Текст книги "Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть"

– А как бы вы написали? Требовательно, сухо, настойчиво?

– Ну зачем же. Объяснил бы я по-взрослому, что ли, без слитков золота, морских раковин и танцующего в волнах апельсина солнца. Хотя, как знать? – задумчиво улыбнулся Алексей Николаевич. – Жена, случайно наткнувшись в столе на это письмо, до конца жизни своей говорила, что она ревновала и была бы счастлива получить от меня хотя бы одно такое послание. Это не значит, что я любил ее меньше. Нет, конечно. Просто по-другому, и письма писал тоже другие.

– А вы отправили стихотворение той девушке? Почему оно у вас?

– Я ей отправил много писем, но, – развел руками Алексей Николаевич, – через полгода после нашего знакомства она мне их возвратила. В них все казалось ей странным и никчемным. В ее глазах я был просто несуразным фантазером, человеком, который «не мог ей обеспечить соответствующий ее представлениям уровень жизни». Позже она вышла замуж за очень солидного и практичного мужчину, имеющего хорошую зарплату и, как она выразилась, «жилплощадь». У него было все то, что всю жизнь мне казалось неважным, второстепенным.

– Одним словом, «любовная лодка разбилась о быт», – с грустью сказал я и тут же вспомнил и процитировал на память Рабиндраната Тагора: – «Утром я закинул свою сеть в море. Я вытащил из темной морской пучины предметы дивной формы и дивной красоты – одни из них сияли, как улыбка, другие блестели, как слезы, третьи цвели, как щечки невесты. Когда же я возвращался домой, моя возлюбленная сидела в саду, праздно обрывая лепестки цветка. Я колебался мгновение, затем молча положил к ее ногам все, что добыл. Она взглянула и сказала: "Какие странные вещи. Я не знаю, на что они". Я со стыдом склонил голову и подумал: "Я не бился за них, я не купил их на рынке – этот дар ей не нужен". И целую ночь я выбрасывал их на улицу. Утром пришли странники, они собрали их и унесли в далекие страны».

– Ах, как это вы к месту и вовремя! – восхитился Алексей Николаевич. – Да еще наизусть… А может быть, вы тоже были в такой тяжелой ситуации?

– В такой тяжелой не был. Просто сработала в данном случае моя молодая память, находчивость и любовь к Тагору. Я очень рад, что и вам он нравится. Но и вы, и Тагор как-то уж слишком драматизируете тяжесть неразделенной любви. Я бы отнесся легче…

– Это как?

– Спокойнее, позабыл бы, переключился…

– Э-э нет, дружок, – быстро возразил Алексей Николаевич, – я бы никогда не отдал ни одного часа из своих мучений, связанных с любовью. Без нее жизнь моя была бы неполной, лишенной одного из самых ярких впечатлений. «Спокойнее!» – передразнил меня Алексей Николаевич. – Тоже мне слово! – фыркнул он. – Попробуйте, скажите какой-нибудь женщине, что вы любите ее спокойно, и увидите, что оскорбите ее этим до глубины души. И потом, Саша, я считаю, что прав был тот философ, который сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас, не будьте в любви вторыми».

Я засмеялся. Алексей Николаевич улыбнулся и добавил:

– Берегите себя для Любви, Саша, и берегите себя от «любвей». Последнее ничего не даст вам, кроме душевного опустошения. Поверьте, что по-настоящему вы будете счастливы только в том случае, если женщина для вас будет воплощением чистоты и света. Помните строчки: «… Не потому, что от Нее светло, а потому, что с Ней не надо света»? Как бы ни поступали ваши чересчур предприимчивые «удачливые» друзья, как бы грязно они ни говорили о женщине, не верьте им, иначе вы сами лишите себя одной из величайших радостей – радости любить и преклоняться перед женщиной. Вот прочтите, как умел это делать один широко известный пролетарский писатель, имя которого вы ни за что не угадаете, несмотря на тесное знакомство с ним.

– А вдруг?

– Ни за что! – повторил Алексей Николаевич и показал мне тоненькую книжку, изданную в 1947 году в Москве. Имя автора на обложке он прикрыл большим пальцем. – Как говорится, из моих рук читайте. Вслух.

Сидя мне было не дотянуться до Алексея Николаевича, поэтому я встал, заглянул через его плечо и прочел:

 
Сударыня!
За ласку, за нежный взгляд
Отдается в рабство ловкий фокусник,
Которому тонко известно
Забавное искусство
Создавать маленькие радости
Из пустяков, из ничего!
Возьмите веселого раба!
Может быть, из маленьких радостей
Он создает большое счастье,
– Разве кто-то не создал весь мир
Из ничтожных пылинок материй?
О, да! Мир создан не весело:
Скупы и жалки радости его!
Но все-таки в нем есть не мало забавного,
Например: Ваш покорный слуга,
И – есть в нем нечто прекрасное —
Это я говорю о Вас!
Вы!
Но – молчание!
Что значат тупые гвозди слов
В сравнении с Вашим сердцем —
Лучшим из всех цветов
Бедной цветами земли?
 

– Ну что? Ну и как, ну и кто? – забросал меня вопросами Алексей Николаевич.

– Дайте подумать!

– Думайте, – разрешил он и стал нетерпеливо на меня поглядывать.

Думал я минуты две, но потом поднял руки и сдался.

– Вот и я, когда мне показали этот сборничек, страшно удивился и не узнал нашего советского прозаика Максима Горького. Представляете! Кто бы мог подумать? Вот вам и молодой влюбленный пролетарский писатель. Но сейчас, Саша, времена совершенно другие, не располагающие ни к поэтизации любви, ни к высоким эмоциям. Ведь как в мое время мы говорили о девушках: любимая, обаятельная, желанная, обольстительная, прелестная, одухотворенная, мечтательная и т. д. А сейчас что? Чувиха, деваха… Так человек и грабит сам себя и не замечает этого. Ведь даже животные, я подчеркиваю, животные, преображаются в период любви, у них есть свадебные наряды, помолвки, обрядовые, если можно так выразиться, песни, танцы. Некоторые из них великолепно, прямо-таки трогательно сватаются. Да что там животные! Деревья и те хорошеют в брачную пору и, расцветая, делаются ослепительно прекрасными. Надеюсь, последнее не ускользнуло от вашего просвещенного внимания?

– Конечно, нет, но, по правде говоря, я как-то не связывал это с брачной порой у деревьев.

– Значит, считали, что они прихорашиваются не для того, чтобы завязать семена и оставить потомство, а для того, чтобы понравиться человечеству? – пошутил Алексей Николаевич и сразу же посерьезнел. – Ну ладно. Разговор о свадебных делах у животных у нас впереди. Так, с наскока, походя об этом не стоит. Предлагаю переключиться на дела сегодняшнего дня и нещедро отпущенные нам радости и удовольствия быта. Вскипятили бы вы чайку, Саша, у меня и варенья баночка есть. У русского человека за чайком и беседа спорится.

Я вскочил, нашел старенький чайник, налил в него воды и поставил на электроплитку.

– Чашки, сахар, чай, варенье и все прочее… – начал Алексей Николаевич.

– Знаю, знаю… Видел в шкафчике.

Приготовив всё, я открыл банку с вареньем и спросил:

– А розетки в этом доме имеются?

– Вот чего нет, того нет, – развел руками Алексей Николаевич.

– Проигнорируем этот факт, обойдемся блюдцами.

Минут через десять чайник чуть слышно фыркнул, пустил из носика струйку пара и вдруг утробно заурчал, сначала тихонечко, а потом все громче и громче, выводя какую-то очень милую мелодию.

– Отличная песенка, – восхитился я. – Знаете присказку: «Чайник песенки поет, чайник денежки кует»?

– Этот пенсионер до сих пор не попал на свалку только благодаря своим особым вокальным способностям. Он у меня под покровителя домашнего очага – сверчка – работает.

В это время, громко стуча по полу когтями, Грей ринулся к двери. Послышался слабый шорох. Кто-то скребся и сопел снаружи. Грей заработал хвостом и оглянулся на хозяина. Алексей Николаевич улыбнулся и сказал с уважением:

– Это Иван Семенович, Ивасик. Тезка моего погибшего сына.

Я осторожно, чтобы не зашибить неведомого Ивана Семеновича, приоткрыл дверь. У порога стоял крошечный белоголовый мальчишка. Он недоверчиво поглядел на меня и в глубоком раздумье затеребил на животе коротенькую застиранную майку. Нижняя часть туалета по неизвестным причинам отсутствовала. Тощенькие загорелые ноги были всунуты в новые блестящие калоши.

– Заходи, дружок, что же ты так долго не приходил, я соскучился по тебе, – сказал Алексей Николаевич.

Ивасик, продолжая крутить свою многострадальную майку, не сдвинулся с места и смотрел на меня исподлобья все также хмуро и недоверчиво.

– А-а, – засмеялся Алексей Николаевич, – это он вас, Саша, боится. Пригласите его, да поласквовей.

Я присел на корточки и попытался заглянуть в глаза мальчишки, надеясь таким образом установить дружественный контакт и взаимопонимание. Ивасик неуступчиво отвернулся и, судя по всему, собрался зареветь. Я пошарил в карманах и, к своей радости, обнаружил в одном из них грузило, в другом – ярко раскрашенный поплавок. И то, и другое с самой очаровательной улыбкой, на которую я был способен, было предложено Ивасику.

Грузилом он пренебрег, а вот против яркого поплавка не устоял, «клюнул» и занес ногу за порог. Я взял его на руки, внес в комнату и поставил перед Алексеем Николаевичем.

– Вот он ваш долгожданный гость. Как же его Софи такого маленького не обидела?

– Да будет вам известно, – торжественно изрек Алексей Николаевич, – Ивасик единственный человек, к которому она благоволит и при виде его всегда ласково квохчет. Может быть, она принимает его за своего цыпленка, видите, какой у него трогательный желтый пушок на голове?

– А откуда взялся Ивасик?

– Это сын соседей. Они через дорогу от меня живут, – сказал Алексей Николаевич и нарочито строго обратился к Ивасику:

– Иван, ты почему являешься в гости без штанов?

– Потеяй, пуговица пойваясь…

– Где же ты их потерял?

– Там, на двое, – Ивасик небрежно махнул рукой, давая понять, что вряд ли стоит говорить о таких пустяках.

– Саша, посмотрите, пожалуйста, может быть, действительно брюки от смокинга этого джентльмена во дворе валяются.

Я вышел и неподалеку от калитки подобрал маленькие штаны с одной лямкой и полуоторванной пуговицей.

– Нашел. Вот твои штаны, малыш, ну-ка, давай в них впрыгнем, а то ведь неловко как-то в гостях, – сказал я.

Ивасик не возражал. Я надел ему штаны и, чтобы понадежнее укрепить их, обвязал лямочку вокруг его талии.

– Ну вот, теперь ты при полном параде и, наверное, не откажешься перекусить? – предложил я.

Ивасик вопросительно посмотрел на Алексея Николаевича. По всей вероятности, перекусить ему в его короткой жизни еще никто не предлагал.

– Есть хочешь? Кашу будешь? – популярно объяснил я.

– Хочу суп, – заявил он.

Я налил супа, отрезал ломоть хлеба и, положив все это на стул на газету, придвинул к Ивасику, – питайся, дружок.

– Ёшку давай.

– Ну что же это вы, Саша, ложку человеку не дали, – засмеялся Алексей Николаевич.

Покончив с супом, Ивасик, переполненный, по всей видимости, самых добрых чувств, направился к Агапычу. Потоптавшись вокруг и не удовлетворившись видом сверху, он звучно шлепнулся мягким местом на пол. Вот теперь они были лицом к лицу. Ивасик долго, сосредоточенно рассматривал хмурую Агапычеву физиономию и качал головой с боку на бок. Пресытившись созерцанием на расстоянии, он решительно пошел на сближение, ухватил Агапыча за уши и потянул его на себя. Кот раздраженно вякнул и вырвался, оцарапав ему руку. Ситуация была щекотливая. Ивасик сморщился и, собираясь зареветь, скривил рот, но тут же мужественно справился с приступом отчаяния, разгладил свою мордашку, не заплакал и пошел искать утешения у Грея.

– А-б-а-п-а-а, – протянул он дрожащим голосом, присел на корточки и потянулся к Грею. Тот завилял хвостом, положил в знак своего искреннего сочувствия переднюю лапу на ступню Ивасика и лизнул его в лоб. Ошарашенный такими контрастами Ивасик поднялся, вперевалочку подошел к Алексею Николаевичу и сказал:

– Деда, они лизаются и когтятся.

– Что поделаешь, малыш, – Алексей Николаевич погладил его по голове, – коты они такие разбойники, всегда когти выпускают, если им что-нибудь не нравится, зато Грей тебя в лобик лизнул, пожалел, значит. Ведь пожалел?

– Пожаеей, – согласился Ивасик и, просительно взглянув на Алексея Николаевича, сказал:

– Деда Ёша, ясскажи стишок.

– Вот тебе и раз! Это ты нам расскажи стишок.

– Я тебе яссказывал пьешший яз, – солидно напомнил Ивасик.

– И я тебе рассказывал в прошлый раз, – также солидно возразил Алексей Николаевич.

– Еще ясскажи «япки дейжит на весу».

– Я ему, Саша, «Колыбельную» Ольги Берггольц читал. Я ее еще раньше для своих мальчишек выучил, с тех пор и помню. Придется повторить ее по заявке Ивана. Слушай, Ивасик:

 
Сосны чуть качаются —
мачты корабельные.
Бродит, озирается
песня колыбельная.
 
 
Во белых снежках,
в валеных сапожках,
шубка пестрая,
уши вострые:
слышит снега шепоток,
слышит сердца ропоток.
 
 
Бродит песенка в лесу,
держит лапки на весу.
В мягких варежках она,
в теплых, гарусных,
и шумит над ней сосна
черным парусом.
 
 
Вот подкралась песня к дому,
смотрит в комнату мою…
Хочешь, я тебе, большому,
Хочешь, я тебе, чужому.
Колыбельную спою?
Колыбельную…
Корабельную…
 
 
Тихо песенка войдет,
ласковая, строгая,
ушками поведет,
варежкой потрогает…
 

Читал Алексей Николаевич каким-то сонным, воркующим говорком, как и полагается, вероятно, читать детям колыбельные песни, сказки и присказки. Ивасик внимательно слушал и, как мне показалось, улавливал не столько смысл, сколько завораживающий ритм и музыку этой очаровательной стихотворной игрушки. Когда Алексей Николаевич кончил, Ивасик смотрел в угол неподвижными зачарованными глазами и шепотом повторил «дейжит япки на весу».

– Эта фраза для него совершенно неотразима, – сказал Алексей Николаевич, следя за Ивасиком. – Ведь он, наверное, представляет: в заснеженном лесу бродит он и еще кто-то лохматый, мягкий и страшно ласковый… и лапки обязательно держит на весу. Встретит его, Ивасика, ушками поведет, лапками потрогает и дальше побредет, безвредный, тихий и очень доброжелательный. А он, Ивасик, – за ним, тоже исключительно безвредный и доброжелательный, а не догнать ему, маленькому: снег глубок, и потому очень, очень грустно одинокому Ивасику.

Округлив глаза и затаив дыхание, мальчишка очарованно смотрел на проницательного «деда Ёшу».

– Ну как, угадал? – весело спросил Алексей Николаевич.

– Еще ясскажи!

– Э, нет, дружок, теперь мы с Сашей тебя послушаем.

Ивасик разочарованно потупился, постоял в раздумье и вдруг яростно заскреб свой цыплячий пух на макушке. Не удовлетворившись одной рукой, он заверещал и запустил в голову обе.

– В чем дело? – переполошился Алексей Николаевич.

– Гоява щекотается, – испуганно выкатив глаза, сказал Ивасик.

– Саша, посмотрите, что у него там. Может быть, клещ?

Я нагнулся и, обследовав голову Ивасика, вытащил крупного рыжего муравья и показал ему.

– Муяша, – ласково сказал Ивасик и осторожно потрогал муравья пальцем.

В эту минуту с улицы донеслось что-то залихватски частушечное: «Эх, жила не жила, померла не жалко…»

– Это мать Ивасика, – сказал Алексей Николаевич, – и как всегда, навеселе. Она еще на соседней улице, но, похоже, направляется сюда. Иди ко мне, малыш, – обратился он к Ивасику, – дай-ка я тебя поцелую в твою цыплячью макушку. Ты приходи, как сможешь… Придешь?

– Пьиду.

– Ну вот и славно, а теперь мама, наверное, тебя ищет, уходить тебе надо.

Ивасик потупился, но потом подошел к Алексею Николаевичу и протянул ему только что приобретенную драгоценность – ярко раскрашенный новенький поплавок.

– Мне не надо, пусть тебе будет, – запротестовал Алексей Николаевич.

– Деда Ёша, я тебе подаил, – сказал Ивасик и стал затискивать свой подарок в сжатый кулак Алексея Николаевича.

– Ну что ж, если даришь – приму. Спасибо, голубчик, – сказал Алексей Николаевич, потом встал, пошарил в буфете, сгреб горсть конфет-подушечек и сунул их в растопыренные ладошки Ивасика.

– Кошоядные?

– Нет, не шоколадные, зато они похожи на ту подушечку, на которой ты спишь. Похожи?

Ивасик кивнул головой.

– А еще они абрикосовые.

Ивасик молчал, но любознательность просто обуревала его, и он спросил:

– А где абъекосы?

Мы с Алексеем Николаевичем дружно расхохотались, потом Алексей Николаевич еще раз попросил его:

– Заходи по-соседски, а сейчас попрощайся с Сашей.

Ивасик подошел ко мне, нагнул, как бычок, лобастую голову и коротко произнес:

– Пьящай.

Я подхватил его под мышки и несколько раз высоко подбросил в воздух. Ивасик радостно завизжал. Испуганный визгом Агапыч спрыгнул с подоконника, бросился под стол и с размаху наскочил на Грея. Грей огрызнулся, но потом тоже запрыгал вокруг меня, стараясь дотянуться до Ивасика. Веселая кутерьма была прервана в самом разгаре. У калитки стояла расхристанная личность дамского пола и кричала:

– Иди-ка домой! Вот я тебя выдеру…

Увидев выглянувшего в окно Алексея Николаевича, она тут же перестроилась, вспомнила, вероятно, о любовной лирике и, пританцовывая одной ногой, игриво зачастила: «Где уж мне уж выйти замуж… мне уж так уж, как-нибудь».

Я вышел на крыльцо. Алексей Николаевич тоже вышел и попросил:

– Не сердитесь, Клавдия Васильевна. У вас хороший парнишка, не наказывайте его, он ничего плохого не сделал, хорошо вел себя, и разрешите ему, пожалуйста, изредка навещать меня.

В ответ Клавдия Васильевна неожиданно вскипела:

– Нечего чужих детей приманивать. Своих надо иметь.

Я взял Ивасика на руки, пошел с ним к калитке и передал его матери со словами: тронешь мальчишку, с тобой разберусь.

– Я мужу пожалуюсь.

– Хорошо, что напомнила, и его вниманием не обижу.

– Она что, такая лахудра, замужем? – спросил я, когда Клавдия закрыла за собой калитку.

– Есть у нее муж. Счетоводом в совхозе работает, – Алексей Николаевич помолчал и добавил: – Такой же выпивоха, как она, но с большими апломбом и претензиями. Заявляет, что он асоциальный тип человека, что ему все капитализмы, социализмы, коммунизмы и прочие «измы-клизмы» до лампочки и что он чистой воды язычник, поклоняется только природе, молится только языческим богам: Перуну, Ладе, Стрибогу, Велесу и еще там кому-то. Ходит в древнеславянских якобы рубахах ниже колен, подпоясывается цветным витым шнуром, стрижется «а-ля-мужик», под горшок. В доме повесил на стенку драные лапти, косу. На стол водрузил керосиновую лампу, а в углу у них стоит старая прялка, которую он выпросил у местной старушки. В доме вечно сомнительные компании, ругань, визг, грязь, драки и всяческое неустройство, и среди всего этого путается под ногами плачущий беспомощный ребенок. Пока малыш не понимает все ничтожество своих родителей, любит их и, представьте себе, жалеет и относится к ним с безграничным доверием. Позже он начнет думать, сопоставлять, и для него в конце концов станет очевидным весь трагизм ситуации, предложенной ему жизнью. Но ведь будет уже поздно. В дальнейшем для Ивасика возможны два варианта: либо у него будут безжалостно вытоптаны все ростки светлого, умного и доброго, и он станет таким же, как его родители, либо он, сохранив себя, будет чужеродным странным цветком на породившей его навозной куче. Но и в последнем случае трудно представить, что долголетнее общение с родителями не отразится на нем самом роковым образом. А жаль, очень жаль мальчишку со всей его обаятельностью и детским очарованием.

– Как она узнала, что Ивасик у вас?

– Ходит он ко мне время от времени. Она знает об этом.

– Он один в семье?

– Сестра есть. Ей восемнадцать, сидит в тюрьме за ограбление ларька со своей компанией. – Алексей Николаевич сокрушенно покачал головой. – Пропадет у них Ивасик – изуродуют они его. Я уж было подумал: не взять ли мне его к себе. Да разве отдадут?! Я, быть может, еще лет 10–15 протяну. К тому времени Ивасик станет уже большим парнем. Я бы его усыновил, на ноги поставил, выучил. Он ведь умный, любознательный, вон как допытывался «где абрикосы?» И заметили, фразы строит правильно и поэзией интересуется, – расплылся в улыбке Алексей Николаевич. – Одним словом, все по пословице «Подающий надежды птенец и в яйце поет» – с воодушевлением закончил размечтавшийся Алексей Николаевич.

– Не смешите меня, Алексей Николаевич. Вы бедный пенсионер, да еще одиночка, без женщины в доме. Домик однокомнатный, без всяких удобств и, само собой, и без детской. Определенного места работы у вас нет, гарантированного заработка тоже. О пенсии говорить не будем, сами знаете… А документы? Вы представляете, сколько бумажек надо будет собрать? Без нервного расстройства у вас это не получится.

– Откуда вы все это знаете?

– Мамина знакомая пыталась взять девочку-сиротку, потратила на формальности полтора года, кучу нервов и осталась ни с чем. При мне как-то плакала и рассказывала маме о своей горестной попытке.

– Подробнее о результате.

– Когда уже все решилось как бы в ее пользу, ребенка отдали другим, больше заплатившим. – Я помолчал, а потом возобновил атаку. – Ну хорошо, давайте на секунду предположим, что вам удалось у родителей отсудить малыша. Но что вы будете делать с самими родителями, да еще с такими, как у Ивасика, соседствуя с ними через дорогу? Пожалейте себя, Алексей Николаевич.

– А кто пожалеет Ивасика?

– Смиритесь, примите все как данность. Смиритесь с тем, что не все вам по силам, и не громоздите на себя то, что вы не сможете поднять.

Алексей Николаевич сидел молча, понурившись, и глядел куда-то в угол. Я смотрел на него и лихорадочно соображал, как бы мне вывести его из душевного ступора и переключить внимание на то, что отвлекло бы от неразрешимой, вставшей во весь рост проблемы. Думал, думал и, кажется, неплохо придумал.

– Не расстраивайтесь. Ведь может случиться, что у вас скоро свой родной внук будет.

– Да нет, вряд ли. Во всяком случае, в ближайшие годы – исключено.

– Почему же?

– Неладно у моего сына в семье. Расходиться собираются.

– Вот ведь я как-то сегодня все невпопад и невпопад выступаю. Правда, Алексей Николаевич? А может быть, полоса такая?

– Да нет, не согласен. Вы очень умно говорили об Ивасике и о моих радужных планах, а я как бы не соглашался с вами… Но я это не всерьез. Я все понимаю. Как всегда, не хочется расставаться с тем, о чем хорошо и светло мечтается. Вы, конечно, в большей степени реалист, и жить вам будет легче. – Алексей Николаевич как-то взбодрился, будто преодолев что-то в себе, и уже оживленнее продолжал: – Насчет разноцветных полос в жизни, темных и светлых, давайте разберемся. Сегодняшний день, как и вся жизнь, был подчеркнуто полосатым. Очки я разбил, сидел один и горевал, сетовал на свое одиночество и, признаться, чуть ли не на весь белый свет. Плохо? Плохо. Потом вы пришли, покормили, ободрили, у меня в настроении – скачок вверх, «не все так плохо, не все так мрачно». Ивасик, как светлый лучик, в моем доме «заблудился», наговорил всякой детской прелести и ушел. Радость? Радость. И для контраста – мать его и наш с вами разговор о его возможном безрадостном будущем. Неудачная женитьба моего сына – плохо? Конечно. Но ведь опять-таки не только плохо. Во всяком случае, не катастрофа. Будет знать, что красивые глаза и ноги – не все, что нужно для семейной жизни. Вот так, Саша. А как вы хотели? Знаете, если бы мне предложили нарисовать жизнь, я бы нарисовал зебру.

– То есть как – нарисовать жизнь?

– Очень просто. Разве вы не слышали о знаменитом конкурсе художников? Им было предложено нарисовать петушиный крик… Впрочем, я шучу. А вот жизнь – действительно зебра по контрастам чередующихся во времени светлых и темных периодов.

– Ну, а смерть?

– Что смерть? К смерти мы все приговорены с самого рождения, и что-то я не видел людей, которые рвали бы на себе волосы по этой причине. О смерти, мой друг, люди чаще всего думают в моем возрасте. Я, Саша, всегда неохотно говорю о старости и о смерти по причине своего неистребимого жизнелюбия и внутреннего сопротивления мрачным мыслям. Ну, а старость, кстати, многие считают чуть ли наиярчайшим периодом жизни. Конечно, имеется в виду не физический, не телесный, а духовный, творческий расцвет. А разве последнее менее ценно, чем первое? Для мыслящего человека второе гораздо интереснее и важнее. Это хорошо понимал Вольтер, когда говорил, что «для невежд старость – зима, а для ученого – время жатвы». Анатоль Франс писал, что старость, унизительная для обыкновенных людей, становится апофеозом для гениев.

– А как считаете вы, Алексей Николаевич, если ориентироваться не на гениев с их апофеозами, а на обыкновенных людей?

– Я думаю, что к старости надо уметь приспособиться, не теряя собственного достоинства. Если хотите, я бы сказал, что старости надо учиться. Слабый будет ныть и жаловаться на старческие немощи и невнимание к нему окружающих. Умный и более сильный будет восхвалять преимущества старости, принимая как неизбежное ее минусы. К сожалению, со временем, лет эдак через 30–40, вам тоже придется думать над этими вопросами. Вы рано начали интересоваться ими. Многие истины являются функцией времени. Это хорошо и плохо… А может быть, только хорошо… или только плохо… – задумчиво произнес Алексей Николаевич и, вздохнув, продолжал: – В общем, я, конечно, поневоле звоню со своей почти семидесятилетней колокольни. Возможно, я не прав, что говорю с вами на все эти темы. Только не старейте раньше времени, Саша, и звоните себе на радость в свой двадцатилетний колокол. Все придет к вам в свой добрый час – и любовь, и спокойствие, и мудрость. Вы сами пойдете по своим собственным дорогам, вам самому надлежит все взвесить, все изведать, все оценить, обо всем подумать, и в результате у вас будут свои заповеди, истины, свои радости и горести. Единственно, с чем нужно бороться, так это с равнодушием. Серое, предельно унылое состояние подбирается к человеку постепенно, исподволь… – Алексей Николаевич замолчал, исподлобья взглянул на меня и спросил:-Скажите, вы разговариваете на такие темы с отцом?

– Нет.

– Почему?

– А потому что он как-то в разговоре со мной сказал, что все раздумья, все вопросы, которые возникают у таких, как я, объясняются предельно просто: «С жиру беситесь». Согласитесь, что такого рода однотонный рефрен у любого отобьет охоту к общению.

– Ну вот видите, у вас с отцом не складываются отношения, у меня с сыном.

– Не могу поверить! Уж с кем с кем, а с вами такого не могло случиться. Как же так? – спросил я и, подождав немного, энергично затряс головой. – Ни за что не поверю.

– Случилось, к сожалению. Ну ладно, не будем об этом сейчас. Сегодня мы с вами и так о многом побеседовали… Я даже чуть-чуть подустал, да еще из-за очков перенервничал.

Алексей Николаевич замолчал, но через некоторое время как-то хитро посмотрел на меня и спросил:

– А какие у вас отношения с поэзией?

– Нормальные.

– В смысле?

– Я ее люблю, она меня – нет.

– Что же тут нормального?

– А вы хотите, чтоб она меня любила, а я ее – нет?

– Да, тоже ничего веселого. Короче, Саша, давайте прекратим соревнование в остроумии. Я предлагаю один из вечеров посвятить японской поэзии. Очень люблю ее, собирался кое-что перечитать и подумал: а не приобщить ли и вас? Может быть, вы слышали о ней или читали, может быть, что-то?

– Ничего подобного не читал и не слышал…

– Это, Саша, средоточие тонкой интимности, эстетики, образности, высоких эмоций и изящной простоты. И вся эта волшебная смесь умещается в коротеньких, из 4–8 строк, поэтических миниатюрах. Интересно?

– Мне, Алексей Николаевич, в равной степени интересны и ваша запланированная встреча с юными натуралистами, и древняя японская поэзия. И в первом, и втором случае для меня главное – общение с вами.

– Благодарю. Кстати, на встрече с ребятами хочу поговорить с ними о поведении животных в различных жизненных ситуациях.

– Ну где же вам без меня разобраться в такой сложной тематике, – пошутил я. – Обязательно прихватите меня с собой, а сейчас я пойду, пожалуй, вы устали.

– Есть немного. Всяческих вам успехов в городе. Буду ждать вас с нетерпением. – Алексей Николаевич протянул мне руку, и я горячо пожал ее.