Текст книги "Зеленая лампа (сборник)"

На следующее утро чулан сиял чистотой. Мы с Лидкой трижды ходили в аптеку номер 5. Общая выручка была 2 рубля 84 копейки. За труды и проявленную инициативу мне был подарен из этих денег один рубль. Большой, желтый, мятый рубль, совсем такой, какой я взяла из шкафа. Я положила рубль между стеной и второй полкой.

С дачи в город обычно возвращались в середине августа. Весной дачу старались снять подешевле и потому несколько лет подряд ездили в Салтыковку. Там родители облюбовали небольшой бревенчатый сарай с окном и дощатым полом. Хозяева к лету, в ожидании дачников, освобождали его от хозяйственной утвари. Сарай был чистый и сравнительно теплый. Спали мы с бабушкой на полу, привозили из города полосатые парусиновые наматрасники, туго набивали их прошлогодним сеном, отчего в сарае всегда стоял свежий сенной дух. Воду носили из колодца, который находился в самом конце улицы. Родители приезжали к нам только на выходной, все хозяйственные заботы падали на бабушку, и она к концу лета изрядно уставала, хотя никогда не жаловалась. Я с детства обожала летнюю Москву, и когда кто-то из родителей произносил заветную фразу: «А не пора ли вам, друзья, перебираться в город?» – я не могла скрыть восторга.

К воротам подъезжала телега, а годами позже – грузовик, который отец заказывал в Госплане, грузился наш нехитрый скарб, милейшая хозяйка Пелагея Николаевна вручала бабушке большой букет золотых шаров, обрамленных темно-красными георгинами, кланялась и говорила: «Бог даст, в следующем году свидимся…»

Но была еще одна причина, по которой бабушка торопилась в город, – надо было варить варенье и ставить наливки. «Если в доме есть варенье и наливка, даже нежданный гость не страшен!» – говорила бабушка.

Однако ягоду на варенье не принято было покупать на ближайших рынках – там и дороже, и ягода не такая качественная. За ягодой для этой цели ездили на Болотный рынок, такова была московская традиция. Для этой поездки брали извозчика, в ноги ставились пустые ведра, и договаривались, что за дополнительную плату извозчик станет дожидаться, пока не будут закончены покупки, и поможет погрузить в пролетку ведра с ягодами.

Мы выезжаем по Дегтярному переулку на Тверскую и катим вниз, мимо Страстного монастыря, в котором уже расположился Антирелигиозный музей, но в монастырских постройках еще кое-где доживают свой век монашки, чудом не выселенные и не сосланные. Мы ходим к ним заказывать стеганые теплые одеяла и вязанные из лоскутов половички. Вот уже миновали памятник Свободы, спустились к Охотному Ряду и мимо Лоскутной гостиницы, Манежа, Пашкова дома и церкви Знаменья, что на углу Знаменки, подкатываем к рынку.

Теперь на месте рынка тенистый сквер, а в двадцатые годы здесь было множество рядов, вокруг теснились подводы, раздавалось конское ржание. Мы долго ходим по рядам, бабушка деловито приценивается, пробует ягоды, торгуется – это своеобразный ритуал. Я послушно следую за ней, мне пробовать немытые ягоды нельзя, и я с завистью наблюдаю за бабушкой. Кричат разносчики, предлагая холодный квас и горячие лепешки, старушки в ситцевых платочках торгуют ирисками, маковками и петушками на палочках, но всего этого мне тоже нельзя…

Наконец ведра заполнены до краев, бабушка зовет извозчика, и пока он старательно устанавливает ведра, мы выходим с рынка и направляемся на Кокаревский бульвар. Когда строился водоотводный канал, или, как москвичи его называют, Канава, то землю, выброшенную из русла, никуда не увозили, и она образовала довольно высокий земляной вал. Богатый купец Кокарев, чьи доходные дома находились неподалеку, посадил на валу деревья, посеял траву и цветы, проложил дорожку, поставил скамейку.

Вот по этой-то дорожке, толкая перед собой закрытую набитую льдом тележку, важно прохаживался мороженщик.

– Какое ты хочешь мороженое: сливочное, какао или фруктовое? – спрашивала бабушка, доставая кошелек.

Конечно же, я хотела и то, и другое, и третье, потому это был очень трудный выбор!

– Возьмите два маленьких и разных… – приходил мне на помощь мороженщик, и я охотно соглашалась.

Он вкладывал круглую вафлю в специальное приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей. А на вафлях были выдавлены имена, и какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!

Варенье варили во дворе. Выносили керосинку, медный, начищенный до блеска таз и пакеты с сахаром. Собирались все ребята с нашего двора: дети дворника Алексея – Нурахмет и Хадыча, мои неизменные подружки Лидка Торопова и Галя Романовская, маленькая дочка столяра Фокина Клавушка… Где-то вы теперь, далекие друзья мои?..

Какие запахи витали над двором – малиновые, вишневые, смородиновые! А как благоухали маленькие блюдечки (розетки) с розовой пенкой, которые бабушка вручала всем нам, и мы вылизывали эти блюдечки так старательно, что носы у нас становились липкими, и перед следующей порцией пенки нас обязательно посылали умываться.

Когда варенье остывало, его перекладывали из таза в высокие банки с широким горлом, банки закрывали вощеной бумагой, перевязывали разноцветными шнурками, и поверх вощеной бумаги наклеивалась этикетка, где было написано название ягоды, число и месяц, когда сварено варенье.

Наливку ставили в пятилитровых бутылях, засыпали ягоду сахарным песком, и так интересно было наблюдать, как с каждым днем ягоды оседали, уменьшались в размере, а бутыль наполнялась густым сладким соком.

В нашей семье никто не страдал пристрастием к спиртным напиткам, водки в нашем обиходе не водилось, на вина и коньяки, вероятно, не хватало денег, а вот наливки были всегда. Как красиво они выглядели в прозрачных графинах на белой скатерти!

Зимой, если я заболевала, меня обязательно поили на ночь чаем с малиновым вареньем – вкусное лекарство!

Было еще одно путешествие в Замоскворечье, а вернее сказать, регулярные, несколько раз в год, путешествия в Третьяковскую галерею. Обычно они начинались поздней осенью и продолжались всю зиму. Вот эти-то зимние путешествия особенно запомнились мне.

В Третьяковку ехали на трамвае. Садились в вагон на Малой Дмитровке и катили по заснеженной Москве. Окна в трамваях замерзали, покрываясь затейливыми мохнатыми узорами, и бабушка вручала мне тяжелый медный пятак, который я долго согревала в теплой варежке, а потом прикладывала его к замерзшему стеклу, отчего на стекле получалось круглое отверстие, через которое можно было наблюдать за той жизнью, что проходила на улицах: за прохожими, ежившимися от холода, торопливо идущими по тротуарам, лошадьми, запряженными в легкие саночки, извозчиками в сборчатых суконных шубах, норовившими на остановках обогнать трамваи. Вот, наконец, со звоном и грохотом мы переезжали Большой Каменный мост, внизу белела замерзшая Москва-река с протоптанными в снегу тропками. Выходили из трамвая на Большой Полянке, напротив церкви Иоакима и Анны, казавшейся мне огромной. Именно эта церковь и дала близлежащей улице название – Якиманка.

Ехали долго, и каждый раз бабушка рассказывала мне семейное предание о том, как она впервые посетила Третьяковскую галерею, видно, хотела, чтобы я запомнила его. И я запомнила.

А побывала она в Третьяковке впервые ни много ни мало в 1891 году! Случилось это во время ее свадебного путешествия. Жили они тогда на Кавказе, дед служил начальником Земельного управления, сначала в Баку, потом в Тифлисе, там они и венчались. И вот дед привез молодую жену – бабушке было тогда девятнадцать лет – в Первопрестольную. Он мечтал показать ей Кремль, Московский университет, где учились их общие кумиры – Лермонтов, Герцен, Огарев, Белинский, – храм Христа Спасителя и, конечно же, Третьяковскую галерею.

Середина лета. Университет пуст, студенты и профессора разъехались на летние вакации. Однако приветливый сторож охотно провел их по коридорам и аудиториям легендарного русского храма науки. Потом они долго стояли перед образом святой Татьяны, покровительницы университета, что находился в нише на углу Большой Никитской и Волхонки. Молодые супруги мечтали, чтобы первой у них родилась дочь, которую они назовут Татьяной, чтобы была она умной, талантливой и стремилась к учению. Желание их исполнилось, и вскоре у них появилась девочка, которой и суждено было стать моей матерью.

А вот с Третьяковской галереей оказалось сложнее. Она была закрыта. Но, взглянув на исполненное отчаяния лицо обожаемой жены, дед решительно направился к дому Павла Михайловича Третьякова, благо он примыкал к галерее, попросил швейцара доложить о нем и, когда Павел Михайлович вышел к нему, рассказал, что приехали они с далекого Кавказа и не могут покинуть Москву, не взглянув на его прославленную сокровищницу.

И Павел Михайлович сам повел их по галерее, показывая свои любимые картины и рассказывая истории приобретения некоторых из них. Третьяков даже предложил молодым отобедать вместе с ними, когда осмотр был закончен, но они, конечно же, отказались, не смея отнимать у него столько времени. И рассыпаясь в искренних и горячих благодарностях, расстались с гостеприимным хозяином, навсегда сохранив к нему благодарность.

…Мы медленно шли с бабушкой по Кадашевской набережной, впрочем, набережной как таковой не было, по замерзшей Канаве бегали окрестные ребятишки, кидались снежками, катались на деревянных санках и самодельных лыжах, оглашая морозный воздух веселым гомоном.

А потом были счастливые часы в Третьяковке, где картины с каждым разом становились тебе все дороже и встречали тебя как добрые друзья – «Аленушка», «Три богатыря», «Дети, бегущие от грозы», «Девочка с персиками», и щемящая сердце картина «Всюду жизнь», и несчастная «Княжна Тараканова», и тихий левитановский «Омут».

С годами привязанности менялись: любовь к Васнецову и Нестерову заслонялась любовью к Сурикову, Иванову, Серову, а потом к Врубелю, Сомову, Малявину, но каждый раз это была любовь на всю жизнь.

Не подозревала я тогда, что спустя много-много лет я буду долгие годы жить возле Третьяковки, и стоит сделать несколько шагов – и ты очутишься в заветных залах. И как обеднела моя духовная жизнь, когда началась реконструкция Третьяковской галереи и она оказалась закрытой почти на полтора десятка лет. А когда наконец реконструкция была закончена и мне удалось еще до официального открытия пройти по ее залам, то не постыжусь признаться, что при встрече с любимыми картинами я обливалась слезами, как при встрече с родными людьми после долгой разлуки.

Но я, кажется, отвлеклась от воспоминаний…

…Выходили мы с бабушкой из Третьяковки затемно, снег сверкал и поскрипывал под ногами, а если мимо проносился извозчик, то взлетал из-под конских копыт серебрящимися искрами, похожими на яркие серебряные звезды в темном зимнем небе. На Полянке мы долго ждали трамвая, вглядываясь в конец улицы, – не покажутся ли «наши» огоньки? В те годы на трамваях были разноцветные огни, у каждой цифры был свой цвет: единица – красная, двойка – ярко-зеленая, тройка – лиловая. Наш номер был 18, то есть красный и темно-желтый. Вот и засветился наш восемнадцатый! Я снова вынимаю из варежки нагретый пятак, и сквозь круглое отверстие плывет мимо меня неповторимая зимняя Москва с поблескивающими кремлевскими куполами, пушистым снегом и светящимися окнами домов – оранжевыми, зелеными, желтыми…

В то утро 1 сентября 1929 года всё было, как в старой детской песенке:

 
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно,
Попроворней одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно!
 

Солнце и вправду светило в наше высокое окно, неяркое сентябрьское солнце, а вот когда я в сопровождении родителей спустилась со старенького поскрипывающего крыльца, донеслось из сарая громкое петушиное пение.

Меня впервые вели в школу. В Старопименовском переулке, среди маленьких домиков за деревянными заборами, в глубине просторного двора высилось четырехэтажное кирпичное здание с колоннами у подъезда, широкими полукруглыми ступенями, тяжелыми дубовыми дверями и большими светлыми окнами. Бывшая частная гимназия, а ныне Трудовая школа 38 Октябрьского района. Потом поменяется и название района, и номер школы, и станет она 25-й образцовой школой Свердловского района, и будут в ней учиться дети Сталина и Молотова, Буденного и Бубнова, внучки Максима Горького и многие другие дети первых лиц Советского государства. И сколько же из них осиротеет в роковом 1937 году!

Школа эта существует и поныне, снова она поменяла номер, на этот раз на 175-й, а во дворе ее установлен памятник ученикам, погибшим в годы Отечественной войны, и среди них те, кого в тот далекий солнечный день вели родители, как и меня, с волнением и надеждой в «храм науки»…

Но всё это будет спустя годы.

А в то утро я гордо вышагивала по переулку, за спиной у меня был черный кожаный ранец, в котором погромыхивал пенал с карандашами, ручкой и стальными перьями; ни учебников, ни тетрадей не было – их должны были выдать в школе, так как в те годы в магазинах они не продавались.

Родители, взволнованные не меньше меня, шли позади и несли в руках – о нет! – не букеты цветов, а тщательно завернутые в газету алюминиевую миску и такую же столовую ложку – за небольшую плату нам обещали горячие завтраки, но денег на посуду у школы нет, потому дирекция просит, чтобы дети пришли со своей посудой.

Школьной формы в те годы не существовало, носи что хочешь, но всем – и мальчикам, и девочкам – велено было сшить синие сатиновые халатики с белыми пришивными воротничками. Халат надевался на платье или костюм. Мне мой халат казался самым красивым – с белыми перламутровыми пуговицами, извлеченными из бабушкиных тайников, с большими карманами и широким поясом с круглой пряжкой. Такие же синие халаты были и на учителях.

Школ тогда в Москве было мало, и после Указа о всеобщем образовании их не хватало. Потому учились в три смены. Малыши – это мы – начинали занятия в 8 утра и заканчивали в 12. Средние садились за парты в половине первого, а самые старшие – в 6 и заканчивали занятия в 10, а то и в 11 вечера.

Классы были переполнены. В нашем классе, который тогда именовался «1-я группа Д», было сорок два ученика. Парты из школьного обихода были почему-то изъяты, в три ряда стояли длинные столы с круглыми отверстиями для чернильниц и ящиками, куда можно было положить ранец или портфель. Скамейки, правда, были со спинками, тоже черные, но так как крышки на столах не поднимались, то, если надо было встать, когда тебя вызывал учитель, вставали сразу все четверо сидящих за столом и скамейку отодвигали назад, что сопровождалось изрядным шумом. Мальчишки, конечно же, старались, чтобы шума и грохота было побольше.

Молоденькая учительница поздравила нас с поступлением в школу, сказала, что зовут ее Дора Марковна, и предложила нам первым делом выбрать санитаров, которые каждое утро будут проверять чистоту рук, шеи и ушей, следить, подстрижены ли ногти, а также за чистотой белых воротничков. Меня тоже выбрали санитаром, выдали белую нарукавную повязку с красным крестом.

Поначалу у меня от гордости за оказанное доверие закружилась голова, но, когда Дора Марковна сказала, что санитары должны после уроков остаться на собрание, мой восторг поугас – мне уже хотелось поскорее вернуться домой и рассказать бабушке обо всем увиденном в школе.

На следующий день я пришла в класс очень рано и приступила к своим обязанностям. Руки все показывали охотно – у всех они были чистые, с розовыми, аккуратно подстриженными ногтями. А вот когда дело доходило до шеи и воротников, мальчишки поднимали визг, уверяли, что им щекотно, и отталкивали меня, приговаривая:

– Попробуй только наябедничай!

Ябедничать я не собиралась, угрозы меня не пугали, но я понимала, что должна выполнить свои обязанности, и потому, когда один из моих подопечных стал яростно сопротивляться, я влепила ему звонкий подзатыльник и уже сама произнесла громко и угрожающе:

– Попробуй только наябедничай!

Подзатыльник мой произвел должное действие, мальчишки стали поглядывать на меня с уважением, и вскоре с большинством из них мы подружились.

Учителя у нас были хорошие, в основном уже немолодые, с большим, еще дореволюционным опытом, а если и встречались молодые, вроде нашей Доры Марковны, – первые выпускники советских вузов, то к старшим коллегам они относились уважительно, советовались с ними и изо всех сил старались им подражать.

Первый учебный год завершился благополучно: нам выдали табели с отметками, и я очень гордилась, что по чтению и письму у меня в табеле значилось «отл», что означало отлично, а вот по арифметике красовалось «уд», то есть удовлетворительно. Это «уд», будь то арифметика, алгебра, геометрия или тригонометрия, сопровождало меня все школьные годы, иногда сменяясь на «пл» или «оч. пл», что и вправду было очень плохо, так как чревато было репетиторами и переэкзаменовками.

Итак, первый год завершился благополучно. А вот в следующем году нас постигли искания и новаторства. На уроках появлялись незнакомые люди, они приносили с собой кипу листков с чертежами или рисунками, которые мы должны были дорисовывать по своему усмотрению. Этих незнакомых людей называли педологи. Они тщательно собирали у нас свои листочки, на следующий день приходили снова, и мы опять что-то дорисовывали или дописывали. А когда эксперимент был окончен, вдруг пришло распоряжение свыше, из Наркомпроса, и как я теперь понимаю, к ужасу старых учителей, разбить группы, то есть классы, на сильных, средних и слабых учеников.

Мы, дети, тоже были озадачены этим распоряжением, так как все четыре вторых класса перетасовывались и приходилось расставаться с подружками и друзьями. Я попала в «сильную» группу, а это означало, что я должна была покинуть Дору Марковну, нашего групповода, как ее называли. Она осталась работать со «средними», а нашим групповодом стала Нина Ивановна.

«Сильная группа» заканчивала учебный год, то есть второй класс, 1 марта, «средняя», как обычно, 1 июня, а «слабые» 1 ноября следующего учебного года.

1 марта состоялось торжественное собрание в физкультурном зале, где нам объявили, что отныне мы уже ученики третьей группы «А», и если и впредь будем учиться хорошо, то к Новому году станем учениками четвертой группы.

Однако, к нашему счастью, эксперимент себя, видимо, не оправдал и осенью мы как ни в чем не бывало начали заниматься нормально.

Но тут на нас обрушилось еще одно новшество: так называемый бригадный метод. Всю нашу третью «А» группу разбили на бригады по семь человек, мы сами выбрали себе бригадира – отличника Шуру Либмана. Он должен был отвечать за нас всех. Отвечать в буквальном смысле этого слова. Каждый из нас, членов бригады, мог спокойно бездельничать, так как нас никто не спрашивал и даже к доске не вызывал. Отвечал только Шурик, всегда на отлично, и его отлично механически переползало в наши табели! То-то была жизнь!

Но когда через несколько месяцев бригадный метод был отменен, выяснилось, что девяносто процентов группы не знает ничего! Весь курс четвертого класса пришлось начинать с ноля… Однако наши мудрые учителя на удивление быстро с нами справились. Искания, что поделаешь?!

Впрочем, «искания» происходили не только в педагогике. Они проникали во все сферы обыденной жизни. Помню, как шли мы с мамой по Столешникову переулку к знаменитому фотографу-художнику Напельбауму. Его фотоателье находилось на углу Петровки и Кузнецкого Моста. Едва дойдя до Петровки, мама в недоумении остановилась: по первому тротуару все пешеходы двигались в одну сторону – от Театральной площади к Бульварному кольцу, а по левому – в противоположном направлении, от Бульварного кольца к центру. Если кто-то пытался нарушить это странное шествие и пойти против потока, к нему немедленно подходил милиционер с маленькой книжечкой в руках, брал штраф, вручая взамен заранее заготовленную квитанцию, ссылаясь на постановление Моссовета, и вежливо предупреждал, что отныне так будет на всех главных улицах Москвы.

Странное и жутковатое это было зрелище!

К счастью, нашлись умные люди и отменили вскоре это странное нововведение…

Однажды утром отец, как всегда за завтраком просматривающий утренние газеты, уже собирался налить себе кофе, как, взглянув на чашку, вдруг отложил газету и с недоумением спросил бабушку:

– Что это?

– Кто-кто, а вы, Борис, должны были бы знать, что страна вступила на путь индустриализации! – высокомерно ответила бабушка.

Конечно же, отец, который принимал участие в разработке первого пятилетнего плана, прекрасно знал, на какой путь вступила страна, но чашки… У чашек этих, которые мама вчера принесла из «распределителя», не было плоского донышка, и они покачивались и крутились на блюдцах, как ваньки-встаньки, расплескивая содержимое и обжигая руки. Зато на них были изображены трактора и шестеренки на фоне фабричных силуэтов и дымящих труб. У меня эти чашки вызывали патриотический восторг. Но, кажется, только у меня.

Во время диалога между отцом и бабушкой в дверь постучали, и в комнату вошла соседка, став невольной свидетельницей происходящего. Оглядев чашки, она глубоко вздохнула и грустно сказала:

– Чтоб у них жизнь была такая, как эти чашки на блюдечках!

В школе «искания» тоже продолжались, только теперь уже в сфере нашего патриотического воспитания, – нас изо всех сил старались приобщить к общественной деятельности. Лозунг «Знания – всем» коснулся и нас. При школе были организованы кружки ликбеза для окрестного населения, и каждый из учеников должен был записать в такой кружок хоть одного неграмотного жителя.

Хотя в наших коммуналках такие, несомненно, были, но все мои старания приобщить их к светлому миру знаний ни к чему не приводили. Люди эти в основном пожилые, и кто-то ссылался на плохое здоровье, на занятость, кто-то говорил, что внучка не на кого оставить. Короче, никто у меня в кружок не записался.

Я впала в отчаяние: как смогу я, октябренок, признаться в школе, что не смогла выполнить столь ответственное поручение?! Кто-то должен был меня выручить… Но кто? Конечно же, бабушка!

Я достала чистый лист бумаги, крупными буквами написала имя, отчество и фамилию бабушки и попросила ее расписаться или хотя бы поставить крестик, как расписывались неграмотные.

Бабушка пристально взглянула на меня сквозь стеклышки пенсне, и в ее карих, всегда таких ласковых глазах засветились недобрые огоньки.

– Что это должно означать? – сурово спросила она.

– Понимаешь, каждое третье и восьмое число в восемь вечера ты будешь ходить к нам в школу, в кружок ликбеза, ну, ликвидации безграмотности… – пролепетала я, чуя недоброе.

– Я?!! – в гневе воскликнула бабушка. – Я владею иностранными языками – тремя! Я знаю латынь и греческий в пределах гимназического курса! Я окончила с золотой медалью Тифлисское заведение Святой Нины! Да знаешь ли ты, что еще гимназисткой я послала свои стихи замечательному поэту К. Р. И они ему очень понравились и он не только ответил мне, но и прислал свою книгу?! И ты записываешь меня в какой-то ликбез?! – У бабушки от обиды даже слезы на глазах выступили.

Но я, заливаясь громким ревом, продолжала настаивать на своем. Бабушка была непреклонна. Это была наша первая и, пожалуй, единственная серьезная ссора.

– Я не желаю с тобой больше разговаривать! – грозно проговорила она и вышла из комнаты, повергнув меня в беспредельное отчаяние.

К счастью, вскоре пришли родители, уладили наш конфликт. Мама обещала, что пойдет в школу и сама все объяснит вожатой октябрятской звездочки.

Однако на этом мои патриотические мытарства не кончились.