вековыми деревьями в перспективах аллей.

И гулять можно было бесстрашно. И у входа жарились шашлыки по рублю за порцию. А в книжном угловом магазине я купила первую книгу Андрея Битова и разных прочих шведов. Купила «Земное небо» Юрия Левитанского, поняла, что именно он «мой поэт», разыскала его потом в Москве.

Именно он сказал мне, семнадцатилетней, фразу, которая помогала мне потом преодолевать ледяные торосы на литературном, так сказать, поприще: «Очень многие сейчас пишут стихи. Но вам я говорю впервые: вы можете продолжать это странное занятие».

Странное это занятие поглотило меня полностью и определило все мои устремления с четырнадцати лет.

Уже тогда «Золотая роза» Паустовского запустила свои волшебные шипы в самую сердцевину моей души. Описанное в книге состояние вдохновения и восторга я восприняла, как то единственное, к чему следует стремиться: парение души над миром.

 
Ушла с душою уязвленной
искать приюта во вселенной,
в ночном саду нерукотворном
окликнутая горним горном.
 
 
И ей, ветрами уносимой,
был явлен выход столь простой:
полёт души неуязвимой
над беспросветной суетой.
 

В пятнадцать было впервые напечатано мое стихотворение в газете «Ворошиловградская правда». И в районной газете города Косова было напечатано несколько вполне школярских моих виршей, потому что писала я, кстати, и на украинской мове. Много позже все же пришлось выбирать место под литературным солнцем: победила имперская ориентация, что греха таить.

А как цветет, пылает, горит, размножая, размазывая по небу краски, чукотская тундра, я узнала только в девятнадцать лет, когда «уехала за стихами» на Чукотку. Рокуэл Кент может «отдыхать». Не на тот Север ездил!

Такие краски ему и не снились. Содрогнуться можно от наслаждения.

Самая первая запись в моей трудовой книжке гласит: пос. Билибино, Золотая касса, ученица отдувальщицы (!!!). Помнится, в какой восторг это привело Бориса Абрамовича Слуцкого на одном из совещаний молодых писателей в середине семидесятых! Он всерьез считал, что до-литературные профессии играют большую роль в творческом становлении, и с детским азартом выпытывал подробности у юных и не очень семинаристов. Он признался, что никогда не слышал о столь необыкновенной и редкой профессии, заключавшей в себе умение по восемь часов в день, в прямом смысле, дуть на золото, отдувая от него золотую пыль в специальный контейнер.

Потом я стучала молоточком по золотым слиткам, выбивая, выщелкивая из них кварц. Настоящее, необработанное золото оказалось зеленым, красным, белым, оранжевым, отливало порой багряным фиолетом. Слитки случались невиданных форм, совершенных по замыслу и исполнению. В конце дня голова уже кружилась, но чего не сделаешь, чтобы познать, как казалось, истинную, не книжную жизнь.

Чтобы работать в «Золотой кассе», нужно было иметь железное здоровье. Да и душа моя питалась другими соками. Ожидаемого восторга и вожделения к золоту, как таковому, я не только не испытала, но сделалась к нему равнодушной на всю жизнь. Дескать, и не такое видали на своем веку! По пять алюминиевых тазиков золота в день (не шучу) трясли да отдували!

Я физически не осилила редкостную возможность подбрасывать и колебать на противне (без одного бортика), похожем на совсем обычный – кухонный – по пять (норма!) килограммов золота в день. Так что я не доросла до отдувальщицы. На всю жизнь осталась ученицей.

* * *

 
Олень – мой брат. Сестра моя – сова.
Я их люблю по старшинству родства,
Поэтому люблю и потому,
По серебру, по злату, по уму.
 
 
И я скажу, нисколько не чинясь:
Мне родственник и чир, и скользкий язь.
Зачислю в родословную свою
Тюленью или нерпичью семью.
 
 
Я выросла меж небом и водой.
Медведь полярный или морж седой —
Теперь признаюсь, правды не тая, —
И прадеды мои, и дедовья.
 
 
Под птичий клёкот – дальний перелёт —
На льдину сел полярный самолёт.
Отец смеется и глядит орлом.
Так и живу – под небом и крылом.
 

Поскольку я была студенткой факультета русской филологии в академическом отпуске, меня взяли на работу в районную газету, не имевшую еще даже названия. Был объявлен конкурс среди сотрудников. Пошли знаковые для тех времен штампы: «знамена коммунизма» переливались там всеми цветами идеологически верного пламени. Толстые тридцатилетние дяди спросили и меня.

«Золотая Чукотка», – сходу ответила я. Посмеялись, до тряски животов, но все же включили мое предложение в список и отправили его в Магаданский обком партии.

Что уж там сверкнуло в душах идеологических дядек-черноморов, неизвестно, но мое название утвердили! К вящему изумлению коллег.

Я и забыла об этом в дальнейших житейских передрягах. Через много лет, уже в Москве, мне напомнил эту историю очевидец и соучастник события. Газета все еще живет, хотя золотоносные эти края, по слухам, сильно оскудели.

Это, кстати, не такая простая история, и она имеет прямое отношение к предмету разговора. Ведь именно тогда, в конце шестидесятых, шли политические процессы, мои любимые писатели становились изгоями и «подписантами». Было невозможно не только вырастить сад в душе, но и семена для посева, казалось бы, усердно изымались из обращения. И все же, все же… Там ли, на Чукотке, или еще раньше, но душа моя зацепилась воздушными корнями за облако, плывущее над обыденной жизнью. И моя «Золотая Чукотка» – свидетельство тому.

ОСВОЕНИЕ ЗЕМЕЛЬ

 
И я жила среди камней,
как ящерка и шведка.
Как мох, ползла из всех щелей,
в валун вцепившись крепко.
 
 
Свивала гнезда меж ветвей,
в тропической лиане —
для освоения земель
в воздушном океане.
 

В двухтысячном году в Лондоне, где я, так уж сложилось, пишу эти строки, выдалось самое холодное лето за последние сто лет. Такая погода бывает здесь в ноябре или марте. Сад мой, истрепанный ветрами, измочаленный ливнями, измученный тем, что уже случился август, а он еще и не жил в полную силу; явно обнищал в борьбе за существование. И молодость не задалась, и старость, то бишь осень, не за горами. Сад у меня английский, т. е. газон, бордюры, каменные горки, вечнозеленые кусты и кустики, и много, очень много цветов – по сезону, круглый год. Да, круглый год склоняют розы свои терновые венцы…

 
Видно ангелам тоже с руки
То, что розы мои высоки,
И в канун неизбежной зимы
Ароматы струят, как дымы.
 

А тогда, в мою первую зиму в Казани, была явно самая холодная и снежная погода из всех возможных. В короткой синтетической шубке, в тонких кожаных ботиночках, я часами стояла на ледяном остробоком сугробе, черном от химической воздушной взвеси, и это называлось – ждать автобус с Оргсинтеза (окраина Казани) до университета (центр). Так далеко от центра жил мой родной дядя, брат отца, заманивший меня в чужой город посулами родственного тепла и невольно, надо думать, обманувший.

Но морозы не так страшны, как страшен холод отчуждения. Даже речь вокруг меня звучала иностранная, временами похожая на французскую. Прононс в татарском языке был моим первым открытием. Вторым – музыка чужестранная, почти китайская: пентатоника. И ни одного знакомого лица, ни одной двери, куда я могла бы постучать – все это было за чертой, за границей моей души.

Первая моя настоящая чужбина внутри родной страны…

 
Казань. Глубокие дворы
по горло завалило снегом.
О, будьте же всегда добры
наедине с сверхчеловеком!
 
 
О, дайте же ему домыслить,
и дайте что-нибудь сказать!
Ведь никогда не поздно свистнуть
и, пальцем тыча, указать.
 
 
1967
 

Я с отличием сдала все экзамены, догоняя свой курс, и перевелась на вечерний факультет, чтобы после защиты диплома меня не могли заслать по тогдашним драконовским законам в иноземную для меня татарскую деревню.

Это называлось в те далекие теперь советские времена – отрабатывать диплом. Но все это внешняя сторона жизни.

Бездомность и неприкаянность порой даруют невиданную свободу от бытовых проблем и прочих тягомотных обязательств. Один чемодан и раскладушка! Такой свободной я больше никогда не была. Обросла, конечно, как и все, ракушками по днищу. Обжилась и в Казани.

 
Начинается все с основ —
начинается с разных снов.
Утром черная арфа забора
отбренчит своё соло с азов,
и настойчивый запах конторы
переполнит дыханье и поры,
и останется над Казанью,
как намек на твое предсказанье.
 
 
1966
 

Ночами меня мучили жуткие сны о войне, хотя самой войны я никогда, к счастью, не видела: она настигла только поколение моего сына в середине девяностых. (К слову, когда наш сын Вася был маленький и «воевал», меня это ужасно раздражало. «Зачем ты все время играешь в войну, Васенька? Ведь войны сейчас нет!» – как-то спросила я. Пятилетний мудрец приник ко мне, успокаивая, и прорек: «Не волнуйся ты так, мамочка! Пока я вырасту, какая-нибудь война обязательно будет!») И ведь, как в воду глядел! В армию пошел (с большой охотой) уже после окончания тайной и постыдной афганской войны, а вернулся из нее за месяц до еще более страшной – первой чеченской, накануне первого штурма Грозного, за который так никто и не был наказан. А тогда, в конце шестидесятых, я, отходя ко сну, никогда не была уверена, что обязательно проснусь утром, потому что мир уже многие годы стоял на грани атомной катастрофы.

Сейчас об этом все забыли, но общая, подспудно тлеющая истерия нагнеталась в то время страшная, царила жуткая атмосфера предчувствия ядерной катастрофы. И было по-настоящему страшно жить без надежды дожить до какого-то там мифического двухтысячного года. Вот на этом пепелище, на химических сугробах вполне возможной вечной ядерной зимы, я и пестовала свой детский сад – ранние, казанские стихи. Что же тут удивительного, что никто не хотел издавать мою первую книгу! «С таким настроением нельзя идти в большую литературу!» – поучали меня рецензенты разных издательств. И самое странное, что они были правы! Теперь-то я это понимаю. Такая концентрация беды и печали могла пошатнуть душевное здоровье любопытствующего читателя. Да и уныние, как известно, грех. Зачем было пугать простых советских людей тем, что не случилось. Но случиться могло! И есть тому свидетельства – из первых уст! «Поэт всегда – свидетель жизни. А не участник – не жилец». Мне недавно довелось убедиться, что мы все, ныне живущие, и жильцами-то остались по чистой случайности да по Божьей воле.

 
Последнюю ветку на дереве жизни
обломят не наши ли дети?
Не наши ли внуки подошвой сотрут в порошок
незабудку последнюю и не заметят?
Уж Ангелам трудно дышать от озоновой астмы
в гутаперчевых льдах Антарктиды!
Как будто мы счеты сводили
с той силой вселенской,
что нас породила,
и – квиты.
 
 
2001
 

Довелось нам тут, в туманном Альбионе, подружиться с непростым пилотом королевской, надо отметить, авиации. Много лет он прослужил на северных британских островах, где климат близок к заполярному.

И всякий раз, заправляя горючим свой бомбардировщик, не мог знать, какое боевое задание получит.

Но направление знал точно: через Волгу и Урал – до Сибири. Мог бы сбросить свой груз и над Казанью. Знал он и то, что горючего у него хватит, если вообще долетит, только в одну сторону. Были у них даже тренировки «на выживание». Но по большому счету, они все уже тоже были не жильцы на том, послеводородном, не дай нам Бог, свете.

Сейчас он живет на юге Англии, где климат, как на южном берегу Крыма. Его дом похож на стеклянный куб, прилепившийся к утесу. Из окон видно только море и небо – это держит его и сейчас в состоянии полета над миром, столь привычном для него. Красивый, веселый и гостеприимный, совершенно некровожадный любитель кровавых бифштексов, путешественник и игрок в гольф.

Человек из моих снов, пилот падающего на меня самолета.