Текст книги "Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть"

– Берите, Саша, ешьте прямо из котелка, мне моей порции хватит с избытком.

– Нет. Я немного налью, мне даже неудобно. Экий я обжора, как Агапыч.

– Доедайте, доедайте, не выливать же! Знаете, тут в прошлом году аспирант-физик один отдыхал, умный, талантливый юноша. Руководителем у него был очень известный, всеми уважаемый академик. Так вот этот аспирант рассказывал, что когда в дом к академику приходила молодежь – его ученики, кто за книгой, кто за консультацией, то его жена, эдакая пышная академическая дама, приглашала их иногда к столу, приговаривая: «Ешьте, ешьте, молодые люди, мы все равно излишки своему шоферу отдаем».

Я рассмеялся, добросовестно очистил котелок и, блаженно похлопывая себя по животу, поблагодарил Алексея Николаевича.

– Не за что, – сказал он, – вместе ловили, вместе готовили, вместе и расправились. Агапыч, иди сюда, кот, посмотри, какое тебе раздолье, сколько вареных вкусных головок. Сейчас, Саша, посуду помоем, на солнышке поваляемся, а потом и выкупаться можно.

Вымыв миски и вычистив до немыслимого блеска котелок, мы улеглись на горячей гальке, сунули головы в тень, оставив на солнце обнаженные спины и ноги.

Полежав так немного, Алексей Николаевич перевернулся на спину и подставил солнцу худую грудь с двумя сизыми рваными шрамами.

– Пулевые?

– Осколочные. Одно сквозное, второе – нет, – сонным голосом ответил Алексей Николаевич и, согнув правую ногу, добавил: – А в бедро – пулевое.

– Не болят? – сочувственно поинтересовался я.

– Тут в Крыму почти не болят, а вот когда работал на Севере, очень досаждали.

– А где вы там работали?

– Ходил в море на научно-исследовательском судне. Изучал зверобойный промысел и его влияние на численность и миграцию морских животных.

Я беспокойно заерзал, поднялся на локтях, заглянул в лицо Алексею Николаевичу и попросил:

– Расскажите о себе, а? Только подробно. Особенно о войне. Можно?

– Ой, нет, – не открывая глаз, сказал он, – это же долго и нудно. – Я, Саша, для себя решил, если вернусь, о войне молчок. Я это дело перемолчу, как говорит Дарья Феофилактовна, но, если уж вы настаиваете, скажу коротко: за чужие спины не прятался, себя не жалел, сына Победе отдал. Всё!

– Вот и я бы… – начал я, но Алексей Николаевич перебил меня.

– Будем надеяться, что эта чаша минует вас. Кроме всего прочего, война – это страшно. Очень страшно.

– Бабе Бер небось рассказали, – упрекнул я.

– Не канючьте, Саша, ничего я ей не рассказывал толком. Слухом, говорят, земля полнится. Люди очень не любят таинственности. Особенно, если дело касается их соседей. А уж в малонаселенном поселке постепенно о человеке становится известным все, хотите вы этого или нет, – сказал Алексей Николаевич и собрал вокруг глаз лукавые морщинки.

Я замолчал, вздохнул и стал от нечего делать разгребать перед грудью гальку, докапываясь до влажных, прохладных слоев. Копнув разок-другой, я заметил плоский, как лепешка, камушек со сквозной дыркой, положил его на ладонь и громко объявил:

– Куриного бога нашел!

Алексей Николаевич, скосив глаза, посмотрел на камень и сказал:

– Считайте, что вам крупно повезло. Тут за ними яростно охотятся отдыхающие. Найдут, шнурок сквозь отверстие проденут, на шею повесят и красуются. Некоторые крабьи клешни носят на цепочках, но куриный бог – высший шик!

– Смешно, почему «бог» и именно «куриный»? – фыркнул я, вслушавшись в непривычное сочетание этих двух слов.

– Не смешно, Саша, а интересно. Камень с отверстием был когда-то для человека прямо-таки счастливой находкой. Они, наши предки, верили, что дыру в камнях могла прожечь только молния, посланная могущественным богом. А раз так, то камни эти обладают магической способностью отгонять злых духов, болезни и все несчастья. Такой же «силой» обладали для жителей морских побережий панцири морских ежей с ротовым отверстием посредине. Вот потому люди и вешали камни с дыркой около своих жилищ, скотных дворов и курятников. Считалось, что под покровительством своего каменного божка куры должны обладать отменным здоровьем и сказочной яйценоскостью. Интересно, что в разных странах об этих камнях тоже бытуют разные байки. В Швейцарии эти дырчатые камни считались жерновами богов, и носить их на груди было очень почетно. Так что вполне можете подарить свою находку курам Дарьи Феофилактовны, сопроводив подарок коротенькой лекцией об историческом прошлом этих камней, – улыбнулся Алексей Николаевич.

– Самому разве нельзя было пробить отверстие и навесить эти талисманы не только на курятники, но и на шею каждой курице персонально, – засмеялся я.

– Нет, камни, просверленные рукой человека, не имели никакой магической силы. – Алексей Николаевич встал, сделал козырьком ладонь, посмотрел на скатившееся за горы солнце и повернулся ко мне. – Дело к вечеру, Саша, искупаемся и домой. Грей там ждет голодный. Он уже поправляется, через денек-другой свободно бегать будет, тогда втроем на Святую сходим. Агапыча на хозяйстве оставим. До сухопутных прогулок он не охотник. Кстати, где это «животное, которое шумит в доме», – поинтересовался Алексей Николаевич и, перехватив мой вопросительный взгляд, пояснил: – Так называют кошек жители острова Таити за их мурлыкательные способности.

– Животное, которое шумит в доме, – с удовольствием повторил я, – под скалой тельняшку свою нализывает. Во-о-он, видите?

– Это, Саша, определенный знак. Пора возвращаться. Он всегда к вечеру вылизывается и чистит свой «сюртук», чтобы явиться домой в полном блеске. Давайте и мы последуем примеру этого чистоплотнейшего сеньора. Как вы, наверное, знаете, древние римляне, желая выразить презрение к человеку, говорили о нем, что он не умеет ни читать, ни плавать. А как у вас с этим?

– Плаваю я, говорят, неплохо, но без какого-либо классического стиля, элементарными саженками.

– А вот я плаваю неважно и в основном кручусь возле берега. Вас я прошу, не заплывайте далеко, а то вы начнете форсить и поражать мое бедное воображение, а я тут буду волноваться. На море всякое случается и, как правило, с хорошими пловцами. Поняли? – строго спросил Алексей Николаевич.

Я кивнул головой, разбежался, описал в воздухе кривую, вытянулся струной и, как лезвие ножа, рассек воду. Некоторое время я плыл под водой, потом вынырнул и помахал рукой Алексею Николаевичу. Он входил в воду медленно и степенно, поплескивая на себя водой. Минут через десять он крикнул мне:

– Домой пора, Саша. Я поплыву к лодке и соберу пока все хозяйство, а вы тоже возвращайтесь.

Когда я, вдоволь наплававшись, вышел на берег, Алексей Николаевич уже оделся и перетаскивал наши вещи в лодку. Меня он попросил залить и забросать галькой кострище. Рыбьи внутренности Алексей Николаевич бросил в воду, сказав, что в море достаточно санитаров, которые с удовольствием полакомятся остатками своих собратьев. Картофельные очистки и рыбьи кости он аккуратно собрал в газету и положил в лодку.

– Ну вот, теперь в бухте все как было до нашего цивилизованного нашествия. В путь. Агапыч, мы поехали. Агапыч! – еще раз и строже позвал Алексей Николаевич. Я поискал глазами кота. Агапыч, притаившись за камнем, дергая в охотничьем азарте хвостом, выслеживал скальную ящерицу. Он был занят, чихал на все призывы на свете и продолжал следить за маленьким юрким животным, которое, в свою очередь, с любопытством и риском для жизни черными бусинками глаз уставилось на невиданное в этих краях чудовище.

– Ах, так! – сказал Алексей Николаевич. – Сейчас я тебе устрою нервное потрясение. Саша, я лезу в лодку, вы ее столкнете, сядете на весла и отойдете метров на пять от берега. Не мешает проучить этого самоуверенного полосатого пижона.

Услышав шуршание гальки и всплеск весел, Агапыч резко обернулся, молнией метнулся к берегу, но, увы… его и лодку уже разделяла широкая полоса воды. Проклиная всех ящериц на свете, кот, как ужаленный, заметался на берегу, замочил лапы, сел и заорал. Судя по интонации, он начал с оскорбления: «Надо быть круглыми идиотами, чтобы не заметить, какое великолепное животное вы забыли в этой проклятой дыре». Видя, что лодка стоит на месте, Агапыч сбавил тон и горестно завопил, уверяя нас, «что он никого не хотел есть, а просто они с ящерицей играли в "кто кого переглядит", и что если бы мы были порядочными людьми и любили его, бедного Агапыча, то ничего бы с нами не случилось, если бы его немножко подождали». Мы переглянулись с Алексеем Николаевичем и решили, что заявление это не лишено некоторых резонов и что в сказанном есть намеки на логику. Агапыч, сразу же почувствовав наши колебания, решил, что он на правильном пути, и на самых низких, вибрирующих нотах заканючил, что «до него дошло», что «он все осознал, критически пересмотрел и впредь обещает перековаться, а сейчас, несмотря на плохое поведение, просит прихватить его с собой».

– То-то, в следующий раз не будешь делать вид, что если тебе кричат «Агапыч, поехали!», то это касается кого угодно, только не тебя, – сжалился Алексей Николаевич. – Ладно уж, подберите, Саша, раскаявшегося скитальца морей, а то с ним истерика приключится.

Я взялся за весла, и не успела лодка вплотную подойти к берегу, как Агапыч взметнулся в воздух, перескочил широкую полосу наката и, вцепившись когтями в борт, повис над водой. Я помог ему взобраться в лодку и передал Алексею Николаевичу. Они посмотрели друг на друга, Алексей Николаевич еще раз сказал «то-то» и в знак того, что они полностью помирились, погладил взъерошенного счастливого Агапыча.

Полюбовавшись радостной встречей, я повел лодку вдоль берега, и через некоторое время она врезалась в скопление небольших, величиной с десертную тарелочку медуз.

– По науке – это аурелия. Народных названий много, и одно из них «морские уши».

– Форма действительно напоминает круглые мясистые уши, – заметил я. Остановив лодку, я подцепил на плоскую лопасть весла одну медузу и приподнял ее над водой. Прозрачная студенистая лепешка соскользнула и звучно шлепнулась в море.

– Дело не в форме. Эти создания приближение шторма чуть ли не за неделю до его начала «слышат». Синоптикам за ними никак не угнаться было. Недавно наши инженеры «украли» «медузий патент» и соорудили соответствующий прибор. Вот вам и никчемная медуза. Ученые считают, что в скором времени изучение различных органов у животных поможет справиться с целым рядом таких человеческих недугов, как немота, отсутствие зрения, слуха. Так что и с этой позиции видовое обеднение животного мира, Саша, непозволительное расточительство и государственная бесхозяйственность, не говоря уж об этической и нравственной стороне дела. Вы думаете, что с лица Земли исчезают просто растения и животные? – спросил Алексей Николаевич и тут же сам себе ответил: – Да нет же! Исчезают источники совершенной научной информации, отшлифованной миллионами лет эволюционного процесса. Ведь многое природа «изобрела» для своих детей задолго до того, как человек додумался приспособить то же самое себе на потребу. – Алексей Николаевич помолчал, а потом предложил: – Хотите, расскажу сугубо крымскую легенду о медузах?

– И вы еще спрашиваете! – встрепенулся я.

– Так вот, купались в море два брата: старший и младший. Старшему надоело в море мокнуть и плескаться, и он поплыл к берегу. Звал с собой младшего, но тот все плыл и плыл в открытое море. Видно, не боится моря, не боится коварных морских волн, надеется на свои молодые силы и удачу. Обиделись морские боги, сочли такую самонадеянность за неуважение, пренебрежение к их могуществу. Раз и другой окунули пловца с головой, затолкали храбреца волнами. Стал кричать младший, звать на помощь. А старший уже у берега плывет, оглянуться боится. Слишком далеко заплыл младший, не погибнуть бы ему вместе с ним. В последний раз вынырнул тонущий, в последний раз о помощи попросил. «Прости, брат, а мне моя жизнь дороже твоей», – сказал старший, как приговор подписал, и вскоре уже к самому берегу доплыл, влез на прибрежный обломок скалы и смотрит, как гибнет младший. Не могло снести такого море, еще пуще рассердилось, теперь уже на старшего брата. Давно известно, что море не терпит трусов и предателей. Одним небрежным взмахом сбросило оно его со скалы и потащило на дно в свое подводное царство-государство. Стащило и отдало рыбам, ракам и всем морским жителям на потеху. Младшего с почетом приняли в подводном царстве, как своего берегли, ублажали. Прошли годы, состарился младший, по земле затосковал, заплакал. Заштормило море. Как утешить погибшего, как сделать, чтобы след его не потерялся в памяти людей? Превратило море его слезы в дорогостоящий морской жемчуг, а курчавые кудри его – в прибрежные водоросли. Помнят теперь люди о храбреце. Но и старший о себе память оставил. Говорят, что съели его целиком голодные жители моря, а вот до сердца его охотников не нашлось. Такое оно было мерзкое, трусливое, скользкое, холодное и морю вовсе не нужное. После шторма выбрасывает море медуз, названных морскими сердцами, на берег, чистит свои воды от трусости и мерзости. – Алексей Николаевич помолчал, но потом продолжил: – Это по легенде. На самом деле у медуз в море своя экологическая ниша и своя, хоть и незначительная, роль.

– Спасибо, Алексей Николаевич. Знаете, я сейчас вспомнил, что Константин Паустовский называл медуз морскими сердцами. Так же, как в легенде.

– Может, потому, что ему была знакома эта легенда. На Руси медуз знали под именами морское сало, живоросль, в Японии – морские фонарики, в Китае – морские луны, у арабов еще как-то, забыл…

Дальше мы плыли молча и минут через десять подошли к причалу, выволокли вместе с дежурным матросом лодку на берег и накрыли ее брезентом.

Алексей Николаевич вручил мне для Бабы Бер сверток с рыбой, и мы втроем пошли по поселку. Встречные люди здоровались с нами, спрашивали про улов, берет ли ставрида, где берет, и никто не удивлялся тому, что с рыбалки бок о бок с хозяином, мелкой рысцой трусит Агапыч. Видно было, что все к этому уже успели привыкнуть, дело обычное.

У своей калитки Алексей Николаевич спросил у меня:

– Вы не сказали, ая не спросил имя французского поэта… ну, того, что понравившееся нам с вами стихотворение написал.

– А-а-а, я разве не сказал? Жак Превер. Стихи его опубликованы в «Библиотеке журнала „Огонек"». Небольшие такие книжечки выходят. Недавно она опубликовала Ираклия Андроникова. Вы его, наверное, знаете, он, по-моему, ваш ровесник.

– Ну как же, я даже лично знаком. Доброй ночи, Саша. Заглядывайте.

– Да уж теперь куда я денусь, – улыбнулся я и пошел домой.

Про Ивасика, любовь и разбитые очки

Если кого я люблю, я нередко бешусь от тревоги,

что люблю напрасной любовью,

Но теперь мне сдается, что не бывает напрасной любви,

что плата здесь верная, та или иная.

(Я страстно любил одного человека, который меня не любил,

И вот оттого я написал эти песни.)

Уолт Уитмен

На следующий день, часов в семь утра, меня разбудила гроза. Вставать не хотелось, и некоторое время я лежал, глядя вверх на дырку в кровле, сквозь которую виднелись куски темно-фиолетового грозового неба. После гулких раскатов грома слышался странный трескучий звук. Казалось, что кто-то огромный и сердитый в ярости раздирает крепкую простыню неба, а места разрыва мгновенно кантует ослепительным блеском. Первая тяжелая капля гулко шлепнулась на крышу и спросила: «Тут?» «Тут, пока тут», – усмехнулся я. «Тут, тут, тут» – радостно зачастили капли, и сразу же тугие струи дождя ринулись сквозь щель в шифере и мигом намочили подушку и угол матраса. Я вскочил, схватил в охапку постель, поспешно спустился по лестнице и влетел в сенцы. Отряхнувшись, как мокрый пудель, пристроив на сундучке матрас, я тихонько приоткрыл дверь и вошел в кухню. Стоя ко мне спиной, Баба Бер хлопотала у печки, жарила оладьи и тоненьким скрипучим голосом пела:

 
Говорят, в старину люди добрые
Знали путь к теремам солнца красного.
Да забыт теперь заговор солнечный —
Залегла та дорога туманами,
Заросла вся колючим репейником:
Не пройти, не проехать и конному…
 

Баба Бер потянулась за солью и, увидев меня, ойкнула:

– Фу, напугал, окаянный! Чего, как тать, подкрался?

– Твой языческий гимн Яриле-солнцу слушал. Откуда его знаешь?

– Какой еще гимн?! Песня это старинная, народом сложенная. От бабки своей слышала, лет сто тому назад она певала и меня махонькую девчонку учила… А что хорошая, так хорошая, не то что твисты да швейки ваши заполошные. Время пройдет, от них в головах людских и мути не останется, а песня народная из века в век людьми бережется, в душе и в сердце пестуется.

– В твоей песне, Баба Бер, все правильно. Об этом хороший писатель Николай Сладков сказал: «Не таким был когда-то мир природы – нам достались его развалины, исчезает простор – и мы начинаем толкаться».

– А я что тебе говорю? Что в народе ведется, то и нас не минется. Так и писатель твой: в народе на языке, а у него на бумаге.

– Ну да, так уж все народное обязательно хорошее? – провоцируя Бабу Бер, сказал я.

– А ты думал! Если что и было плохого, так время, что твой дошлый петух, кучу с непотребствами разгребет, доброе повыберет и на радость людям оставит, а дурное ногами загребет. Слышал такое?

– Ишь ты! Крылова почти цитирует, – удивился я и весело добавил:– Видала, каков ливень?

– Да, Сашенька, – лицо у Бабы Бер просветлело и расплылось в улыбке. – Дождалась наша крымская земля дождичка, а то что это за напасть – три месяца дождя не было. Тут не то что растенью – человеку усохнуть впору. Уж на что виноград жары да сухости любитель, а и тот мелкую ягоду завязал – недоволен, значит.

– У тебя на чердаке в одном месте шифер разъехался, крыша течет. Знаешь об этом?

– Как не знать? Хотела тебе сказать, да запамятовала. Будет время, слазай, исправь, поверху на дыру другую шиферину положи, у меня как раз в сарае одна стоит, краешек у нее обломанный, но это ничего, щель она так и так перекроет. Умывайся, Саша, на стол собирай, а я тут к соседке сбегаю. Вчерась пришла картошек моих попросила, а взамен сметанки посулилась. У нее корова богато доится. Я быстро…

– Промокнешь, Баба Бер, обойдемся, поедим с вареньем, будешь потом плакаться, суставы свои тереть. Давай я схожу.

– Дождик теплый, я плащ на голову накину, а тебе чего ж идти… К оладушкам надо, как же оладушки без сметаны? – добавила Баба Бер и хлопнула дверью.

Я накрыл на стол, приготовил посуду, бутерброды, поставил чайник и стал ждать. Вскоре пришла Баба Бер и торжественно водрузила на средину стола коричневый обливной горшочек, называемый местными жителями «махоточкой».

– Принесла-таки, – удовлетворенно сказала Баба Бер, вытирая мокрые руки и лицо полотенцем, – а то будешь там матери жалиться, что Баба Бер тебя оладьями без сметаны потчевала.

– Ну что ты говоришь! Нет, ну ты подумай, что ты говоришь. Это про меня-то, который никогда в жизни на тебя не жаловался, а вот ты жаловалась матери, помнишь, когда я пальто порвал, кто меня выдал?

– Эва вспомнил! Как же тебя не выдать, когда я его чинила, чинила, а ты напоследки так его изодрал, что никакой иголкой не собрать было, а на новое деньги требовались.

– Неважно, что да почему, нечего оправдываться. Садись, есть хочу. Бутерброд тебе приготовил. Обрати внимание, как толсто маслом намазал в знак моего к тебе благоволения. Цени!

– Ценю, ценю, балабошка. Клади себе сметаны, макай горяченькие и жуй, жирок нагуливай, а на ужин я рыбку пожарю и картошек отварю.

Позавтракав, я собрался идти к Алексею Николаевичу. Баба Бер заворчала:

– Чего это ты зачастил, может, человеку надоедно так-то, каждый день.

Я заколебался, но потом все-таки решил пойти, подумав о том, что ему вдвоем со мной будет веселее в такой непогожий дождливый день.

– Тишает дождь. Идешь, что ль?

– Пойду, Баба Бер.

– Ну, коли пойдешь, дай-ка я ему оладушек передам, пусть поест свеженьких.

– Вот спасибо, – обрадовался я, – это ты хорошо придумала.

Бережно придерживая завернутую в газету теплую миску, я вышел из дома. Дождь почти перестал, в воздухе стоял резкий запах мокрой земли и трав. Море, как говорила Баба Бер, «забаранилось», то есть пошло барашками, и волны, все больше и больше раскачиваясь, выбрасывали на берег желтовато-серые ошметки ноздреватой пены. Горы стояли мокрые и почерневшие. Мутные пузырящиеся ручьи в овражках несли с гор птичий пух, кусочки коры и разный плавучий хлам.

Я направился к домику Алексея Николаевича и зашел во двор. Софи не было. Она, вероятно, пряталась от дождя, и вряд ли ей хотелось мокнуть во дворе ради того, чтобы лишний раз «обругать» кого-нибудь.

Алексей Николаевич сидел в кресле какой-то съежившийся, постаревший и несчастный. Возле него, положив голову на колени и горестно глядя ему в лицо, расположился Грей.

– Что случилось?

– Очки, Саша, разбил, старая я тетеря. Без них я ничто: ни писать, ни читать, ни пойти куда-либо. Беспомощен, как малый ребенок. Сегодня утром посмотрел – стекла грязные, стал протирать и выронил. Вдребезги! Какжея буду тут сидеть один, весь день ничего не делая? – совсем жалобно и растерянно произнес он.

Сердце у меня дрогнуло. Я поспешно поставил миску с оладьями на стол и сказал:

– Алексей Николаевич, я завтра же поеду в Феодосию и закажу вам сразу две пары новых. Я бы и сегодня поехал, да пока доеду, пока мастерскую найду, рабочий день кончится. Вы мне только рецепт дайте. А сейчас я не уйду, с вами побуду, обед сварю, вас накормлю и зверей ваших.

– Спасибо, Саша. Я сам хотел вас просить насчет очков, рецепт посмотрите в правом верхнем ящике стола. Там есть пачка, веревочкой перевязана, – это мои документы. Он должен быть в профсоюзном билете. Хорошо, что вы пришли, иначе бы я целый день один здесь горевал.

– Вы посидите, Алексей Николаевич. Я сейчас в магазин сбегаю, продуктов куплю, сооружу вам что-нибудь. Может быть, не очень вкусное, но зато питательное. – Я оглядел всю честную компанию и добавил: – Вон Агапыч явно недоволен – сидит с демонстративно кислой мордой возле пустой миски, да и у Грея тоже, судя по физиономии, настроение не из приятных. Вон как он испытующе заглядывает вам в глаза. Наверное, вспоминает и твердит старинную собачью «молитву» о хозяине: «Пусть у него будет лицо такое же веселое, как мой вихляющий хвост».

– Это что же, действительно есть такая собачья «молитва»? – Алексей Николаевич поднял голову и скосил на меня повеселевшие глаза.

– Об этом у Бориса Рябинина прочел, – сказал я и встал. – Так я пойду, сбегаю в магазин.

– Не нужно. Продукты есть. В буфете банка мясных консервов, а внизу в ящичке картошка, морковь и лук. Там же на верхней полке концентраты для приготовления супов и каш. С ними удобно, возни мало. А готовить, Саша, где вы научились?

– Дома. Мама около двух месяцев тяжело болела, так мы с отцом по очереди стряпали. Нам казалось, что мы здорово наловчились. Мама ела да похваливала, чтобы нас подбодрить. А потом, когда выздоровела, решительно отказалась от нашей помощи. Еще бы! У нее опыт. Но ведь кормились, никто от голода не умер. Вот тогда и приобщился.

Я разыскал продукты, вымыл овощи, почистил, нарезал и, сложив их в кастрюлю с водой, поставил на плитку, потом открыл консервы и вывалил туда же мясо. Пока варился суп, я раздробил тугой гречневый брикет, залил его водой. Минут через двадцать, сняв с плитки готовый суп, я поставил на его место кастрюльку с крупой.

Алексей Николаевич поминутно вскакивал и пытался помогать мне, но после того как он наступил Агапычу на лапу, а Грею чуть ли не на голову, я усадил его в кресло, вручил миску с оладьями и сказал, что при сложившихся грустных обстоятельствах он может помочь мне только ценными указаниями.

Алексей Николаевич послушно взял миску, съел все оладьи, кроме двух. Их он попросил отдать Грею и Агапычу.

– Нет уж, я им накрошу в миски хлеба и налью супа. Оладьи доедайте сами. Им все равно двух мало.

Накормив всех и вымыв посуду, я с довольным видом осмотрел сытое «семейство» и, цитируя Бабу Бер, хвастливо спросил:

– И что бы вы без меня делали? Представить – и то страх берет.

Алексей Николаевич улыбнулся и сказал, что он второй раз в своей жизни встречает человека, в котором так уютно, не мешая друг другу, уживаются мальчишка и взрослый.

– Вот, вот, это мое несчастье, меня именно поэтому уже две девушки забраковали. Так и толкусь по земле одинокий и никем не понятый.

– Нет, Саша, отвергли они вас не по этой причине, а потому, что не любили вас. Да и вы, судя по вашим словам, не любили. Не пришло, значит, ваше время. И ваша единственная на всем свете, неповторимая и прекрасная женщина не встретилась. Ждать нужно. Читал я как-то легенду о том, что человекам не хватило каждому по целому сердцу, тогда стали разбивать сердца, и каждому по половинке досталось. И вот с тех пор люди и бродят по свету, ищут другую, именно свою, а не какую попало половинку. Иногда всю жизнь ищут, найти не могут, умирают одинокими. И очень редко получается так, что приложат два человека свои половинки, а рваные края как раз сходятся, и тогда этих людей ничем не разделить и не поссорить. И если один умирает, второй долго не живет, следом спешит. А некоторые, те, что из нетерпеливых, перестают искать свою, к чужой половинке пристраиваются, потом всю жизнь мучаются. – Алексей Николаевич закинул ногу на ногу, устраиваясь поудобнее, а потом впился в меня долгим прищуренным взглядом и закончил: – Вот так говорит легенда, и, несмотря на ваше, вероятно, скептическое отношение к ней, часто она оборачивается стопроцентной жизненной правдой. Вообще о любви думают, говорят и пишут, Саша, тысячелетиями, и исчерпать эту тему невозможно. Невозможно по той простой причине, что для каждого вновь рожденного человека она всегда будет величайшим откровением, загадкой, таинством, источником духовного взлета и творческого вдохновения. Да, именно творческого, вне зависимости от того, чем человек занимается. Если влюблен Пушкин – на свет появляется проникновенное стихотворение. Влюбленный Глинка, после смерти Пушкина…

– Нарисовал ноты, – вставил я, – и…

– И в результате человечество навечно одарено жемчужиной русской музыки и поэзии, – закончил Алексей Николаевич.

– Ладно, согласен, влюбившийся Пушкин мог написать «Я помню чудное мгновенье…», а Тютчев «Я встретил вас и все былое…», а вот что будет делать по уши влюбленный бухгалтер? – заранее торжествуя, спросил я, так как считал конторских работников предельно скучными и неинтересными людьми.

– Бухгалтер? – Алексей Николаевич запнулся, но тут же с блеском отпарировал: – Влюбленный бухгалтер составит такой годовой отчет, что даже тот, кто никогда не любил математику, проникнется поэзией цифр и будет считать, что «Сальдо» не что иное, как имя прелестной дамы, а «Дебет» и «Кредит» – ее страстные кавалеры.

– А если влюблен колхозный кузнец? – не унимался я.

– Это уже легче, – улыбнулся Алексей Николаевич. – Наверное, он не будет спать ночей для того, чтобы выковать для своей любимой прекрасный ажурный цветок, а для того, чтобы разобраться в том, живой он или нет, придется созвать на экспертизу самых маститых ботаников мира. Во всех вышеперечисленных случаях – творчество, порожденное любовью. Эта волшебница настолько могущественна, что может из кузнеца сделать поэта, а из поэта – кузнеца в том случае, если его возлюбленная вздумает полюбоваться своим милым в этой роли. Да что там далеко ходить, почитайте-ка, что писал ваш покорный слуга одной прелестной девушке. В ящике стола, справа, пачка писем, возьмите верхнее. Дело это прошлое, почти полувековой давности. Храню как воспоминание о молодости. Девушка, которой был адресован мой творческий всплеск любовных эмоций, давно уже старушка и, конечно же, не помнит ни меня, ни моего юношеского отчаяния. Она ведь и прежде не хотела ни слушать меня, ни читать моих посланий.

Я нашел истертые на сгибах странички и стал читать:

«Единственная моя! Сердце у меня переполнено тревогой и любовью. Мне нужно отдать тебе многое, самое лучшее, самое светлое, все золото мира, но не то, холодное и тяжелое, ради которого пролилось столько крови. Оставим его для нищих духом. У меня для тебя другое золото, и я не оскверню ни тебя, ни твоих рук. Вот пишу я сейчас, и на щеке у меня лежит золотой осенний луч – возьми его и пусть он греет тебя всегда, в самые холодные и безотрадные дни твоей жизни. Пусть он осенит своим теплом сердца тех, кто когда-нибудь захочет обидеть тебя, и они устыдятся своей злобы и холодности.

В глубине гор, моря и облаков возрождаются и зреют осенью теплые дожди для тебя, моя любимая. Морской шторм перекатывает гальку на берегу, отмывает, перебирает свои сокровища, чтобы выбрать самые красивые камни и раковины. Пусть волны будут щедрыми для тебя. Разве мир настолько слеп, чтобы не видеть, что все это должно принадлежать только тебе! Ветер срывает с деревьев и ворошит разноцветные листья в горных лесах в надежде, что ты оценишь его старания. Мягко ли ступать тебе, моя милая? Ты слышишь, как пахнет и шуршит желто-багряное чудо у тебя под ногами? Сей, осень, золотые монеты, их надо много, очень много. Без них не выкупить Весну для моей единственной, моей любимой. Надежно ли укрыты семена и корни? В мае горный покров должен взорваться цветами и травами. Вдали по горам медленно бредет овечье стадо, доносится звон колокольчиков, по-вечернему четкий и печальный. Пусть острые их копытца вытопчут на земле семена отчуждения, злобы и одиночества. Ты не должна увидеть и прикоснуться к ним. Оранжевый апельсин солнца танцует в зыбких волнах и нехотя погружается в море. Тихой поступью крадется из-за гор южная ночь…» Продолжения письма не было.

– Здесь, вероятно, нет конца?

– Да, Саша, потерял я где-то еще одну страницу. Ну, это неважно. Главное то, что я не имел никакого опыта в подобного рода письмах, написал то, что вы прочли, единым духом, трепеща и волнуясь, и вот даже теперь слушал вас, а в душе что-то дрогнуло и затосковало. Ниже под этим письмом возьмите еще один конверт. В нем мое коротенькое стихотворение для того же адресата. Хотя, может, это и не стихотворение, а что-то другое по жанру. Читайте и его, раз уж разговор у нас о женщинах и о любви.

 
Милая хочет голубую рыбу,
Голубую рыбу с розовыми глазами.
Надо, надо идти мне в море,
Бросить сети в волну морскую.
Черное море ворчит сердито:
«Одна всего голубая рыба
С розовыми глазами».
«Отдай ее, море, моей любимой.
Обменяй на золотой перстень,
У меня ведь тоже одна любимая!»
 

– А ведь хорошо, Алексей Николаевич. «Обменяй на золотой перстень», – повторил я и поинтересовался: – Сколько вам тогда было?

– Столько же, сколько вам теперь, может, года на два меньше, около двадцати. Сейчас понимаю, что в посланиях моих к ней слишком было много всяких красивостей, восклицательных знаков, выспренности, пафоса. В 30–35 лет я бы, конечно, подобного уже не написал.