Текст книги "Сады земные и небесные"

Ангел предстоящий

 
Писано было – да, видно, утрачено,
сдобрено ложью.
Призваны, названы или назначены
Ангелы Божьи?
Чем представления переиначены —
чаяньем, мщеньем?
Были ль небесные силы истрачены
по назначенью?
Жить на просторах российских обучены
без упоений,
мы словно нить на основу накручены
тайных сомнений.
Что было явлено, что обозначено
знаком воздушным?
Знать не дано никому, а тем паче нам —
овцам ослушным.
 

Мак имени Елизаветы Хилл

Не у каждого мака есть родословная. Этому – повезло.

Известнейший английский славист, профессор Кембриджского университета Елизавета Хилл ушла из жизни в начале двухтысячных в возрасте девяноста с небольшим лет. Она была уважаемым ученым, обучившим русскому языку и литературе чуть ли не весь англо-славистский истэблишмент. А во время Второй Мировой войны, говорят, у нее брал уроки русского языка сам Уинстон Черчиль! Согласно сложившейся легенде, ее знали, почитали и читали многие поколения британских политиков, разведчиков и дипломатов, имевших хоть малейшее отношение к британско-советским (позже: российским) отношениям.

Но последние несколько лет жизни ей довелось провести в лондонском Доме для престарелых русских эмигрантов, способных оплатить свое там пребывание. Невозможно было перевезти в отдельную, достаточно просторную комнату, ни огромную библиотеку, ни офорты, ни картины, ни богатейший рукописный архив. Зато при Доме, в престижном лондонском районе Чизик, был вполне ухоженный сад, и Елизавета Хилл перевезла туда из Кембриджа горячо любимый, невероятно прекрасный багряно-алый мак туркестанского или гималайского происхождения.

Сад выходил на солнечную сторону, и мак быстро освоился на чужой территории. Цветы поражали посетителей и сотрудников Дома своей небывалой величиной и яростной, как бы пылающей окраской. Одна из прихожанок нашего лондонского храма, набожно ухаживавшая за Елизаветой Хилл в ее последние годы, и принесла отросток этого мака в мой сад. Она боялась, что мак пропадет, погибнет от печали после смерти хозяйки. Такое случается с горячо любимыми (а возможно, и любящими) растениями.

Мак долго болел и не приживался в моем саду, затененном большими деревьями. Ему не хватало солнца и Елизаветы Хилл, ее заботы, ее тепла. Он куксился, как вынужденный эмигрант на нежеланной чужбине. Я старалась ему угодить, как могла.

До этого я видела фотографии его предков: это были роскошные, обильные плотью цветы. Я уповала на его могучую наследственность. Так в упованиях прошло почти три года. И только на четвертое лето мак выбросил небывалой величины бутон.

Я тряслась над ним, как над хворым младенцем. Боялась, что на высокий стебель сядет неосторожная лесная птица или спрыгнет с забора пронырливая белка. А то и лисенок, повадившийся подрывать изгородь сада, видимо, в поисках новой территории, обломит, затопчет сочный и хрупкий маковый столбик. Но мак выстоял, и бутон наконец-то раскрылся.

Я, как заколдованная, подолгу им любовалась. А потом решила остановить прекрасное мгновение: цветение единственного наследника семейства маковых кустов Елизаветы Хилл. И вот он явлен миру во всей полноте бродячей, цыганской радости жизни на новом месте – и в прозе, и в стихах, и в фотографиях.

Сейчас маковый куст разросся, обзавелся родней, обжился и разбил большой ярко-алый шатер на моем зеленом газоне. Его бьют дожди, оббивают атлантические ветры, но он выбрасывает и выбрасывает в дождливое английское небо свои неистовые страсти в багровых тонах Кармен-сюиты.

Не у всякого мака есть биография. Этому – повезло…

«Выпало ль слово из песни…»

 
Выпало ль слово из песни,
если опять не везет…
Крокус ли, жадный до жизни,
мерзлую землю грызет,
 
 
мак ли туманы кровавит,
горем ли роза горчит,
душу ли болью оплавит
душный, как зной, гиацинт
 
 
или, что много чудесней,
давним невзгодам на зло,
старое слово из песни
в землю упав, проросло…
 

Опасная красота

На утренней заре, но не впотьмах, выходишь в сад и видишь: расцветает магнитной вспышкой опиумный мак.

Огромных непредвиденных размеров телетарелка в воздухе парит!

Но и не кажет, и не говорит…

В широтах здешних мак не вызревает, но силится и тужится – цветет, до сладости и горечи. И вот в багрянце лепестков трепещет, будто птаха.

В опушке, словно шапка Мономаха, лежит и вызревает «голова» (вот самые пристойные слова) отравы, зелья, или, проще, дури.

Кроваво-красный фон властям к лицу – в натуре (в природе, то есть, Господи прости). Когда б сюда беды не навести…

Вот маковой росинки нет во рту, вот преступил запретную черту.

Вот золотые маковки церквей.

Не пей вины, Гертруда! И сумей потерянную душу обрести, не маковой соломки натрясти туда, куда влечет тебя напасть. Не больно разве в этот мрак упасть?

Мак (пели раньше) мак мой, маковица (у Даля) – золотая головица…

Как точен собиратель наш, притом, нет в словаре понятия «притон», где опийный туман дурманит ум.

Даль был не близорукий тугодум: как доктор он вводил морфин больным.

И Пушкину, возможно. Иже с ним…

Даль ел с народом маковый калач. С тех пор все изменилось так, хоть плачь…

Мак опийный – красавец несусветный! На розовой заре горит рассветной.

Он, отцветая, изменил обличье, как изгнанный пророк, чье нищее величье терзает душу призраком вины.

Из Лондона детали не видны.

Как там на родине? Какие снятся сны?

«На полях амурской области…»

«Наша страна уся-я зеленая!»

на уроке географии

 
На полях амурской области,
на обочине простой,
мак созрел, хранящий в полости
опий млечный и густой.
Там где тигры рыже-алые
в буреломах залегли,
урожаи небывалые
у маньчжурской конопли.
Зелье множится сладимое —
не попробовать нельзя!
Широка страна родимая
и зеленая уся…
 

Магия мака

Алый мак, растущий в моем маленьком лондонском саду, терзающий душу своей неземной огненно алой красотой, принимающий разные позы и обличья, сбрасывающий с себя поутру скорлупки тугого бутона (роковые яйца, подумалось мне однажды), цветет необыкновенно долго для семейства маковых, облетающих едва ли не через пару дней. Из младенца он превращается в писаного юного красавца в багряном плаще, водрузившего на себя (по кровавому праву всех власть имущих) бархатную шапку Мономаха. Во время грозы он (а, может быть, это она?) укрывает созревающую головку огромными мускулистыми лепестками, как птица крыльями – птенца.

Однажды ранним летом расцвели сразу пятнадцать особей – иначе их не назовешь. Каждый – индивидуальность. Каждый прожил на моих глазах свою житейскую драму. Был среди них «изгнанный пророк» в багряном плаще и «ангел гнева» с опаленными крыльями, была «мать-одиночка», укрывающая младенца от житейских бурь, был «погибающий наркоман» в пароксизме ломки, но и к нему прилетела и затрепетала над ним дикая лесная пчела.

 
Сады цветут, но увядают лица.
Сад – как редут, вокруг него – больница.
Там хроники, в болезненной отваге,
напишут хроники на рецептурном бланке:
как лечат их – без опия и ханки —
охранники, ботаники и маги.
 

Опавшие маки явили мне свою абсолютную «голую суть», они в плохую погоду переплелись сухими стеблями и облысевшими головками, удерживая друг друга на ветру, давая нам уроки выживания в экстремальных условиях. Дескать, держитесь вместе, не пропадете. Короче, кусты цветущего опиумного мака (почти в центре Лондона) – это целый мир со своими страстями и трагедиями. И даже маленькими радостями.

Когда мне дарили крохотный болезненный отросток этого возмужавшего в моем саду гиганта, предупредили, что соседи могут меня неправильно понять и донести (есть такой британский обычай) куда следует. Пока Бог миловал, и я надеюсь на дальнейшее урожайное фото-общение с этой волнующей и опасной красотой, заполонившей собой большой кусок воздушного садового пространства и моей души.

Магия мака – магия красоты и восторга. Тонкая, почти невидимая черта отделяет эйфорию любования от пагубной, гибельной страсти, зовущей в зачарованный мир ускользающего в вечность, бликующего и влекущего небытия.

И все же, я полагаю, что экстатическое любование прекрасным равно любовному восторгу, не столь гибельному, сколь жизнетворящему.

* * *

 
В июньском саду, среди легчайших пчел,
тяжелых шмелей и павлиньих вздохов,
словно бы кто-то меня не учел,
списал со счетов.
не включил в подведенье итогов.
 
 
За оградою сада, кто смел, тот и съел,
все толкутся, тусуются, жалят без толку.
Но меня отстранили бы словно от дел,
отложили на дальнюю полку.
 
 
За оградою сада меня не видать…
Накипает садовая сладкая млечность.
Льется летняя божья на всех благодать,
уходящая в вечность.
 

Английская озимь

Любить ли сад, безумствуя надсадно…

уйти в него навек и безвозвратно…

себя ль посеять, семя ли – как знать…

сквозь тело и одежду прорастать…

Первые ростки появляются уже в январе. Это пробиваются к жизни крокусы, им полагается цвести в раннем феврале. Они прорастают даже сквозь зеленую кожуру газонов. Чудесное зрелище: по всем паркам, скверам и лужайкам Лондона словно бы разбрызганы яркие разноцветные блики.

Крокусы – это стойкие оловянные солдатики ранней английской весны. Они стоят долго, часто до середины марта. В России в это время поля только начинают освобождаться от снега. Из-под снежного покрова пробивается нежная зелень озимых, посеянных осенью хлебов. От их жизнестойкости, это я помню еще из школьной программы, зависят виды на урожай в стране.

В Англии нет таких проблем. Здесь булки, как известно, растут прямо в супермаркете. Во всяком случае, я только один раз видела летом большое хлебное поле вблизи Кембриджа. Остается только гадать, откуда такое продуктовое изобилие, если на полях почти ничего, кроме клубники и кормовой травы, не произрастает. Ну, это к слову. Зато круглый год Британские острова, включая Ирландию, покрыты яркой изумрудной зеленью, напоминающей озимые поля России. Английская вечнозеленая озимь – это знаменитые на весь мир подстриженные газоны. Конечно, они есть и в других странах, но там нет такого климата, такой влаги, благоприятной для растений и малоприятной для людей.

А к первому марта, обыкновенно, весь остров – от нежных южных пяток до лысоватой островной и очень северной макушки – уже в палевом мареве расцветающих нарциссов. В Уэльсе нарцисс, наряду с луком-пореем, – национальный цветочный символ. В Англии – это роза. В Ирландии – трилистник. А в Шотландии – чертополох!

Между крокусами и нарциссами вызревают душистые грозди гиацинтов. Я люблю их до обмирания души. Для меня это цветок любви: и внешний вид соцветий, и дурманящий, кружащий голову запах, – все это колышет кровь, будоражит воображение. Ну да, это оттуда, из середины семидесятых: он всегда их дарил мне в марте, покупая не у того ли старика возле метро Сокол, которого описал потом в чудесной балладе «Мотылек и гиацинт». Как они благоухали в сухом воздухе зимней еще комнаты с заклеенными окнами и заколоченным на зиму балконом. Нездешние, они казались нарядными надушенными иностранцами, нечаянно забредшими в гости к бедным (по молодости) московским поэтам. И стояли в воде долго, и свежим запахом, как мягким опахалом, овевали наши ночи (и дни).

Эти северные наши гиацинты, выращенные в неведомых никому полузапретных советских теплицах (частное предпринимательство – почти криминал!), поставленные в водопроводную хлорную воду, умирали молодыми: увядали, не войдя в зрелый восковой возраст. Оно и к лучшему.

Оказалось, что набирая плоть, блаженствуя в покупном английском компосте, они начинают страдать одышкой, рано становятся жирными и дряблыми. Раздобревшие, большие, лоснящиеся, глянцево-восковые, они однажды падают, отяжелев, на другой цветок и подминают его под себя, переламывая сочную толстую цветоножку. Погибают как бы от хорошей жизни и жирных харчей.

Выходит, что обжорство и цветам не впрок. Рано дряхлеют, перезрев. И я научилась их срезать заранее, до первых признаков одряхления. Суровая водная диета, аскетический образ жизни (вода в стакане, и ни тебе – шмеля в прическу!) приводит их в чувство. Так можно продлить и молодость любимого цветка, и не сойти с волны его благоуханий. Или это мне только кажется…

И вот уж приступом берут сады могучие тюльпаны! Уже в апреле они расталкивают распашными широкими листьями все, что толклось до них на клумбе (горке, бордюре или грядке). Берегись! – как кричали русские лихачи. Умный садовод сам подчистит для них пространство. Ужо тебе! – припозднившийся, зазевавшийся нарцисс ли, гиацинт или крокус. Никто тебя теперь и не увидит, и не заметит под тюльпановыми шатрами. Гордый, красивый цветок сам себе пан! И всяк на свой фасон, и вкус, и цвет – издалека видно.

А что, если – нет? Тогда ты прожил свой короткий тюльпаний сезон (читай – жизнь), ой, как зря. Но разве могут быть среди цветов такие абсолютные неудачники? Ну, допустим, ты вообще не проклюнулся из луковицы, не взошел, не произрос, не расцвел. Может быть, просто проспал нужные сроки, тогда есть надежда продремать еще три сезона и взойти, как ни в чем не бывало, через год. Если ты из тюльпаньей семьи с хорошей наследственностью, выдюжишь эту незадачу.

Весной двухтысячного года в садике моем маленьком, но необъятном, безразмерном, меняющим смысл, суть и форму согласно сезонным потребам, тюльпаны взошли гигантские, как пальмы, чашеобразные, как телевизионные тарелки. Они заполонили собою все садовое, космическое гиперпространство, ввинтились в небо и оттуда склонили благосклонно расписные свои колокола.

Вот с одним-то из них и случилась весьма поучительная история. Но следует начать сначала.

Сажаю тюльпаны

 
День сегодня опал крупнолистый,
неожиданно и наугад.
Я ласкала тюльпан,
шелковистый,
как китайский халат…
 
 
Безымянная луковка – тертый бочок.
Солнца зимнего паникадило.
Этот скользкий на ощупь
струящийся шелк
я сегодня в саду посадила.
 
 
И теперь треволненья любовной страды:
что там зреет в пучине безгласной…
Кто из бездны земной возрастет до звезды —
помрачительный, жаркий, атласный…
 
 
Будет волглое тело продрогшей земли
их ласкать в материнской купели,
чтоб однажды возникнули и расцвели
те, кто в землю ушли и истлели…
 

Желтый тюльпан

У каменной ограды сада, увитой вечнозеленым плющом, среди роз, едва оперившихся к апрелю, и камелий, уронивших на землю свои пышноголовые красные и розовые цветки еще в феврале, стройными рядами, навытяжку выстроились батальоны мощных нарциссов. Они держали строй уже около двух месяцев – армейская выдержка, да и только. Я уже и внимания особого на них не обращала, тем более, что особых забот они не требуют.

А тут вдруг по телевизору показали конкурс садовых нарциссов. В Англии много чудаков; чем только не увлекаются люди, что только не культивируют. И любят результат выставлять на всеобщее обозрение. Но это был не репортаж с очередной выставки цветов или садовых интерьеров. Это был действительно конкурс!

До этой телепередачи я считала нарцисс цветком обыкновенным и вполне рядовым. Но то, что я увидела, заставило меня изменить свое мнение: это было шоу красавиц и раскрасавцев нарциссьих племен и народов! На бархатных подушечках, под стеклянными колпачками, поддерживающими постоянную температуру и влажность (долгий путь из родного графства, томление, ожидание решения высокого жюри не должны отразиться на внешности конкурсантов!), вальяжно возлежали головки роскошных нарциссов невиданных форм и оттенков!

Был, безусловно же, избран нарцисс из нарциссов, цветочный принц, нет, скорее, король, или даже император британской весны! Под бурные аплодисменты зала и замирание садоводческих сердец…

Нельзя было не заметить и светящиеся любовью лица владельцев и создателей (любителей-селекционеров) этой красотищи. Они сияли восторгом постижения неведомых простым смертным пространств, где обитает красота в чистом виде. Та самая, которую ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…

Запомнилась пожилая пара отнюдь не фермерского вида: телеоператор укрупнил навернувшиеся им на глаза слезы радости за победившего цветочного любимца. Слезы были – до размеров груши дюшес!

На следующее утро я с повинной головой пошла к своим нарциссам, чтобы новыми глазами на них взглянуть, умилиться и раскаяться в былом бесчувствии.

Вот только тогда я его и увидела… Как я могла его не видеть раньше?! Ведь он рос не внутри нарциссовой толпы, а с краю. Он словно изо всех своих тюльпаньих сил стремился прорваться вперед, отойти в сторонку и стать, наконец-то, замеченным!

Желтый, абсолютно желтый (не пестрый, как другие, и не в крапинку, как некоторые), он был совершенно незаметен среди таких же желтых нарциссов (хотя бывают и белые, и оранжевые, и персиковых оттенков, и почти розовые).

Вот судьба, подумала я. Угораздило же воткнуть прошлой осенью безымянную луковку именно в это место. И ведь обойди весь сад – такого яркого желтого тюльпана нигде больше нет! Еще осенью, когда покупали тюльпановые луковицы, учли их цветовое разнообразие. И не ошиблись – это красиво. Так что цветы почти не повторялись.

 
Но этот, этот… Не там родился. И никем не стал.
 

Возрос бы в цветнике у самого дома, вблизи деревянного садового стола, за которым бражничают или чаевничают наши частые гости. Среди огненных, лиловых, бордовых… и прочей пестроты, он был бы единственный желтый! Неповторимый, выдающийся во всех смыслах. И могло бы случиться в его биографии: «Фото знаменитого писателя Б-ова» на фоне красного цветника с желтым тюльпаном (невиданной красы!) посередине. Или «Фото замспикера парламента супердержавы» на фоне…

Таракан, может, и не ропщет, а тюльпан роптал. Я чувствовала это, потому что чувствую цветы и знаю свой сад наизусть. Он не хотел умирать в безвестности (не так ли и ты, о, поэт?). Я стала его навещать, разговаривать с ним, увещевать, как говориться. Гордыня, дескать, грех, то да сё… Думаю, что слушал он меня вполуха, а думал о своем, тюльпаньем. Почему все софиты в нашем доме направлены не на него, что-нибудь в этом роде.

Пришлось (да и хотелось) снять его на фото. А получилось расплывчатое туманное желтое пятно на фоне четких желтых нарциссьих армейцев.

Судьба, однако…

И судьба непростая, потому что в этом году он вообще не пробился к свету. Думаю, не захотел. Нарциссы в этом году расцвели в Лондоне на две недели раньше, чем обычно: зима была солнечная и не злая. Набрали плоть гиацинты, заявили о себе ростками пионы и тюльпаны. Все, кроме того, о котором я рассказала. «Где родился, там и пригодился», – эта поговорка к нему, видимо, не относится.

Как и ко многим из нас, к сожалению…

ПАМЯТНИК

 
Один уйдет совсем, и не найдут следов,
другого упомянут.
Я памятник себе воздвигла из цветов,
которые – не вянут.
 
 
Пока ведется спор у входа в словари
меж этими и теми,
мой цветовой поток сияет изнутри
и освещает темень…
 

Вечерние коты

 
из голубой предвечной пустоты
где брезжит света золотая завязь
стекаются вечерние коты —
в мои сады текут переливаясь
 
 
в саду где каждый шорох безымян
где тишину взрывают треск и шелест
разносчики серебряных семян
плывут по травам как лосось на нерест
 
 
изогнуты пушистые хвосты
текут ни зги собой не задевая
неслышные вечерние коты
в траве глубокой звезды посевая
 
 
бесценные небесные дары
они на землю волглую роняют
в ночных садах где множатся миры
где гром гремит и молнии сверкают
 

Мироздание сада

БЕЛЫХ ЯБЛОНЬ ДЫМ

И вправду, невозможно себе представить русский сад без цветущих по весне яблонь. Бело-розовые ажурные облака парят в прозрачном весеннем воздухе прямо над нашей головой. Дурманящий, легкий, изысканный аромат заполняет все пространство и переполняет душу восторгом благодатного обновления и весенней жаждой новой и небывалой жизни.

* * *

 
Опять, перешагнув беду,
под прессингом и под наркозом,
развешивать бельё в саду
под персиком и абрикосом.
 
 
Порхающий цветущий сад —
противовес беде и страху:
навек впитался аромат
целительный в твою рубаху!
 
 
Непроходимое житьё
сгустилось облаком гнетущим.
Но сохнет чистое бельё
под звездами, в саду цветущем.
 

А еще в России часто сад и огород – почти одно и то же. Так сложились исторические обстоятельства. Парковая и садовая дворянская культура была сметена пролетарской революцией. И на смену ей пришли пригородные и сельские сады-огороды, кормильцы и спасатели россиян в самые трудные (а когда они были иными?) годы.

Но невозможно уничтожить прошлое «до основанья, а затем». Кое-что, так или иначе, остается и в памяти, и на земле. Вырубив под корень «вишневые сады» царской России, большевики все же оставили к радости потомков немногие, но впечатляющие образцы былой растительной роскоши. Это и регулярные сады Петергофа, выполненные по версальскому образцу и превзошедшие по красоте оригинал. Это и парк в шереметьевском поместье Кусково, и юсуповские владения в Архангельском.

Что еще вспоминается теперь, когда смотришь с берегов Темзы на просторы бывшей, родной нам всем, империи? Это и английские сады в крымской Ливадии и Алупке и, конечно же, английский парк в Павловске под Петербургом.

Посещения этих парков-музеев были для многих из нас уроками воспитания чужеземной эстетикой и красотой и потому запечатлелись в памяти с детства как нечто невиданное и небывалое по гармонии и соразмерности.

Главное отличительное свойство английского парка (говорили нам экскурсоводы) – это сочетание естественной природы со стремлением человека преобразить ее. И вот теперь некоторые из нас имеют возможность воплощать в жизнь эти дизайнерские садоводческие идеи в собственном саду в Подмосковье. А то и в Лондоне, как автор этих строк.

ЦВЕТУЩИЙ ВОЗДУХ ЛОНДОНА

Это, безусловно, поражает воображение неподготовленного к чуду человека: цветение японских декоративных вишен на лондонских улицах начинается уже в феврале. Почти тогда же раскрывают и расплескивают по блестящим, глянцевым листьям свои чувственные соцветия японские камелии. Невиданные для среднероссийских широт зимние красоты…

КАМЕЛИЯ

 
Стоит, заламывая руки,
в потоках света и огня
камелия в слезах разлуки,
камелия в сияньи дня.
 
 
Изнеженная, как элита,
она в эпоху перемен —
Корделия и Кармелита,
Офелия или Кармен.
 
 
Превозносили, величали,
злословили во весь размах
камелию – в слезах печали,
в алмазах или в жемчугах…
 
 
Но отмолилась силой крестной
и расплескала на свету
ажур невинности прелестной —
немеркнущую красоту…
 

Редко кто придает значение тому факту, что Лондон находится почти на широте Крыма. Потому-то и первые крокусы расшивают затейливыми разноцветными узорами изумрудные ковровые лужайки уже в раннем феврале. И нарциссы расцветают, как правило, к марту. В апреле уже цветут (так и хочется сказать: колосятся!) тюльпаны. А к маю вызревают роскошные королевские розы, и глицинии покрывают сиреневым инеем изгороди и стены домов. Рай, да и только…

Медики давно заметили зависимость человеческой психики от того, какие краски, звуки и запахи его окружают. Любование прекрасным, как утверждали знатоки еще в древние времена, способствует долголетию, ибо в процессе экстатического любования, которое я, как писатель и фотограф, проповедую уже много лет, вырабатываются в организме так называемые гормоны радости. А гормонотерапия лежит в основе многих современных научных изысканий.

Обладание садом, даже самым небольшим, размером с ладонь, как образно выражаются японцы, делает нашу жизнь не просто богаче, но порой сулит жизнетворное долголетие. Попробуйте остановиться в потоке быстротекущей жизни и посозерцать цветок розы или цветок каминного огня: уверяю вас, потом вы догоните и опередите тех, кто, как вам кажется, обогнал вас на беговой дорожке, ведущей к преуспеянию и трудовым бизнес победам.

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ, ТЫ ПРЕКРАСНО!

А как продлить жизнь быстротекущей и увядающей красоты? Женщины для этого ездят на курорты, посещают салоны и сауны, доверяют свою жизнь, часто рискуя ею, косметическим хирургам. Но даже самый прекрасный и редкий цветок абсолютно беззащитен перед грядущим увяданием.

Одна знакомая мне так и сказала: «Я не люблю цветы, потому что они увядают!». Меня поразила такая постановка вопроса. И заставила задуматься. Вспомнился Фауст великого Гете с его восклицанием, озаглавившим эту главку. И вот я, как мне кажется, нашла выход в своем стремлении никогда не расставаться с возлюбленным! Цветком или человеком – разница не велика. Никто, увы, не бессмертен…

Двадцать первый век, цифровые технологии открыли нам возможность останавливать прекрасное мгновение в самой высшей точке его расцвета. В данном случае я имею в виду художественную фотографию, которой давно и всерьез занимаюсь. Плоды этих занятий воплотились в моих фотоальбомах «Магия мака», «Тюльпановый рай», «Камелия в сияньи дня», «Слезы радости».

Я фотографирую только не срезанные цветы, только при естественном освещении и только в собственном саду. Фотография быстро текущего во времени, уходящего в небытие сада, или отдельного цветка – это его жизнь после смерти! Смерть прекрасного мгновения неизбежна, это понимал не только Гете, но останавливать это мгновение входит в профессию поэта и писателя в той же мере, в какой это делают живописцы и фотографы.

Английский интерьерный сад сам по себе – чудо. Есть просто виртуозы садового дизайна даже среди моих лондонских соседей. И тут очень важна общая гармония цветового и ароматического (симфонического) звучания. Но некоторые цветы и растения (ну, просто как люди!) стремятся изо всех сил вырваться вперед из садового хора или оркестра и исполнить свою сольную партию. Вот таким «солистам» я и потакаю, снимая их быстротекущую красоту на фотопленку или «цифру». Для меня это и труд, и удовольствие, а для зрителя, вольного или невольного, надеюсь, возможность посозерцать, помедитировать, а может, и пережить бодрящий цветовой шок на черно-белом фоне московского или лондонского межсезонья.

Сад – это здание мира. Мироздание, одним словом. Так его видят и ощущают люди, неравнодушные к проблескам красоты в жестких рамках окружающей нас реальности. Раздвинуть эти рамки, распахнуть окно в прекрасный сад искусства, как в другое эстетическое измерение, часто зависит от нашей собственной воли и желания не просто пережить прекрасное мгновение, но и остановить его, запечатлев в душе, словно на материнской плате компьютера.