Текст книги "Зеленая лампа (сборник)"
Автор книги: Лидия Либединская
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Незадолго до смерти моей матери я однажды спросила ее:
– Ведь и ты, и бабушка тогда, в тридцатые, прекрасно понимали, что происходит. Почему не сказали мне правду? Почему молчали?
– У тебя вся жизнь была впереди, и мы не хотели, чтобы ты жила двойной жизнью. Разрушить веру в справедливость общества легко. А что мы могли предложить тебе взамен, какие идеалы? Сказать всё – означало толкнуть тебя на борьбу и обречь на гонения. Молодость всегда категорична. Имели ли мы на это право? Вот если бы ты своим умом до всего дошла…
Но тогда я не могла дойти до всего сама своим пятнадцатилетним умом. Я верила, что наше государство самое справедливое в мире. «Не сотвори себе кумира». А я творила. И не я одна…
Но вернемся в лето 1937 года.
В связи с арестом отца у матери начались неприятности. Подготовленная к печати рукопись книги по истории Надеждинского завода была ей возвращена, в других издательствах печатать ее перестали. Единственным источником существования были деньги, которые приносил дядя Алеша. Чтобы иметь хоть небольшой, но регулярный заработок, «свою копейку», как говорила мама, она поступила на корректорские курсы.
Бабушка по-прежнему вела хозяйство. Теперь нужно было соблюдать строжайшую экономию, чтобы сводить концы с концами. Но бабушка не падала духом. В свободное время она читала историю Лависса и Рамбо, много и долго рассуждала о причинах поражения Французской революции, рассказывала мне о Робеспьере и Марате.
Друзья мои еще не вернулись после летних каникул. Мы бродили с Майкой по городу, загорелые, здоровые, пропитанные морской солью и солнечным ветром, и не знали, куда себя девать. Майка тихо плакала, тоскуя по матери, я как могла утешала ее и рассказывала об отце.
Но вот и первое сентября. Счастливый беззаботный день! Еще нет заданных уроков, отметок, есть только радость свидания с товарищами, с учителями, с милыми школьными стенами. Как все выросли и изменились! У мальчишек пушок над губой, а у некоторых даже порезы от неумелого и преждевременного бритья. У девочек прически, нарядные платья. Шумная, пестрая, веселая толпа. Как тут не отвлечься от своих горестей?
Перед самым началом занятий ребята сообщили мне, что Валя Литовский будет учиться в нашем классе. Съемка потребовала большого напряжения, а здоровье у него не очень… Учителя решили, что ему лучше остаться в восьмом классе на повторный курс.
– Ты будешь сидеть с ним на одной парте! – шепнул мне Джон Курятов. – Это я позаботился, понятно?
Я была обрадована, напугана. Словно кинувшись в холодную воду, решительным шагом направилась я к своей парте. Валя задержался в коридоре, разговаривая с бывшими одноклассниками. Прозвенел звонок, он подошел к классной руководительнице, она указала ему место рядом со мной. Я как ни в чем не бывало смотрела на Валю, но сердце мое то неожиданно проваливалось куда-то, то вдруг подступало к горлу и не давало дышать…
Ну, а дальше? Всё было очень просто. Мы писали сочинения, ходили в кино, спорили о прочитанных книгах. Мы не объяснялись друг другу в любви, но нам было так хорошо вместе. Валя познакомил меня с актерами, которые снимались в фильме «Юность поэта», – Толей Мурузиным, сыгравшим роль Пущина, Яном Парамоновым – Кюхлей, Славой Сушкевичем – князем Горчаковым, Олегом Липкиным – Дельвигом. И его друзья стали моими друзьями.
Какие это были прекрасные ребята! Они мечтали писать о Пушкине, ставить в театре его произведения, играть в пьесах о нем. Это были планы на будущую взрослую долгую жизнь. А пока они вернулись каждый к своим обязанностям: Валя Литовский – в школу, Ян Парамонов и Толя Мурузин – в школу-студию Вс. Мейерхольда, Олег Липкин – в Ленинградский ГИТИС, Слава Сушкевич – в театр Акимова.
Эти мальчики любили рассказывать о том, как по окончании съемок фильма они собрались в ленинградской гостинице «Астория», чтобы попрощаться, и, расставаясь, каждый оставил в своей записной книжке торжественную клятву:
«Именем Пушкина клянемся ровно через пять лет, 27 января 1942 года, встретиться здесь же, в Ленинграде, в “Астории”, всем лицейским братством. Друзья мои, прекрасен наш союз, он как душа неразделим и вечен!» И подписи…
Я прочитала эту клятву в записной книжке Валентина Литовского…
Каждую субботу, вернее, каждый «под выходной» мы собирались у кого-либо из одноклассников, читали стихи, пели, играли на рояле, танцевали под патефон. А потом всей гурьбой шли по уснувшим московским улицам и спорили, спорили. Это был извечный спор юности: что прекраснее – любовь или дружба. Достигнуть единого мнения нам, как и всем людям на свете, конечно, не удавалось. Мы спорили о будущем, но единодушно сходились в одном: жизнь бесконечна и прекрасна. Расставаться не хотелось. Случалось, что меня все провожали до дома, а иногда Валя один подходил к нашему старенькому подгнившему крылечку и говорил ласково, растягивая слова:
– Ну, по-ка, Лидка, до за-автра…
Мы пожимали друг другу руки и расставались, чтобы утром встретиться снова и вместе учиться, читать, гулять, любить.
Великий Герцен пишет, что «первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она – страстная дружба».
Читая эти строки, я всегда вспоминаю о своей первой любви…
25Судьба отпустила Валентину Литовскому в жизни короткие сроки. Он погиб смертью храбрых в первые дни Великой Отечественной войны. Как же он прожил свои быстрые двадцать лет, счастливые и трудные, полные неосуществившихся мечтаний?
Вале Литовскому было шестнадцать, когда к нему пришла слава. Фильм «Юность поэта» был удостоен Золотой медали в Париже. Газеты, отмечая успех фильма, писали:
«На долю пятнадцатилетнего ученика 25-й Московской образцовой школы выпала славная и трудная доля: быть по плечу – и не только внешне, но и внутренне – молодому Александру Пушкину Его работа в фильме – удача для него, удача молодого режиссера Народицкого… Литовский вжился в своего, именно своего Пушкина: он очень похож – и не только, вернее – не столько обликом, хотя сходство крайне велико, – сколько поведением. Мы, не видевшие Пушкина, не смеем говорить – “похож”, но можем сказать – “таким мог быть Пушкин”…» (И. Трауберг «Радостная картина».)
Пришла слава. Пришли деньги. Девочки писали письма, объяснялись в любви, назначали свидания, обрывали телефон.
Мы виделись каждый день, много времени проводили вместе, и мне порою казалось, что вся эта шумиха не имеет к Вале никакого отношения. Я иногда спрашивала себя: неужели это он, скромный и немногословный, вечно погруженный в свои раздумья и занятия, сыграл Пушкина?
Валя редко вспоминал о том времени, когда шли съемки фильма, и не любил – а этим грешат даже профессиональные актеры – рассказывать забавные анекдоты и происшествия, неизбежно сопровождающие такую работу. А если и вспоминал, то в очень узком кругу.
Одевался всегда скромно: зимой коричневый костюм, зеленый свитер грубой вязки, летом светлые брюки и желтые трикотажные тенниски. Всегда безукоризненно чистый и при некоторой артистической небрежности опрятный.
Он был нежным и заботливым сыном – особенно это сказывалось в его отношениях с матерью. Словно стесняясь своих чувств, он иногда разговаривал с ней грубовато, но какая нежность слышалась за детской суровостью. А вот с поклонницами он был беспощаден.
Мне вспоминается сумеречный зимний вечер, свет зеленой лампы, большой письменный стол, мягкое низкое кресло. Мы по очереди читаем вслух «Анну Каренину», и чтение наше то и дело прерывается спорами.
– Кто вас, женщин, поймет, – вдруг, задумчиво улыбаясь, говорит Валя. – Татьяна не ушла к любимому человеку, и мы преклоняемся за это перед ней. Анна Каренина ушла, и это тоже прекрасно! Я вообще за женщин, но кто из них прав?
– Анна Каренина заплатила за любовь жизнью, – с юношеской самоуверенностью возражаю я. – А Татьяна предпочла безрадостное благополучие старости, пусть короткой…
Я взглядываю на Валю. Он сидит у стола, лампа освещает подбородок, еще по-детски округлый, улыбающиеся выпяченные губы, смуглый овал щеки. Глаза в полутьме, зрачков не видно, они кажутся черными, лохматые волосы хочется тронуть рукой, такие они пушистые и мягкие.
– А мне кажется, – он говорит медленно, словно прислушиваясь к внутреннему ходу своих мыслей, – всё дело в характере. Я недавно прочел где-то, что характер человека – это его судьба. У Анны Карениной отвратительный характер. Она все-таки – зануда. Эта бессмысленная ревность…
– Но она любит Вронского…
– Любовь должна быть умной. Только не разумной, пойми меня правильно, я против разума в любви, а умной, именно умной, по-онимаешь?
Резкий телефонный звонок. Валя снял трубку. Молчание. Но едва он положил ее на рычаг, как звонок повторился. И снова молчание, только теперь в трубке слышалось выразительное сопение и тяжкие вздохи. Мы поняли, что это очередная поклонница. Едва мы пытались продолжить чтение и сосредоточиться, раздавался звонок. Валя вежливо спрашивал, кто говорит, и, не получая ответа, клал трубку. Наконец терпение его истощилось, и, когда телефон зазвонил снова, он вдруг сказал, сильно заикаясь, но отчетливо и прямо в трубку:
– Со-опит, дубина!
Звонки прекратились…
Самым удивительным было то, что Валя не возомнил себя профессиональным актером. Любовь к театру жила в его душе, но он мечтал стать режиссером. Книги Станиславского стали его настольными. Он читал и перечитывал их вместе с нами, своими друзьями. Мы спорили, обсуждали их. По окончании школы он собирался поступить в ГИТИС на режиссерский факультет и готовил режиссерский план постановки пьесы Ростана «Сирано де Бержерак». Сколько было сделано набросков и разработано планов! С какой страстью, с каким вдохновением говорил он об этой работе!
Знойный августовский день 1938 года. На Пушкинской площади в фотовитрине «Известий» мы прочитали сообщение о смерти Станиславского. Погасла синева неба, казалось, даже жара спала.
Втроем – Валя, Толя Мурузин и я – идем к гробу Станиславского проститься. Ночь. Темное августовское небо низко нависло над Москвой, смолкли гудки автомобилей, потушены фонари, пустынна улица Горького… Кто-то из ребят заботливо накинул мне на плечи пиджак, и чуть слышный запах табака смешивается с запахами бензина и далеких подмосковных трав. Наши шаги гулко отдаются в ночной тишине, мы разговариваем приглушенными голосами – так разговаривают, когда в доме горе… Разноцветный стеклянный глобус, повторяя равнодушное движение Земли, вертится на здании Центрального телеграфа.
Мы сворачиваем в Камергерский переулок. Знакомая, милая улица! Много лет назад привели меня сюда на «Синюю птицу», грустную и добрую сказку моего детства. Здесь, затаив дыхание, следила и я за увлекательными приключениями других любимых героев – тоненького черноволосого мальчика Тутти и девочки со странным, тающим именем Суок. А когда автор, сутуловатый и взъерошенный Юрий Олеша выходил на сцену и раскланивался под бурные овации зрительного зала, я замирала от гордости – ведь это он прислал мне билет на премьеру своей пьесы.
А теперь мы идем сюда, озабоченные судьбами искусства, и спорим о том, будет ли жить «система» или умрет вместе с гениальным ее создателем?..
Двери Художественного театра распахнуты. В зале пусто. Прямо перед нами, на возвышении, спокойное и уже нездешнее лицо Станиславского. Цветы, цветы, цветы…
У гроба Лилина, Книппер-Чехова, Качалов, Москвин, Тарханов – что ни имя, легенда.
В почтительном молчании проходим мы мимо гроба, еще и еще раз. Юношеская готовность делить с людьми их радость и горе, желание взвалить на свои молодые плечи ношу потяжелее переполняют наши сердца. Мы всё выдюжим, всё выполним…
– Знаешь, Лидка, я совсем по-новому понял, как надо решать образ Сирано, – говорил Валя, провожая меня. – Мечтатель, чудак, поэт, Сирано любит не только женщину, он любит людей, понимаешь, всех людей. А любить – это значит помогать. Люди чувствуют это и платят ему любовью, поднимаешь? Вот как я буду решать этот образ! – Он волновался, говорил сбивчиво, но я понимала его и согласно кивала головой. Он взглянул на меня сверху и немного сбоку и вдруг сказал: – Запомни это, а то вдруг я забуду! – Мне послышалась растерянность в его голосе.
И я на всю жизнь запомнила эти слова и еще запомнила нежное и прохладное прикосновение его пальцев, распахнутый ворот легкой рубашки, тихий двор и спящие темные окна.
В тот вечер нам казалось, что мы никогда не расстанемся. Но судьба распорядилась иначе. Вскоре я вышла замуж, родила дочку. Валя по окончании школы поступил в ГИТИС, но был призван на военную службу.
Ему не пришло в голову добиваться отсрочки, хотя он имел к тому все основания. Он хотел жить так, как жили все граждане нашей страны… Исключительность ему была не нужна. Несмотря на то, что жизни наши пошли врозь, мы остались друзьями. У меня хранятся письма, которые Валя писал мне из армии, в 1940–1941 годах, в последние мирные месяцы. Скромность, ответственность, размышления о судьбе страны доносят до меня эти выцветшие строки, не предназначенные для постороннего взгляда, написанные почти еще детским почерком.
Полтора года прослужил он в Уссурийске на Дальнем Востоке.
«Инструкторскую я сдал на отлично, и сейчас стало чуть легче. Отдохну зимой, дома. Ну пока всё. Крепко целую. Валя. 23 апреля 1941 года». Больше писем не было. Часть, где он служил, была переброшена на западную границу. Мы, не понимая причин этого передвижения, радовались: только одна ночь разделяет нас, можно будет повидаться.
22 июня 1941 года мать Вали, Елизавета Моисеевна Литовская, должна была выехать в Минск, на свидание с сыном. А в 5 утра Гитлер сбросил на нашу землю первые смертоносные бомбы. В первые же дни войны Валентин Литовский пал смертью храбрых.
Может быть, единственный раз в своей короткой жизни мальчики-лицеисты не сдержали данной ими клятвы – 27 января 1942 года свидание в ленинградской гостинице «Астория» не состоялось.
Ленинград задыхался в кольце блокады. Уже не было в живых Литовского – Пушкина, Мурузина – Пущина, Липкина – Дельвига. Ян Парамонов – Кюхля лежал в госпитале тяжело раненный, и врачи боролись за его жизнь.
Впрочем, и после смерти они продолжали воевать.
Писатель Яков Хелемский в своей книге «На темной ели звонкая свирель», вспоминая об освобождении от фашистов Пушкинских Гор, в котором он принимал участие как военный корреспондент, вспоминает:
«В те дни в дивизионных тылах, а иногда совсем рядом с передним краем показывали фильм “Юность поэта”. Я видел его на фронте четыре или пять раз. Стоит мне вспомнить раннее лето на Втором Прибалтийском, как перед глазами возникает поляна, окруженная сыроватой чащей. Бойцы стоят, прислонившись к стволам, или сидят на пеньках, а в полумраке мерцает полотно, натянутое между деревьями. И во весь экран – лицо юного Пушкина, и он становится им еще дороже… Фильм делал свое дело. Валентин Литовский, сраженный в белорусском лесу, продолжал воевать на Псковщине»…
Какие это были ребята…
С тех пор прожита целая жизнь, счастливая и сложная. Много было работы и счастья, любви и дружбы, встреч и разлук, радости и горя. Но как чистый родничок, родившийся где-то в недрах земли, который вечно творит свою несложную песенку, и ни снежные обвалы, ни землетрясения не могут заглушить его, так под спудом лет и переживаний живет в душе моей первое чистое чувство, зародившееся яркой и трагической весной 1937 года.
Живет и помогает жить мне.
26Об этой семье, с которой судьба подарила мне счастье дружить долгие-долгие годы, надо бы писать роман, а не короткие воспоминания.
Но сначала невольно испытываешь чувство растерянности: с чего начать рассказ об этой удивительной фамилии, роде, давшем российской культуре столько замечательных деятелей?
Уже в XV веке Леонардо Бруни прославил на весь мир свою фамилию трудами по изучению флорентийских древностей. А с конца XVIII века, когда итальянец Антонио Бруни переселился в Россию, имя это неразрывно связано с российским искусством.
Антонио Бруни был реставратором и живописцем по плафону. Его работы украшают Михайловский замок в Петербурге; в Москве он выполнял заказы князя Куракина. Здесь, в Москве, в 1805 году и родился его сын Фиделио, чье имя впоследствии обрело русское звучание – Феодор, Феодор Антонович, подобно тому, как немец Брюлло был назван Брюлловым.
Знаменитые картины Феодора Бруни, такие, как «Медный змий», «Святая Сусанна», «Благовещенье», «Моление о чаше», принесли ему, а также русской живописи мировую славу. Феодор Бруни расписывал в Петербурге Казанский и Исаакиевский соборы, а в Москве, в содружестве с другими знаменитыми художниками, – храм Христа Спасителя.
Нельзя не сказать и о том, что впоследствии Бруни породнились еще с одной замечательной фамилией русских художников – Соколовыми, знаменитыми мастерами акварельных портретов, чьи работы и по сей день являются непревзойденными шедеврами в этой области.
Этот краткий и далеко не полный перечень знаменитых предшественников современной семьи Бруни, тех ее представителей, кто жил и творил уже в наше время, может хоть в малой мере дать представление о ее замечательных корнях и традициях. Неслучайно Лев Александрович Бруни, о котором мне и хочется рассказать, мог шутя говорить о себе, что в его жилах течет не кровь, а акварель.
…На всю жизнь запомнился мне зимний вечер 7 января 1940 года. В Москве стояли сорокаградусные морозы, на улице у детей мгновенно седели волосы, а старики румянели, как малявинские бабы. Было очень темно. Шла Финская война, и москвичи впервые узнали, что такое затемнение. Светились только окна проходящих трамваев, и как белые круглые луны проплывали в клубящемся воздухе мохнатые от изморози трамвайные номера.
Весь день я волновалась: старший сын Льва Александровича, Иван Бруни, сказал мне, что его родители хотели бы со мной познакомиться и приглашают меня на день рождения его матери Нины Константиновны. Я уже знала от Вани, что его мать – дочь знаменитого поэта-символиста Константина Бальмонта, стихами которого мы зачитывались. Еще одна легенда! Как тут не волноваться!
На Большой Полянке, возле трамвайной остановки «Ленсовет», меня встретил Иван. Мы поднялись по темной лестнице на пятый этаж. Длинный захламленный коридор коммунальной квартиры. Ваня толкает дверь в комнату, откуда доносятся оживленные голоса, и я попадаю в другой мир, в иной век. Поистине рождественская сказка!
В комнате пахнет, как в лесу, потрескивают и колеблются огоньки свечей на пушистой разлапистой елке, привезенной из Малоярославца. Белые вырезанные из бумаги ангелы спускаются с потолка на невидимых нитях. Они покачиваются в нагретом свечами воздухе, кружатся, медленно плывут по комнате.
Здесь всё сделано хозяйскими руками: украшения на елке, ржаные медовые пряники, разрисованные белой глазурью, – сказочные рыбы, звери и растения, абажур на лампе, игрушки из корней и бересты, обильное угощение на столе. Хозяйке в тот день исполнилось тридцать девять лет, и на рояле круглый именинный пирог, а в нем тридцать девять тоненьких свечей. Окончится ужин, пирог подадут на стол, и тридцать девять веселых огоньков разбредутся по тарелкам, придавая праздничному столу фантастический вид.
А вот и сама хозяйка, хранительница домашнего очага. Высокая, крупная, длинноногая, с большими красивыми руками, она широко и тяжело ступает мне навстречу. Живот поднимает ее синюю сатиновую блузу – Бруни ждут седьмого ребенка и хотят, чтобы это обязательно была девочка. С краю стола, почти у самой двери, сидит младший мальчик Вася. Он в голубой полосатой пижамке, сейчас какая-нибудь из бабушек уведет его спать, а он не хочет и потому затаился, притих, похожий на коричневого зайца.
В этом доме можно было встретить художников и музыкантов, актеров, поэтов и ученых. Здесь нельзя было встретить плохих людей, им просто здесь нечего было делать.
В тот вечер артист Дмитрий Журавлев читал главы из «Пиковой дамы», очень молодой и неправдоподобно красивый Арсений Тарковский – свои еще мало кому известные стихи, а его друг Элизбар Ананиишвили – переводы французских поэтов. Великая пианистка Мария Вениаминовна Юдина играла Шопена и попросила остановить ходики, голубые, с красными розами, чтобы их размеренное тиканье не сковывало свободные мелодии Шопена.
За столом сидели молодые художники Виталий Горяев и Иван Безин, любимые ученики Льва Александровича, а также искусствовед Александр Габричевский, похожий на пожилого английского джентльмена. Встречали всех одинаково радушно, не считаясь с чинами и званиями: расстриженную монашку из разгромленного монастыря усаживали рядом с именитым гостем.
Мне выпала честь сидеть с Львом Александровичем. Я впервые видела его так близко и потому исподволь с любопытством разглядывала его. В его благородном облике было что-то от мастерового. Я тогда впервые подумала, что искусство – это прежде всего большой и тяжелый физический труд. Седые редеющие волосы, высокий лоб, мохнатые кустистые брови, небольшие карие с зеленоватым оттенком глаза посажены глубоко, левый чуть косит – последствие менингита, перенесенного в детстве. Его взгляд сразу схватывает тебя, оценивая и размышляя. Он плохо слышит и потому всё время в напряжении, часто обращается ко мне и переспрашивает, что сказал тот или иной гость, как ребенок радуясь шуткам и всеобщему веселью.
Лев Александрович родился в 1894 году в Малой Вишере. Его отец, талантливый архитектор Александр Бруни, и дед со стороны матери, художник Соколов, мечтали, чтобы Левушка не нарушил семейной традиции и стал художником. Но он рисованием регулярно не занимался. Однако мать его, Анна Александровна Бруни-Соколова, литератор и переводчик, не раз рассказывала мне, что как-то летом во Владимире четырнадцатилетний Левушка сделал на базаре несколько зарисовок цветными карандашами, и обрадованный дед взял композицию с лисьей шкурой, брошенной на стул, отправился к знаменитому Александру Бенуа, тогдашнему законодателю художественных вкусов, и с надеждой спросил:
– Это кое-что обещает в будущем, не правда ли?
– Как это обещает?! – воскликнул Бенуа. – Это уже есть, Александр Петрович, уже есть!
Учился Лев Александрович в Тенишевском училище, а с пятнадцати лет стал посещать в Академии художеств батальные классы Ф. Рубо. Родные мечтали для него о славе прадеда Феодора Бруни, но художника-академиста из него не получилось, его интересовали поиски современных ему мастеров, и Лев Бруни едет в Париж. Впоследствии он часто говорил, что именно ранние годы его творческой жизни научили его «строить форму», определили круг его тем, особенности его пластики.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?